Уверен, что теперь вы
расскажете вашу историю по-другому, Фабиан.
- Да, одно время она была моей ассистенткой. Я просто использовал ее
как модель.
- С вами, пожалуй, вспотеешь, - сказал детектив. - Вы что - болваном
меня считаете? Думаете, что я не узнаю любовь, даже если ее поставят прямо
передо мною? Я же видел, как вы обращаетесь с куклой, как вы
разговариваете с нею и что заставляете отвечать вам. Вы влюблены в эту
куклу потому, что очень, ОЧЕНЬ любили ее оригинал, реальную женщину. Я
достаточно опытен, чтобы почувствовать это. Черт побери, Фабиан, хватит
запираться.
Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел их и
позволил им упасть вдоль тела.
- Хорошо... В 1934 году я выступал с Душкой Уильямом - куклой,
изображавшей мальчишку с носом-картошкой. Я сам сделал его. Я
гастролировал в Лос-Анджелесе, и однажды вечером ко мне пришла эта
девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было работы,
и она надеялась поступить ко мне в ассистентки...
Он вспомнил, как был поражен ее свежестью и пылкой готовностью
работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра неслышно
сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали, словно блестки на ее
теплых волосах, на фарфоровых руках и, словно ожерелье, на воротнике
пальто.
Он различал в полутьме движение ее губ, слушал ее голос, странно
отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не
ответил ни "да" ни "нет", она вдруг оказалась рядом с ним на сцене,
облитая светом прожекторов. А два месяца спустя он - вполне довольный
привычным своим неверием и цинизмом - бросился вслед за нею туда, где нет
ни дна, ни берегов, ни света.
А потом были ссоры - и снова ссоры, после которых уже не было ни
прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики - а она
все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревновать он сжег все
ее платья. Она приняла это совершенно спокойно. Но однажды вечером он
выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил ее в чудовищных
грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь...
И она исчезла.
На следующий день его словно громом поразило - он понял, что она и в
самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по ночам
его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете - тоже, тогда
он поднимался, и его оглушали шипение кофеварки, вспышка спички,
потрескивание сигареты, а когда он подходил и зеркалу, пытаясь побриться,
там отражалось нечто искаженное и отвратительное.
Он бросил выступать, завел альбом и вклеивал туда все, что ее
касалось - и афиши, и записи того, что он слышал о ней, и свои газетные
объявления, в которых он умолял ее вернуться. Он даже нанял частного
детектива. Люди говорили. Полиция до изнеможения допрашивала его. Слов
было много.
Но она пропала, как воздушный змей в ясном небе. Ее след затерялся в
больших городах, и полиция оставила поиски. Но не Фабиан. Умерла ли она,
просто ли убежала, но ведь где-то она была, а значит, ее можно было найти
и вернуть.
Однажды вечером он сидел у себя дома, смотрел в темноту и
разговаривал с Душкой Уильямом.
- Уильям, все кончено. Я больше не могу!
- Ты трус! Трус! - донеслось из темноты. - Ты можешь вернуть, если
захочешь!
Душка Уильям трещал и бил в ладоши.
- Сможешь, сможешь. Думай! - настаивал он. - Думай лучше. Ты сможешь.
Отложи меня, запри меня. Начни все с самого начала.
- Все с самого начала?
- Да, - шепнул Душка Уильям. - Да. Купи дерево. Купи чудесное
заморское дерево. Купи твердое дерево. Купи прекрасное молодое дерево. И
вырезай. Вырезай медленно, вырезай тщательно. Строгай его... Осторожно...
Сделай маленькие ноздри. Тонкие черные брови ее сделай высокими,
изогнутыми, словно арки, а щеки пусть будут чуть впалыми. Вырезай,
вырезай...
- Нет! Это безумие. Я никогда не сумею!
- Сумеешь. Ты сумеешь, сумеешь, сумеешь, сумеешь...
Голос умолкал, как журчание реки, уходящей в подземное русло. Эта
река накрыла их и поглотила. Его голова упала на грудь Душки, Уильям
вздохнул. И вскоре оба они лежали, не двигаясь, словно камни под водою.
Следующим утром Джон Фабиан купил брусок самого лучшего твердого
дерева, какое только смог найти, принес его домой, положил на стол и
больше в этот день не притронулся к нему. Он часами сидел, глядя на
брусок. Невозможно было представить, что вот из этой холодной деревяшки
его руки и память смогут воссоздать нечто теплое, гибкое и знакомое.
