.. Ночь кажется бесконечной и сладкой - тепло постели, тепло старого дома, одинокого в белой тьме несущегося снежного моря...
Утром показалось, что это ночной ветер со стуком распахивает ставни, бьет ими в стены - открыл глаза - нет, уже светло, и отовсюду глядит в залепленные снегом окна белая, белая белизна, нанесенная до самых подоконников, а на потолке лежит ее белый отсвет. Все еще шумит, несет, но тише и уже по-дневному. С изголовья тахты видны напротив два окна с двойными почерневшими от времени рамами в мелкую клетку, третье, влево от изголовья, белее и светлее всего. На потолке этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает втягиваемая разгорающимся огнем заслонка печки - как хорошо, он спал, ничего не слыхал, а Таня, Танечка, верная, любимая, растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, вся холодная, в снегу на плечах и на голове, закутанной пеньковым платком, и, став на колени, затопила. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без платка. С чуть заметной улыбкой взглянула, ставя поднос на столик у изголовья, в его по-утреннему ясные, со сна точно удивленные глаза:
- Что ж вы так заспались?
- А который час?
Посмотрела на часы на столике и не сразу ответила - до сих пор не сразу разбирает, который час:
- Десять... Без десяти минут девять...
Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:
- Никак нельзя, все проснулись...
- Ну, на одну минуту!
- Старуха зайдет...
- Никто не зайдет - на одну минуту!
- Ах, наказанье мне с вами!
Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на дверь... Ах, этот крестьянский запах ее головы, дыхания, яблочный холодок щеки! Он сердито зашептал:
- Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!
- Я не барышня... Погодите, я пониже ляжу... Ну, скорее, боюсь до смерти.
И они уставились друг другу в глаза - пристально и бессмысленно, выжидательно.
- Петруша...
- Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!
- Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы сжимать... Поклянитесь, что у вас никого нету в Москве...
- Не тискай меня так за шею.
- Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в себя влюбилась, не нарадуюсь на себя... А если вы меня бросите...
Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на мгновенье, потом кинулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых колен.
В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в снегу, схлебывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:
- Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.
- Петру Николаичу чай подавала.
- Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? - Знаем мы твой чай!
- Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?
- Хватилась! Пораньше тебя.
- И все-то вы сердитесь!
И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно запела там:
Уж как выйду я в сад,
Во зеленый сад,
Во зеленый сад гулять,
Свово милова встречать...
Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду.
Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, - на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.
То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя ночь!
Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает... Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, - услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, - не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и выговорить.
Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок.
- Ты, небось, совсем не спала?
Она ответила радостным шепотом:
- Ни минуточки. Все ждала...
Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула:
- Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет...
- Черт с ней, - сказал он, глядя на ее раскрасневшееся личико. - Черт с ней, я хочу видеть тебя...
Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:
- Я боюсь, - что это вы на меня так смотрите?
- Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры...
Глаза ее засияли смехом, счастьем:
- Какая это Винера?
- Да уж такая... И эта рубашонка...
- А вы купите мне миткалевую... Верно, вы правда меня очень любите?
- Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей...
- Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время... а теперь... сами говорите...
Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла...
Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:
- Танечка...
- Что? - так же таинственно спросила она.
- Ведь мне надо уезжать...
Она даже поднялась:
- Когда?
- Все-таки скоро... очень скоро... У меня есть неотложные дела...
Она упала на подушку:
- Господи!
Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: "Возьмите меня с собой!" Но она не смела разве это возможно?
- Не могу же я век тут жить...
Она слушала и соглашалась: да, да...
- Не могу же я взять тебя с собой... Она вдруг отчаянно выговорила:
- Почему?
Он быстро подумал: "Да, почему, почему?" И поспешно ответил:
- У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место... В Москве живу в номерах... И ни на ком никогда не женюсь...
- Отчего?
- Оттого, что уж такой я родился.
- И ни на ком никогда не женитесь?
- Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-Богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду!
Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки теплыми слезами, и прошептала:
- Ну, я пойду... Скоро светать начнет... И, поднявшись, стала в темноте крестить его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Утром показалось, что это ночной ветер со стуком распахивает ставни, бьет ими в стены - открыл глаза - нет, уже светло, и отовсюду глядит в залепленные снегом окна белая, белая белизна, нанесенная до самых подоконников, а на потолке лежит ее белый отсвет. Все еще шумит, несет, но тише и уже по-дневному. С изголовья тахты видны напротив два окна с двойными почерневшими от времени рамами в мелкую клетку, третье, влево от изголовья, белее и светлее всего. На потолке этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает втягиваемая разгорающимся огнем заслонка печки - как хорошо, он спал, ничего не слыхал, а Таня, Танечка, верная, любимая, растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, вся холодная, в снегу на плечах и на голове, закутанной пеньковым платком, и, став на колени, затопила. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без платка. С чуть заметной улыбкой взглянула, ставя поднос на столик у изголовья, в его по-утреннему ясные, со сна точно удивленные глаза:
- Что ж вы так заспались?
- А который час?
Посмотрела на часы на столике и не сразу ответила - до сих пор не сразу разбирает, который час:
- Десять... Без десяти минут девять...
Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:
- Никак нельзя, все проснулись...
- Ну, на одну минуту!
- Старуха зайдет...
- Никто не зайдет - на одну минуту!
- Ах, наказанье мне с вами!
Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на дверь... Ах, этот крестьянский запах ее головы, дыхания, яблочный холодок щеки! Он сердито зашептал:
- Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!
- Я не барышня... Погодите, я пониже ляжу... Ну, скорее, боюсь до смерти.
И они уставились друг другу в глаза - пристально и бессмысленно, выжидательно.
- Петруша...
- Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!
- Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы сжимать... Поклянитесь, что у вас никого нету в Москве...
- Не тискай меня так за шею.
- Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в себя влюбилась, не нарадуюсь на себя... А если вы меня бросите...
Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на мгновенье, потом кинулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых колен.
В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в снегу, схлебывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:
- Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.
- Петру Николаичу чай подавала.
- Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? - Знаем мы твой чай!
- Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?
- Хватилась! Пораньше тебя.
- И все-то вы сердитесь!
И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно запела там:
Уж как выйду я в сад,
Во зеленый сад,
Во зеленый сад гулять,
Свово милова встречать...
Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сторон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду.
Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, - на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.
То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя ночь!
Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает... Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, - услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, - не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и выговорить.
Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок.
- Ты, небось, совсем не спала?
Она ответила радостным шепотом:
- Ни минуточки. Все ждала...
Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула:
- Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет...
- Черт с ней, - сказал он, глядя на ее раскрасневшееся личико. - Черт с ней, я хочу видеть тебя...
Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:
- Я боюсь, - что это вы на меня так смотрите?
- Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры...
Глаза ее засияли смехом, счастьем:
- Какая это Винера?
- Да уж такая... И эта рубашонка...
- А вы купите мне миткалевую... Верно, вы правда меня очень любите?
- Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей...
- Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время... а теперь... сами говорите...
Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла...
Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:
- Танечка...
- Что? - так же таинственно спросила она.
- Ведь мне надо уезжать...
Она даже поднялась:
- Когда?
- Все-таки скоро... очень скоро... У меня есть неотложные дела...
Она упала на подушку:
- Господи!
Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: "Возьмите меня с собой!" Но она не смела разве это возможно?
- Не могу же я век тут жить...
Она слушала и соглашалась: да, да...
- Не могу же я взять тебя с собой... Она вдруг отчаянно выговорила:
- Почему?
Он быстро подумал: "Да, почему, почему?" И поспешно ответил:
- У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место... В Москве живу в номерах... И ни на ком никогда не женюсь...
- Отчего?
- Оттого, что уж такой я родился.
- И ни на ком никогда не женитесь?
- Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-Богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду!
Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки теплыми слезами, и прошептала:
- Ну, я пойду... Скоро светать начнет... И, поднявшись, стала в темноте крестить его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64