сперва я, все еще в замешательстве, только слабо сопротивлялся. У двери забился, вывернулся опять и помчался к Отцу. На этот раз он выругался, взял меня за воротник и провел к двери мимо плачущей, извиняющейся няни. Он вытолкнул меня далеко в вестибюль. Я приземлился у твоих ног. Няня выбежала из комнаты, и за ней захлопнулась дверь; щелкнул замок.
Ты протянула руку и стерла с моей щеки отцовскую кровь.
В тот день он взял тебя с собой, в первый и последний раз ударив жену, когда она попыталась удержать и тебя. Она осталась рыдать, лежа во дворе на камнях, а он вел тебя, безропотную, к коридору, по коридору и через мост к машине. Я опустился на колени перед Матерью, плача вместе с ней, и смотрел, как вы с ним уходите.
Ты обернулась лишь раз, поймала мой взгляд, улыбнулась и помахала. По-моему, никогда в жизни ты не казалась столь беспечной. У меня моментально будто высохли слезы, и вот я уже слабо махал в ответ, тебе в спину, и ты скрылась.
Я вступаю на центральную лестницу, где алебастр чистейшим снегопадом покрывает павшую спящую фигуру; она шевелится, бормочет во сне, но пыль почти не подымается. Что-то громко хрустит под ногой, когда я прохожу, и рухнувший силуэт издает пьяный, невнятный вопрос. Я замираю, а солдат засыпает вновь, и бормотание его постепенно стихает.
Тут я думаю бросить пистолет, что тяжело болтается в правой руке, но израненная обожженная ладонь уже привыкла к оружию; обхватив его прохладу, опаленная плоть не жалуется, не считая далекой ноющей боли; заставлять ее двигаться, отрывать рыдающую кожу от пистолета и сгибать ее потрескавшуюся поверхность — значит снова вызвать боль. Уж лучше оставить как есть; не так больно. И в любом случае — разве можно быть уверенным, что оружие не понадобится?
Я шагаю по закругленным ступеням к площадке на спальном этаже, где перекладины перил, покосившиеся и сломанные, нависли над провалом, точно пальцы, хватающие пустоту. Ноги мои, вписываясь в ступеньки, с каждой стирают алебастровую пыль. Коридор полон теней, темный лес бледных колонн и столбов, громадные лоскуты чернильной темени и косых лунных лучей; зимняя тропка по мусору — здесь его поменьше, — а по бокам темные озера цвета изнанки старинных зеркал. Вдалеке слышится ворчание, скрип кровати или половицы, чей-то кашель. Воздух пахнет дымом, потом и вином. На полу — шквал бесстраничных книг, они ползут и трепещут под сквозняком из разбитого окна. Я иду за ними.
Дверь в мою комнату приоткрыта; внутри воздух дрожит от мужского храпа. У дверей в твою комнату, милая моя, — и в высвеченном луной оконном контуре на полу — еще одна спящая фигура лежит, скорчившись в темном спальном мешке; каска у головы, в углу к дверному косяку прислонена винтовка. Я подхожу, аккуратно огибая шуршащие бумаги и сломанные пластинки, переступая через половицу, которая, я знаю, скрипит. Наклоняюсь ближе и замечаю в лунном свете что-то похожее на рыжие волосы. Значит, Карма, наш пулеметчик и преданный страж лейтенантова сна. Думаю, я мог бы открыть дверь, но тогда упадет ружье. Думаю, я мог бы отодвинуть винтовку, но ремешком обернуто запястье Кармы — как раз там, где его кулак по-детски засунут под щеку.
Я отступаю к открытой двери в свои апартаменты. Темнота населена сопением и скрежетом: беспокойный сон пьяных мужчин. Света почти нет; камин не растоплен, шторы опущены, и к тому же окна комнаты отвернулись от луны. Я осторожно скольжу. Я знаю, где здесь что в нормальной обстановке, но какой валяется мусор, какая упала одежда и какая мебель передвинута спящим, не могу сказать или увидеть.
Я огибаю изножье кровати и ощупью продвигаюсь мимо сундука; горящая чувствительная рука нашаривает что-то похожее на женское белье и упавший стакан. Дохожу до стены возле смежной двери. Ботинки натыкаются на битое стекло, ломкий слой поверх ковра. Горка у стены открыта; взмахи пытливой руки задевают дверцу, закрывают ее с тихим стуком и лязгающим стеклянным скрипом. Застываю. Храп позади меня мнется, чуть меняет тон, но мужественно продолжается. Я нащупываю дорогу к нише смежной двери.
Ключ Артура мягко поворачивается в замке и щелкает. Я помню, по обеим сторонам двери есть задвижки. Протягиваю руку; с этой стороны не закрыта. Медлю, спрашивая себя, чем обернется оборот этой ручки, куда выведет открытая дверь.
Ручка легко поворачивается в израненной руке, и под нежнейшим нажимом дверь, тяжелая и толстая, начинает отворяться.