Нельзя создать даже слабое подобие дождя, или лета, или капель от первого
снега на оконном стекле декабрьской полночью. Нельзя, невозможно поймать
снежинку без того, чтобы она тотчас же не растаяла в грубых пальцах.
В ту ночь Душка Уильям снова вздыхал и шептал:
- Ты сможешь. Да, да, ты сможешь!
И он решился. Целый месяц он вырезал руки, и они вышли прекрасными,
как морская раковина на солнце. Еще месяц - и из дерева, словно
окаменелость из земли, был освобожден слабый очерк ее тела, трепетный и
невероятно тонкий, как сосуды в белой плоти яблока.
Все это время Душка Уильям лежал и покрывался пылью в своем ящике,
все более напоминающем настоящий гроб. Душка Уильям брюзжал, саркастически
скрипел, иногда критиковал, иногда намекал, иногда помогал, но все это
время - умирал, затихал, уже не знал ласковых прикосновений, словно
оболочка куколки, покинутая бабочкой и несомая порывами ветра.
А недели шли и Фабиан строгал, резал, полировал дерево. Душка Уильям
лежал, окутанный тишиной, и однажды, когда Фабиан взял старую куклу в
руки, Уильям недоуменно посмотрел на него и издал смертный хрип.
Так погиб Душка Уильям.
Пока он работал, его гортань огрубела, отвыкла повиноваться - звуки
получались тихие, словно далекое эхо или шелест ветерка в густой кроне. Но
стоило ему надеть на руку новую куклу, как в пальцы вернулась память,
перетекла в дерево - и тонкие ручки согнулись, тельце вдруг стало гибким и
послушным, глаза открылись и взглянули на него.
Маленький ротик приоткрылся на долю дюйма, она была готова
заговорить, и он знал все, что она ему скажет - и первое, и второе, и
третье слово - то, что он хотел от нее услышать. Шепотом, шепотом,
шепотом.
Она послушно - так послушно! - повернула свою головку и заговорила.
Он наклонился к ее губам и уловил теплое дыхание - ДА, ДА, дыхание! Он
прислушался, закрыв глаза, и ощутил мягкие... нежные биения ее сердца.
С минуту Кроувич сидел молча.
1 2 3 4
расскажете вашу историю по-другому, Фабиан.
- Да, одно время она была моей ассистенткой. Я просто использовал ее
как модель.
- С вами, пожалуй, вспотеешь, - сказал детектив. - Вы что - болваном
меня считаете? Думаете, что я не узнаю любовь, даже если ее поставят прямо
передо мною? Я же видел, как вы обращаетесь с куклой, как вы
разговариваете с нею и что заставляете отвечать вам. Вы влюблены в эту
куклу потому, что очень, ОЧЕНЬ любили ее оригинал, реальную женщину. Я
достаточно опытен, чтобы почувствовать это. Черт побери, Фабиан, хватит
запираться.
Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел их и
позволил им упасть вдоль тела.
- Хорошо... В 1934 году я выступал с Душкой Уильямом - куклой,
изображавшей мальчишку с носом-картошкой. Я сам сделал его. Я
гастролировал в Лос-Анджелесе, и однажды вечером ко мне пришла эта
девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было работы,
и она надеялась поступить ко мне в ассистентки...
Он вспомнил, как был поражен ее свежестью и пылкой готовностью
работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра неслышно
сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали, словно блестки на ее
теплых волосах, на фарфоровых руках и, словно ожерелье, на воротнике
пальто.
Он различал в полутьме движение ее губ, слушал ее голос, странно
отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не
ответил ни "да" ни "нет", она вдруг оказалась рядом с ним на сцене,
облитая светом прожекторов. А два месяца спустя он - вполне довольный
привычным своим неверием и цинизмом - бросился вслед за нею туда, где нет
ни дна, ни берегов, ни света.
А потом были ссоры - и снова ссоры, после которых уже не было ни
прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики - а она
все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревновать он сжег все
ее платья. Она приняла это совершенно спокойно. Но однажды вечером он
выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил ее в чудовищных
грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь...
И она исчезла.
На следующий день его словно громом поразило - он понял, что она и в
самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по ночам
его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете - тоже, тогда
он поднимался, и его оглушали шипение кофеварки, вспышка спички,
потрескивание сигареты, а когда он подходил и зеркалу, пытаясь побриться,
там отражалось нечто искаженное и отвратительное.
