Оглядываюсь на лейтенанта. А как поступила бы она? Но должен ли я переживать о том, как бы она поступила? Вот она сидит, в моей власти и притом ближе к смерти, чем думает. Все в моих руках, я победил, пусть лишь благодаря удаче. Как мне поступить? Как я должен поступить? Быть собой, действовать нормально? А с другой стороны — что такое норма, и что толку и ценности в норме в наши ненормальные времена? Меньше и быть не может. А потому действуй ненормально, действуй иначе, сам стань ополченцем.
Лейтенант заслужила мой гнев — она отняла у нас все, включая шанс спастись бегством, когда она остановила нас несколько дней назад на этой же дороге. То первое вмешательство повлекло за собой остальное; она захватила наш дом, уничтожила наследие нашей семьи, заняла мое место подле тебя и — что, должно быть, намеревалась сделать с самого начала — собиралась меня убить. Тот первый ее выстрел, что скрутил меня, повалил, — он был сгоряча. А вот когда меня положили в джип, увезли из замка в час, когда совершаются все казни, — то было хладнокровно, моя милая.
Терпимость, что я проявлял и ощущал, — рудимент цивилизованных времен, когда покой был прост и мы могли себе позволить эту благородную тягомотину. Изображая любезность, я рассчитывал выказать презрение к этим безнадежным временам, к наглому высокомерию лейтенанта, но за некой гранью такая вежливость обречена. Следует впустить в себя нынешнюю заразу насилия, вдохнуть отравленное дыхание, принять смертельный яд. Гляжу на пистолет в руке. И все же таковы методы лейтенанта. Убить ее из оружия, которым она, вероятно, убила бы меня; поэтично — справедливо ли, другой вопрос, — но по мне так слишком простенькая рифма.
Ветер ласкает мне щеки и треплет волосы. Мельница кренится, будто вот-вот двинется снова, потом опять замирает. Кладу револьвер на пол, подбираю вновь, проверяю предохранитель и запихиваю сзади под ремень брюк. Быстро оглядываюсь в поисках рычага, какой-нибудь ручки.
Взбегаю по расщепленным ступеням, от внезапного усилия чуть кружится голова; в темноте наверху меж деревянными шестеренками, брусьями, ларями и воронками наконец обнаруживаю деревянный рычаг, словно выдернутый из железнодорожной стрелки, ржавыми металлическими стержнями присоединенный к деревянным мельничным лепесткам, проткнутым выходящей наружу горизонтальной осью. Тяну за деревянную ручку. Слышится будто вздох, затем рокот. Освобожденная мощь сотрясает мельницу, и горизонтальный столб начинает медленно вращаться, проворачивая скрипящие, скрежещущие шестерни с деревянными зубцами, что передают энергию от горизонтали в вертикаль, посылают ее вниз, к жерновам. Мчусь обратно, в спешке чуть не падая внизу.
Громадные жернова медленно катятся по желобу, низким неторопливым грохотом сотрясая всю мельницу. Под моим взглядом они ощутимо замедляются — снаружи спадает ветер, — потом, как только он усиливается, ускоряются. Вот он, другой выход, более подходящая поэзия. Я дрожу от странного возбуждения, на лбу проступает пот. Надо сделать, пока решение жжет меня.
Руки проскальзывают лейтенанту под мышки; я ее поднимаю. Она тихонько стонет. Кладу ее возле огромного каменного круглого желоба, ставлю на колени, точно монаха в храме. Сверху придерживаю, чтобы не упала. Один бок у нее пропитан кровью. Перед нею медленно ползет по желобу мельничное колесо. Я держу ее, у меня трясутся руки, я пропускаю громадный камень, затем отпускаю ее, и она падает вперед — плечами на край желоба, голова ложится жертвоприношением. Отступаю, сердце бешено колотится; следующий каменный круг, тяжеловесный и безразличный, грохочет к черепу лейтенанта, накрыв тенью ее голову. Я закрываю глаза.
Меня сотрясает кошмарный скрежет, а затем наступает тишина. Я открываю глаза. Голова лейтенанта застряла между жерновом и желобом, однако невредима. Кажется, хнычет. Я оборачиваюсь к двери. Слабый ветерок пыхтит над дырявыми крыльями, бессильными и отвергнутыми. Подскакиваю, пытаюсь сдвинуть жернова, откатить их назад, освободить ей голову, — но они не желают двигаться. Меня колотит от ярости, я ору и пытаюсь толкнуть их в другую сторону, собственной силой размозжить ей череп, но сознаю, что не толкаю изо всех сил; результат тот же; лейтенант головой остановила камни, застряла, но цела.
Что это я творю? В самом деле, мне что теперь — вынуть ее, привести в чувство и извиниться? Или жить с воспоминанием о катящихся жерновах и брызжущих мозгах? Признаться, я смеюсь; делать нечего. Я не могу ее убить — и освободить тоже не могу. Внезапно трещит рация, что валяется возле трупа у двери. Я ухожу от лейтенанта, оставляю ее коленопреклоненной, придавленной и прижатой, умоляюще полулежащей пред округлым каменным алтарем. У двери импровизированного форта оборачиваюсь к ветру, потом прыгаю вперед и убегаю — лицом к ветру и к тебе, мой замок.
Меня встречает холодный дождь, моя милая, но я, как и обветшалая деревянная башня, к тебе обращаю лицо свое, и капли, что притаились в ветре, наконец одалживают мне слезы обо всех нас. Останавливаюсь возле джипа, точно этот последний транспорт способен благословить меня на поход; но ему нечего мне предложить. На холодной заре выхожу на дорогу один, и мимо чахлых полей в сеющем дождь воздухе шагаю я вперед.
Мы жидкие существа, моя милая, мы рождены меж двух вод, и этот заразительный дождь, казалось мне, послан тобою, его из глаз твоих пролившиеся струи — для меня, они держат меня и ведут. Настроение мое, вдали от дома из древа и камня, поднималось при мысли о возвращении к тебе. Я думал, что никогда не вернусь, но вот у меня вновь есть шанс. Найду лазейку или подожду, когда уедет отряд лейтенанта, обезглавленный, бегущий прочь. Я верну тебя, если позволишь.
В какую-то секунду мне чудится крик на мельнице, я гляжу назад, но он борется с шелестом дождя; может, снова рация; кроме того, я не уверен, слышал ли что-нибудь вообще; я снова поворачиваюсь к замку и под ливнем шагаю вперед.
Да, я уверен: теперь наконец-то у меня есть цель: забрать тебя, без всякого имущества, не рассчитывая на возвращение туда, где когда-то был наш дом. Лейтенант и ее люди избавили нас от хрупких вещей и от преданности камням замка, выпустили нас обоих, одиноких, в свободный полет, оживший наконец в своенравном своем красноречии до всепроникающей силы. Легкие пальцы лейтенанта ненадолго украли тебя у меня, но ты снова станешь моя, как бывало раньше.
Веди меня, ветер, веди. Тащи своим отпором, приведи меня к любимой, проводи до башни, мой абсолютно вероломный беженец. Кольцо, думаю я, остановившись.
Надо было снять кольцо белого золота с рубином — то, что лейтенант забрала у тебя в первый день, в экипаже на обратном пути по этой самой дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52