Начал он но просто.
- Спервоначалу изложу я тебе, Тихон Ильич, - начал он, как только Тихон Ильич налил ему чаю, - изложу тебе, кто я такой, чтоб ты знал... - Он усмехнулся: - С кем ты связываешься...
И у него была манера отчеканивать слоги, поднимать брови, расстегивать и застегивать при разговоре пиджак на верхнюю пуговицу. И, застегнувшись, он продолжал:
- Я, видишь ли, - анархист... Тихон Ильич вскинул бровями.
- Не бойся. Политикой я не занимаюсь. А думать никому не закажешь. И вреда тебе тут - никакого. Буду хозяйствовать исправно, но, прямо говорю, драть шкуру не буду.
- Да и времена не те, - вздохнул Тихон Ильич.
- Ну, времена-то все те же. Можно еще, - драть-то. Да нет, не годится. Буду хозяйствовать, свободное же время отдам саморазвитию... чтению, то есть.
- Ох, имей в виду: зачитаешься - в кармане не досчитаешься! - сказал, тряхнув головой и дернув кончиком губы, Тихон Ильич. - Да, пожалуй, и не наше это дело.
- Ну, я так не думаю, - возразил Кузьма. - Я, брат, - как бы это тебе сказать? - странный русский тип.
- Я и сам русский человек, имей в виду, - вставил Тихон Ильич.
- Да иной. Не хочу сказать, что я лучше тебя, но - иной. Ты вот, вижу, гордишься, что ты русский, а я, брат, ох, далеко не славянофил! Много баять не подобает, но скажу одно: не хвалитесь вы, за ради бога, что вы - русские. Дикий мы народ!
Тихон Ильич, нахмуриваясь, побарабанивал пальцем по столу.
- Это-то, пожалуй, правильно, - сказал он. - Дикий народ. Шальной.
- Ну, вот то-то и есть. Я, могу сказать, довольно-таки пошатался по свету, - ну и что ж? - прямо нигде не видал скучнее и ленивее типов. А кто и не ленив, - покосился Кузьма на брата, - так и в том толку нет. Рвет, гандобит себе гнездо, а толку что?
- Как же так - толку что? - спросил Тихон Ильич.
- Да так. Вить его, гнездо-то, тоже надо со смыслом. Совью, мол, да и поживу по-человечески. Вот этим-то да вот этим-то.
И Кузьма постучал себя пальцем в грудь и в лоб.
- Нам, брат, видно, не до этого, - сказал Тихон Ильич. - "Поживи-ка у деревни, похлебай-ка сырых щей, поноси худых лаптей!"
- Лаптей! - едко отозвался Кузьма. - Вторую тыщу лет, брат, таскаем их, будь они трижды прокляты! А кто виноват? Татаре, видишь ли, задавили! Мы, видишь ли, народ молодой! Да ведь авось и там-то, в Европе-то, тоже давили немало - монголы-то всякие. Авось и германцы-то не старше... Ну, да это разговор особый!
- Верно! - сказал Тихон Ильич. - Давай-ка лучше об делу поговорим!
Кузьма, однако, стал договаривать:
- В церьковь я не хожу...
- Значит, ты молокан? - спросил Тихон Ильич и подумал: "Пропал я! Видно, надо развязываться с Дурновкой!"
- Вроде молокана, - усмехнулся Кузьма. - Да, а ты-то ходишь? Кабы не страх да не нуждишка, - и совсем забыл бы.
- Ну, это не я первый, не я последний, - возразил Тихон Ильич, нахмуриваясь. - Все грешны. Да ведь сказано: за один вздох все прощается.
Кузьма покачал головою.
- Говоришь привычное! - сказал он строго. - А ты остановись да подумай: как же это так? Жил-жил свиньей всю жизнь, вздохнул, - и все как рукой сняло! Есть тут смысл ай нет?
Разговор становился тяжелым. "Правильно и это", - подумал Тихон Ильич, глядя в стол блестящими глазами. Но, как всегда, хотелось уклониться от дум и разговора о боге, о жизни, и он сказал первое, что подвернулось на язык:
- И рад бы в рай, да грехи не пускают.