Он бросил выступать, завел альбом и вклеивал туда все, что ее
касалось - и афиши, и записи того, что он слышал о ней, и свои газетные
объявления, в которых он умолял ее вернуться. Он даже нанял частного
детектива. Люди говорили. Полиция до изнеможения допрашивала его. Слов
было много.
Но она пропала, как воздушный змей в ясном небе. Ее след затерялся в
больших городах, и полиция оставила поиски. Но не Фабиан. Умерла ли она,
просто ли убежала, но ведь где-то она была, а значит, ее можно было найти
и вернуть.
Однажды вечером он сидел у себя дома, смотрел в темноту и
разговаривал с Душкой Уильямом.
- Уильям, все кончено. Я больше не могу!
- Ты трус! Трус! - донеслось из темноты. - Ты можешь вернуть, если
захочешь!
Душка Уильям трещал и бил в ладоши.
- Сможешь, сможешь. Думай! - настаивал он. - Думай лучше. Ты сможешь.
Отложи меня, запри меня. Начни все с самого начала.
- Все с самого начала?
- Да, - шепнул Душка Уильям. - Да. Купи дерево. Купи чудесное
заморское дерево. Купи твердое дерево. Купи прекрасное молодое дерево. И
вырезай. Вырезай медленно, вырезай тщательно. Строгай его... Осторожно...
Сделай маленькие ноздри. Тонкие черные брови ее сделай высокими,
изогнутыми, словно арки, а щеки пусть будут чуть впалыми. Вырезай,
вырезай...
- Нет! Это безумие. Я никогда не сумею!
- Сумеешь. Ты сумеешь, сумеешь, сумеешь, сумеешь...
Голос умолкал, как журчание реки, уходящей в подземное русло. Эта
река накрыла их и поглотила. Его голова упала на грудь Душки, Уильям
вздохнул. И вскоре оба они лежали, не двигаясь, словно камни под водою.
Следующим утром Джон Фабиан купил брусок самого лучшего твердого
дерева, какое только смог найти, принес его домой, положил на стол и
больше в этот день не притронулся к нему. Он часами сидел, глядя на
брусок. Невозможно было представить, что вот из этой холодной деревяшки
его руки и память смогут воссоздать нечто теплое, гибкое и знакомое.
Нельзя создать даже слабое подобие дождя, или лета, или капель от первого
снега на оконном стекле декабрьской полночью. Нельзя, невозможно поймать
снежинку без того, чтобы она тотчас же не растаяла в грубых пальцах.
В ту ночь Душка Уильям снова вздыхал и шептал:
- Ты сможешь. Да, да, ты сможешь!
И он решился. Целый месяц он вырезал руки, и они вышли прекрасными,
как морская раковина на солнце. Еще месяц - и из дерева, словно
окаменелость из земли, был освобожден слабый очерк ее тела, трепетный и
невероятно тонкий, как сосуды в белой плоти яблока.
Все это время Душка Уильям лежал и покрывался пылью в своем ящике,
все более напоминающем настоящий гроб. Душка Уильям брюзжал, саркастически
скрипел, иногда критиковал, иногда намекал, иногда помогал, но все это
время - умирал, затихал, уже не знал ласковых прикосновений, словно
оболочка куколки, покинутая бабочкой и несомая порывами ветра.
А недели шли и Фабиан строгал, резал, полировал дерево. Душка Уильям
лежал, окутанный тишиной, и однажды, когда Фабиан взял старую куклу в
руки, Уильям недоуменно посмотрел на него и издал смертный хрип.
Так погиб Душка Уильям.
Пока он работал, его гортань огрубела, отвыкла повиноваться - звуки
получались тихие, словно далекое эхо или шелест ветерка в густой кроне. Но
стоило ему надеть на руку новую куклу, как в пальцы вернулась память,
перетекла в дерево - и тонкие ручки согнулись, тельце вдруг стало гибким и
послушным, глаза открылись и взглянули на него.
Маленький ротик приоткрылся на долю дюйма, она была готова
заговорить, и он знал все, что она ему скажет - и первое, и второе, и
третье слово - то, что он хотел от нее услышать. Шепотом, шепотом,
шепотом.
Она послушно - так послушно! - повернула свою головку и заговорила.
Он наклонился к ее губам и уловил теплое дыхание - ДА, ДА, дыхание! Он
прислушался, закрыв глаза, и ощутил мягкие... нежные биения ее сердца.
С минуту Кроувич сидел молча.
1 2 3 4