С точки зрении АМА, существовали три возможных объяснения увеличивающемуся числу известий об улучшениях и исцелениях. Первое: пациенты, не будучи опытными диагностами, всего лишь воображали, что им лучше, или же вообще были здоровы с самого начала. Второе: если они действительно были больны и ощущали некоторое улучшение, то оно обязано «спонтанной ремиссии», что на медицинском жаргоне означало «ему лучше, но не приставайте ко мне с этим». Третье: улучшение является запоздалым, но успешным результатом лечения, предписанного доктором медицины, возможно еще в 1940 году.
Такое сомнительное и, возможно, ядовитое снадобье, как эровит, следовало бы подвергнуть тщательным испытаниям, которые ученые и медики проводили бы в течение, быть может, сотни лет. Возникло внезапное и мощное сопротивление неограниченной продаже эровита. Опасности, могущие возникнуть при его продолжительном использовании, широко обсуждались в газетах и журналах, по радио и телевидению. Эксперты метали громы и молнии. У эровита и Эммануэля Бруно начались неприятности.
Но эти неприятности, исходившие от АМА, министерства здравоохранения, Пищевой и лекарственной администрации и других официальных организаций и лиц, были пустяками в сравнении с угрозами и проклятиями, все сильнее обрушиваемыми на Бруно и эровит Господом Всемогущим — вернее, его представителями на Земле.
В итоге Бруно атаковали не только лидеры официальной медицины, но и лидеры религиозных организаций. В более опасном положении можно было очутиться разве только будучи привязанным к столбу с готовым загореться хворостом, лежащим у ног, и с нацеленными на тебя отравленными стрелами.
Для этого также имелись свои основания. Усиливающемуся сомнению стали подвергаться не только многие медицинские догмы, но и догмы Церкви — в первую очередь, христианской, — причем по весьма сходной причине. Положение ухудшала прогрессирующая сексуальная революция.
Официальная Церковь относилась весьма неодобрительно к сексуальной революции и сексу вообще. Тем не менее более разумные и здоровые воззрения пытались заменить собой ту дыбу, на которой пытали секс в течение шестнадцати столетий. Все большее число верующих интересовалось, почему, если, как уверяют представители Бога на земле, секс является смертным грехом, Господь сделал его настолько приятным и уж никак не мучительным — во всяком случае, как правило.
Потом появился эровит — и наступила катастрофа, ибо один факт вскоре стал бесспорным. Независимо от того, заставлял ли эровит чувствовать его потребителей лучше или хуже, исцелял ли он их или убивал, он, несомненно, являлся необычайно мощным афродизиаком.
Практически каждому известно, что афродизиак является средством, усиливающим сексуальную чувствительность и стимулирующим внешнюю и внутреннюю половую возбудимость. Жажда сексуального удовлетворения у принимающих подобные средства временно овладевает ими подобно навязчивой идее.
Еще в незапамятные времена Церковь внушала всем, имеющим глаза и уши, что использование упомянутых органов для зрения и слуха является признаком силы, равно как и использование рук, ног и носа для их природных функций, в то время как применение подобным образом половых органов есть слабость, а иногда и грех. Это может показаться странным, но Церковь всегда творит свои чудеса довольно странным образом.
Поэтому, когда начали поступать сообщения о супругах, удовлетворяющих друг друга до изнеможения после приема обоими или одним из них эровита в течение нескольких недель, о постепенном пробуждении чувственности у людей, годами пребывавших в полной сексуальной апатии, о чудовищных оргиях в домах стариков (последнее большей частью оказывалось выдумкой), то не приходилось удивляться, что озабоченные подобными явлениями стали твердить о необходимости остановить распространяющее зло, покуда мертвецы в моргах не начали оживать и пожирать друг друга похотливыми взглядами. Мертвецам лучше оставаться мертвыми, ибо к чему возвращать себе жизнь, чтобы потерять ее вновь?
Такие доводы кого-то убеждали, а кого-то — нет. Но когда выяснилась способность эровита к усилению сексуальных желаний и возможностей — иными словами, поднятию на недосягаемую высоту низменных сторон человеческой натуры, — все те, кто ненавидел секс, боялся его или относился к нему с подозрением, единодушно заявили протест.
Правда, за исключением Фестуса Лемминга, чей голос звучал громче всех и кто свирепо проклинал секс во всех позах и нюансах, в одежде и без оной, ссылаясь на авторитет Библии, никто публично не призывал без лишних отлагательств забить Эммануэля Бруно камнями до смерти.
Отдельные голоса в общем хоре уделяли не меньшее внимание, чем сексу, самому Бруно и созданному им эровиту. Все сошлись на том, что каждый атом зловредного зелья следует уничтожить, однако что касается Бруно, то они, будучи добрыми христианами, не могут полностью согласиться с предложением Лемминга. Конечно, с Бруно было необходимо что-то делать, но людские умы были не в состоянии придумать ничего достаточно ужасного, предоставив действовать Богу.
Священники, пасторы, проповедники, попы всех мастей голосили с тысяч церковных кафедр и подиумов, вначале каждый сам по себе, потом единым оглушительным хором. Церковь заговорила громовым голосом и, как обычно, сказала «нет!».
В предельно сжатом виде смысл проповедей сводился к следующему: коль скоро секс в любом случае является весьма сомнительной добродетелью, а его безудержный разгул просто очень плох, значит, эровит, ведущий к такому разгулу, столь же плох, а Эммануэля Бруно, следует предать анафеме.
В последние четыре или пять недель, помимо всеобщего шума из-за эровита, два имени склонялись на все лады, возможно, в большей степени, чем любая другая пара имен в аналогичный промежуток времени за всю историю человечества. Первым, разумеется, было имя Эммануэля Бруно. Вторым — имя его главного оппонента, ныне наиглавнейшего представителя Бога и его ангелов — Фестуса Лемминга, но к Фестусу мы вернемся позже.
Еще несколько секунд я стоял перед аквариумами, наблюдая за гуппи, вовсю проявлявшими низменные стороны своей натуры, потом вернулся к коричневому дивану и посмотрел на Друзиллу.
— Значит, Эммануэль Бруно? — произнес я.
Глава 3
В десять пятнадцать вечера я надел туфли — телевизор я смотрел в носках канареечного цвета, желтых же слаксах и белой тенниске — и нацепил полностью заряженный кольт 38-го калибра. Прихватив кашемировый жакет под цвет носков и слаксов, я вышел из спальни в гостиную, чувствуя себя одетым для наблюдения за теннисным матчем, но, возможно, не для того, чем я собирался заняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65