- Вот, вот, вот! - подхватил Кузьма, стуча ногтем по столу. - Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слово - одно, а дело - другое! Русская, брат, музыка: жить по-свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи! Ну, а засим говори дело. - Канарейка стихла. В трактир набирался народ. Теперь было слышно с базара, как где-то в лавке удивительно четко и звонко бил перепел. И, пока шел деловой разговор, Кузьма, все прислушивался к нему и порою вполголоса подхватывал: "Ловко!" А договорившись, хлопнул по столу ладонью, энергично сказал:
- Ну, значит, так, - не стать перетакивать! - и, запустив руку в боковой карман пиджака, вынул целую кипу бумаг и бумажек, нашел среди них в мраморно-серой обложке книжечку и положил ее перед братом.
- Вот! - сказал он. - Уступаю твоей просьбе да своей слабости. Книжонка плохая, стихи необдуманные, давнишние... Но делать нечего. На, бери и прячь.
И опять Тихона Ильича взволновало, что брат его - автор, что на этой мраморно-серой обложке напечатано: "Стихотворения К. И. Красова". Он повертел книжку в руках и несмело сказал:
- А то бы прочитал что-нибудь... А? Уж сделай милость, прочти стишка три-четыре!
И, опустив голову, надев пенсне, далеко отставив от себя книжку и строго глядя на нее сквозь стекла, Кузьма стал читать то, что обычно читают самоучки: подражания Кольцову, Никитину, жалобы на судьбу и нужду, вызовы заходящей туче-непогоде. Но на худых скулах выступали розовые пятна, голос порою дрожал, блестели глаза и у Тихона Ильича. Неважно было, хороши или дурны стихи, - важно то, что сочинил их его родной брат, простой человек, от которого пахло махоркой и старыми сапогами...
- А у нас, Кузьма Ильич, - сказал он, когда Кузьма смолк и, сняв пенсне, потупился, - а у нас одна песня... И непонятно, горько дернул губою:
- У нас одна песня: что почем?
Водворив брата в Дурновке, он, однако, принялся за эту песню еще охотнее, чем прежде. Перед тем, как сдать брату на руки Дурновку, он придрался к Родьке из-за новых гужей, съеденных собаками, и отказал ему. Родька дерзко усмехнулся в ответ и спокойно пошел в избу собирать свое добро. Молодая выслушала отказ тоже как будто спокойно. Она, разойдясь с Тихоном Ильичом, опять взяла манеру бесстрастно молчать, не глядеть ему в глаза. Но через полчаса, уже собравшись, Родька пришел вместе с ней просить прощения. Молодая стояла на пороге, бледная, с опухшими от слез веками, и молчала; Родька гнул голову, мял картуз и тоже пытался плакать, - противно гримасничал, а Тихон Ильич сидел да косил бровями, Щелкал на счетах. Смилостивился он только в одном - не вычел за гужи.
Теперь он был тверд. Отделываясь от Родьки и передавая дела брату, он чувствовал себя бодро, ладно. "Ненадежен брат, пустой, кажись, человек, ну, да покуда сойдет!" И, возвратись на Воргол, без устали хлопотал весь октябрь. И, как бы в лад с его настроением, весь октябрь стояла чудесная погода. Но вдруг она переломилась, - сменилась бурей, ливнями, а в Дурновке случилось нечто совершенно неожиданное.
Родька работал в октябре на линии чугунки, а Молодая без дела жила дома, только изредка зарабатывала пятиалтынный, двугривенный в саду при усадьбе. Вела она себя странно: дома молчала, плакала, а в саду была резко-весела, хохотала, пела песни с Донькой Козой, очень глупой и красивой девкой, похожей на египтянку. Коза жила с мещанином, снимавшим сад, а Молодая, почему-то подружившаяся с ней, вызывающе поглядывала на его брата, нахального мальчишку, и, поглядывая, намекала в песнях, что она по ком-то сохнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Спервоначалу изложу я тебе, Тихон Ильич, - начал он, как только Тихон Ильич налил ему чаю, - изложу тебе, кто я такой, чтоб ты знал... - Он усмехнулся: - С кем ты связываешься...