Я шагаю внутрь, в шатко-пламенное пространство, где пляшут янтарные тени. Дверь закрывается, едва щелкнув.
Наконец-то, милая моя. Я нахожу тебя и лейтенанта.
Комнату освещают толстые свечные огарки и остатки огня в камине, поленья скукожились до глубоких, докрасна раскаленных пещер на черно-сером фоне, лишенном дыма и огня. Над каждой свечой — сияющая слеза света, неподвижная, точно выдутая из стекла. Одна за другой они колышутся на впущенном мною легчайшем сквозняке: сначала та, что на ближнем конце каминной полки, потом на сундуке, на дальнем углу камина, и последней — та, что на горке у кровати, где, поблескивая темным металлом, лежит револьвер. Мягкая волна теней выплеснулась на кожу лейтенанта и на твою, точно свет гладит плавные формы вашей общей плоти.
Тело лейтенанта, открытое лишь сверху, худощавее, чем я думал. Кожа — точно детская при этом свете, мягко-розовая. Вы лежите вместе, конечности обнаженно переплетены, беззаботно сцепились в сонном хаосе подушек, простыней и одежды, твоя щека у нее на плече, ее нога перекинута через твое бедро, одна рука легко легла тебе на грудь. Как беззащитны вы обе, моя милая, как не высказана ее командирская гордость, как не по-лейтенантски явлена ее доступность, как дремотно щека приладилась к плечу, взъерошенные темные волосы, вялый жест откинутой руки, сочный изгиб зада и мягкая чашечка ладони, все раскинулось и плывет над лавиной роскошных простыней, точно сцепившиеся обломки кораблекрушения в добром волшебном море.
Как ты невинна, как прекрасна, возвысившаяся над вооруженным разгулом, поглотившим нижние этажи, томная и невозмутимая в вашем общем безмолвном мире, спасенная в нежной цитадели сна. Я осторожно иду к изголовью, помня, где скрипит пол, пригибаясь, чтобы тень моя, брошенная свечами, не упала на безмятежное лицо лейтенанта.
Как жажду я слиться с вами обеими, беззвучно скользнуть к вам, нырнуть в ваше тепло, быть принятым ею, как и тобой.
Но я знаю, что этому не бывать. Лейтенант ничем не показала, что ее вкусы допускают такое единение или что она покорно согласится на то, чего желаю я. Мне следует довольствоваться тем, что я это наблюдал, видел то, что возможно увидеть, и глубоко затаить воспоминание. Этого достаточно. Понятия не имею, к чему приведет, к каким грядущим переменам обстоятельств или склонностей это выведет нас, но мы давным-давно договорились, что к подобным вещам следует относиться с разумной страстью, и риск себя оправдал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Ты протянула руку и стерла с моей щеки отцовскую кровь.
В тот день он взял тебя с собой, в первый и последний раз ударив жену, когда она попыталась удержать и тебя. Она осталась рыдать, лежа во дворе на камнях, а он вел тебя, безропотную, к коридору, по коридору и через мост к машине. Я опустился на колени перед Матерью, плача вместе с ней, и смотрел, как вы с ним уходите.
Ты обернулась лишь раз, поймала мой взгляд, улыбнулась и помахала. По-моему, никогда в жизни ты не казалась столь беспечной. У меня моментально будто высохли слезы, и вот я уже слабо махал в ответ, тебе в спину, и ты скрылась.
Я вступаю на центральную лестницу, где алебастр чистейшим снегопадом покрывает павшую спящую фигуру; она шевелится, бормочет во сне, но пыль почти не подымается. Что-то громко хрустит под ногой, когда я прохожу, и рухнувший силуэт издает пьяный, невнятный вопрос. Я замираю, а солдат засыпает вновь, и бормотание его постепенно стихает.
Тут я думаю бросить пистолет, что тяжело болтается в правой руке, но израненная обожженная ладонь уже привыкла к оружию; обхватив его прохладу, опаленная плоть не жалуется, не считая далекой ноющей боли; заставлять ее двигаться, отрывать рыдающую кожу от пистолета и сгибать ее потрескавшуюся поверхность — значит снова вызвать боль. Уж лучше оставить как есть; не так больно. И в любом случае — разве можно быть уверенным, что оружие не понадобится?
Я шагаю по закругленным ступеням к площадке на спальном этаже, где перекладины перил, покосившиеся и сломанные, нависли над провалом, точно пальцы, хватающие пустоту. Ноги мои, вписываясь в ступеньки, с каждой стирают алебастровую пыль. Коридор полон теней, темный лес бледных колонн и столбов, громадные лоскуты чернильной темени и косых лунных лучей; зимняя тропка по мусору — здесь его поменьше, — а по бокам темные озера цвета изнанки старинных зеркал. Вдалеке слышится ворчание, скрип кровати или половицы, чей-то кашель. Воздух пахнет дымом, потом и вином. На полу — шквал бесстраничных книг, они ползут и трепещут под сквозняком из разбитого окна. Я иду за ними.