И у него была манера отчеканивать слоги, поднимать брови, расстегивать и застегивать при разговоре пиджак на верхнюю пуговицу. И, застегнувшись, он продолжал:
- Я, видишь ли, - анархист... Тихон Ильич вскинул бровями.
- Не бойся. Политикой я не занимаюсь. А думать никому не закажешь. И вреда тебе тут - никакого. Буду хозяйствовать исправно, но, прямо говорю, драть шкуру не буду.
- Да и времена не те, - вздохнул Тихон Ильич.
- Ну, времена-то все те же. Можно еще, - драть-то. Да нет, не годится. Буду хозяйствовать, свободное же время отдам саморазвитию... чтению, то есть.
- Ох, имей в виду: зачитаешься - в кармане не досчитаешься! - сказал, тряхнув головой и дернув кончиком губы, Тихон Ильич. - Да, пожалуй, и не наше это дело.
- Ну, я так не думаю, - возразил Кузьма. - Я, брат, - как бы это тебе сказать? - странный русский тип.
- Я и сам русский человек, имей в виду, - вставил Тихон Ильич.
- Да иной. Не хочу сказать, что я лучше тебя, но - иной. Ты вот, вижу, гордишься, что ты русский, а я, брат, ох, далеко не славянофил! Много баять не подобает, но скажу одно: не хвалитесь вы, за ради бога, что вы - русские. Дикий мы народ!
Тихон Ильич, нахмуриваясь, побарабанивал пальцем по столу.
- Это-то, пожалуй, правильно, - сказал он. - Дикий народ. Шальной.
- Ну, вот то-то и есть. Я, могу сказать, довольно-таки пошатался по свету, - ну и что ж? - прямо нигде не видал скучнее и ленивее типов. А кто и не ленив, - покосился Кузьма на брата, - так и в том толку нет. Рвет, гандобит себе гнездо, а толку что?
- Как же так - толку что? - спросил Тихон Ильич.
- Да так. Вить его, гнездо-то, тоже надо со смыслом. Совью, мол, да и поживу по-человечески. Вот этим-то да вот этим-то.
И Кузьма постучал себя пальцем в грудь и в лоб.
- Нам, брат, видно, не до этого, - сказал Тихон Ильич. - "Поживи-ка у деревни, похлебай-ка сырых щей, поноси худых лаптей!"
- Лаптей! - едко отозвался Кузьма. - Вторую тыщу лет, брат, таскаем их, будь они трижды прокляты! А кто виноват? Татаре, видишь ли, задавили! Мы, видишь ли, народ молодой! Да ведь авось и там-то, в Европе-то, тоже давили немало - монголы-то всякие. Авось и германцы-то не старше... Ну, да это разговор особый!
- Верно! - сказал Тихон Ильич. - Давай-ка лучше об делу поговорим!
Кузьма, однако, стал договаривать:
- В церьковь я не хожу...
- Значит, ты молокан? - спросил Тихон Ильич и подумал: "Пропал я! Видно, надо развязываться с Дурновкой!"
- Вроде молокана, - усмехнулся Кузьма. - Да, а ты-то ходишь? Кабы не страх да не нуждишка, - и совсем забыл бы.
- Ну, это не я первый, не я последний, - возразил Тихон Ильич, нахмуриваясь. - Все грешны. Да ведь сказано: за один вздох все прощается.
Кузьма покачал головою.
- Говоришь привычное! - сказал он строго. - А ты остановись да подумай: как же это так? Жил-жил свиньей всю жизнь, вздохнул, - и все как рукой сняло! Есть тут смысл ай нет?
Разговор становился тяжелым. "Правильно и это", - подумал Тихон Ильич, глядя в стол блестящими глазами. Но, как всегда, хотелось уклониться от дум и разговора о боге, о жизни, и он сказал первое, что подвернулось на язык:
- И рад бы в рай, да грехи не пускают.
- Вот, вот, вот! - подхватил Кузьма, стуча ногтем по столу. - Самое что ни на есть любимое наше, самая погибельная наша черта: слово - одно, а дело - другое! Русская, брат, музыка: жить по-свинячьи скверно, а все-таки живу и буду жить по-свинячьи! Ну, а засим говори дело. - Канарейка стихла. В трактир набирался народ. Теперь было слышно с базара, как где-то в лавке удивительно четко и звонко бил перепел. И, пока шел деловой разговор, Кузьма, все прислушивался к нему и порою вполголоса подхватывал: "Ловко!" А договорившись, хлопнул по столу ладонью, энергично сказал:
- Ну, значит, так, - не стать перетакивать! - и, запустив руку в боковой карман пиджака, вынул целую кипу бумаг и бумажек, нашел среди них в мраморно-серой обложке книжечку и положил ее перед братом.
- Вот! - сказал он. - Уступаю твоей просьбе да своей слабости. Книжонка плохая, стихи необдуманные, давнишние... Но делать нечего. На, бери и прячь.
И опять Тихона Ильича взволновало, что брат его - автор, что на этой мраморно-серой обложке напечатано: "Стихотворения К. И. Красова". Он повертел книжку в руках и несмело сказал:
- А то бы прочитал что-нибудь... А? Уж сделай милость, прочти стишка три-четыре!
И, опустив голову, надев пенсне, далеко отставив от себя книжку и строго глядя на нее сквозь стекла, Кузьма стал читать то, что обычно читают самоучки: подражания Кольцову, Никитину, жалобы на судьбу и нужду, вызовы заходящей туче-непогоде. Но на худых скулах выступали розовые пятна, голос порою дрожал, блестели глаза и у Тихона Ильича. Неважно было, хороши или дурны стихи, - важно то, что сочинил их его родной брат, простой человек, от которого пахло махоркой и старыми сапогами...
- А у нас, Кузьма Ильич, - сказал он, когда Кузьма смолк и, сняв пенсне, потупился, - а у нас одна песня... И непонятно, горько дернул губою:
- У нас одна песня: что почем?
Водворив брата в Дурновке, он, однако, принялся за эту песню еще охотнее, чем прежде. Перед тем, как сдать брату на руки Дурновку, он придрался к Родьке из-за новых гужей, съеденных собаками, и отказал ему. Родька дерзко усмехнулся в ответ и спокойно пошел в избу собирать свое добро. Молодая выслушала отказ тоже как будто спокойно. Она, разойдясь с Тихоном Ильичом, опять взяла манеру бесстрастно молчать, не глядеть ему в глаза. Но через полчаса, уже собравшись, Родька пришел вместе с ней просить прощения. Молодая стояла на пороге, бледная, с опухшими от слез веками, и молчала; Родька гнул голову, мял картуз и тоже пытался плакать, - противно гримасничал, а Тихон Ильич сидел да косил бровями, Щелкал на счетах. Смилостивился он только в одном - не вычел за гужи.
Теперь он был тверд. Отделываясь от Родьки и передавая дела брату, он чувствовал себя бодро, ладно. "Ненадежен брат, пустой, кажись, человек, ну, да покуда сойдет!" И, возвратись на Воргол, без устали хлопотал весь октябрь. И, как бы в лад с его настроением, весь октябрь стояла чудесная погода. Но вдруг она переломилась, - сменилась бурей, ливнями, а в Дурновке случилось нечто совершенно неожиданное.
Родька работал в октябре на линии чугунки, а Молодая без дела жила дома, только изредка зарабатывала пятиалтынный, двугривенный в саду при усадьбе. Вела она себя странно: дома молчала, плакала, а в саду была резко-весела, хохотала, пела песни с Донькой Козой, очень глупой и красивой девкой, похожей на египтянку. Коза жила с мещанином, снимавшим сад, а Молодая, почему-то подружившаяся с ней, вызывающе поглядывала на его брата, нахального мальчишку, и, поглядывая, намекала в песнях, что она по ком-то сохнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35