Дверь в мою комнату приоткрыта; внутри воздух дрожит от мужского храпа. У дверей в твою комнату, милая моя, — и в высвеченном луной оконном контуре на полу — еще одна спящая фигура лежит, скорчившись в темном спальном мешке; каска у головы, в углу к дверному косяку прислонена винтовка. Я подхожу, аккуратно огибая шуршащие бумаги и сломанные пластинки, переступая через половицу, которая, я знаю, скрипит. Наклоняюсь ближе и замечаю в лунном свете что-то похожее на рыжие волосы. Значит, Карма, наш пулеметчик и преданный страж лейтенантова сна. Думаю, я мог бы открыть дверь, но тогда упадет ружье. Думаю, я мог бы отодвинуть винтовку, но ремешком обернуто запястье Кармы — как раз там, где его кулак по-детски засунут под щеку.
Я отступаю к открытой двери в свои апартаменты. Темнота населена сопением и скрежетом: беспокойный сон пьяных мужчин. Света почти нет; камин не растоплен, шторы опущены, и к тому же окна комнаты отвернулись от луны. Я осторожно скольжу. Я знаю, где здесь что в нормальной обстановке, но какой валяется мусор, какая упала одежда и какая мебель передвинута спящим, не могу сказать или увидеть.
Я огибаю изножье кровати и ощупью продвигаюсь мимо сундука; горящая чувствительная рука нашаривает что-то похожее на женское белье и упавший стакан. Дохожу до стены возле смежной двери. Ботинки натыкаются на битое стекло, ломкий слой поверх ковра. Горка у стены открыта; взмахи пытливой руки задевают дверцу, закрывают ее с тихим стуком и лязгающим стеклянным скрипом. Застываю. Храп позади меня мнется, чуть меняет тон, но мужественно продолжается. Я нащупываю дорогу к нише смежной двери.
Ключ Артура мягко поворачивается в замке и щелкает. Я помню, по обеим сторонам двери есть задвижки. Протягиваю руку; с этой стороны не закрыта. Медлю, спрашивая себя, чем обернется оборот этой ручки, куда выведет открытая дверь.
Ручка легко поворачивается в израненной руке, и под нежнейшим нажимом дверь, тяжелая и толстая, начинает отворяться.
Я шагаю внутрь, в шатко-пламенное пространство, где пляшут янтарные тени. Дверь закрывается, едва щелкнув.
Наконец-то, милая моя. Я нахожу тебя и лейтенанта.
Комнату освещают толстые свечные огарки и остатки огня в камине, поленья скукожились до глубоких, докрасна раскаленных пещер на черно-сером фоне, лишенном дыма и огня. Над каждой свечой — сияющая слеза света, неподвижная, точно выдутая из стекла. Одна за другой они колышутся на впущенном мною легчайшем сквозняке: сначала та, что на ближнем конце каминной полки, потом на сундуке, на дальнем углу камина, и последней — та, что на горке у кровати, где, поблескивая темным металлом, лежит револьвер. Мягкая волна теней выплеснулась на кожу лейтенанта и на твою, точно свет гладит плавные формы вашей общей плоти.
Тело лейтенанта, открытое лишь сверху, худощавее, чем я думал. Кожа — точно детская при этом свете, мягко-розовая. Вы лежите вместе, конечности обнаженно переплетены, беззаботно сцепились в сонном хаосе подушек, простыней и одежды, твоя щека у нее на плече, ее нога перекинута через твое бедро, одна рука легко легла тебе на грудь. Как беззащитны вы обе, моя милая, как не высказана ее командирская гордость, как не по-лейтенантски явлена ее доступность, как дремотно щека приладилась к плечу, взъерошенные темные волосы, вялый жест откинутой руки, сочный изгиб зада и мягкая чашечка ладони, все раскинулось и плывет над лавиной роскошных простыней, точно сцепившиеся обломки кораблекрушения в добром волшебном море.
Как ты невинна, как прекрасна, возвысившаяся над вооруженным разгулом, поглотившим нижние этажи, томная и невозмутимая в вашем общем безмолвном мире, спасенная в нежной цитадели сна. Я осторожно иду к изголовью, помня, где скрипит пол, пригибаясь, чтобы тень моя, брошенная свечами, не упала на безмятежное лицо лейтенанта.
Как жажду я слиться с вами обеими, беззвучно скользнуть к вам, нырнуть в ваше тепло, быть принятым ею, как и тобой.
Но я знаю, что этому не бывать. Лейтенант ничем не показала, что ее вкусы допускают такое единение или что она покорно согласится на то, чего желаю я. Мне следует довольствоваться тем, что я это наблюдал, видел то, что возможно увидеть, и глубоко затаить воспоминание. Этого достаточно. Понятия не имею, к чему приведет, к каким грядущим переменам обстоятельств или склонностей это выведет нас, но мы давным-давно договорились, что к подобным вещам следует относиться с разумной страстью, и риск себя оправдал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52