- Ты береги себя, слышишь? - Аня встряхнула расчесанными волосами.
- Ты видела, как раскрывается лен? Утром,- отвлек я Аню.- Или как вечером закрывается?
- Нет.
- Это не рассказать. Мы шли по льняному полю, голубая дорога, уже прохладно, вечер, до дома неблизко, вышли на гору, мама повернулась и вскрикнула. Я обернулся - все было другое, будто не было ничего голубого. Будто мы и не шли так долго, лес был рядом. Видишь, не получа-ется. То есть я хотел сказать, что рядом с красотой всегда печаль, красота короткая, а печаль нет. Потом мы долго шли домой... Я, наверное, зря это?
- Я была маленькая,- отозвалась Аня,- сидела одна, так боялась, залезала под стол, заставлялась табуретками. А вначале включала радио. Особенно я любила передачу "Театр у микрофона", я не понимала и думала, что это "театр Митрофона". Тоже я, наверное, зря?
- Знаешь,- сказал я,- мне хочется познакомить тебя с моими мужиками. И с бабой Маней.
- А зачем ты с ними пьешь?
- Больше не буду. А баба Маня, например, рассказала, как проверяют жадность. Сейчас тебя проверю. Режут хлеб и спрашивают, какой отрезать ломоть: в одну руку или в две.
- Я хлеб не ем. Боюсь пополнеть. И вообще весь цивилизованный мир...
- Это ж например. Какой кусок ты попросишь?
- Какой дадут. Ты расскажи так.
- Один человек был жадный и думает: попрошу ломоть в две руки, чтоб больше, и ему тонюсенько от каравая отрезали, так что можно только двумя руками удержать. А другой поскромнее, попросил в одну руку, и ему отрезали толстый ломоть, чтоб не сгибался... Эти мужики очень хорошие, тебе понравятся. О, у Евлани целая теория. Он не то чтобы лодырь, но не перешевелится, не перепотеет,- вспомнил я газеты,- а у него все растет, пчелы мед носят, он только самовар ставит и над Кирсеичем смеется, а тот злится. Они оба из этих мест. Только никого у них не осталось.
- Я даже не знала, что кукушка кукует ночью,- сказала Аня.
Мы повернулись на звук птицы.
- Давай посчитаем и разделим пополам.
- Устанем считать. Она кукует постоянно. Я вот знал, что есть костер, он, оказывается, здесь.
- Это ведьмина метла. Да, ты знаешь, нам Маша рассказывала об Аннушке, была в этих краях, ходила по вятским местам, по вологодским, по Костроме.
- Что?
- Например, посмотрит на дом и скажет хозяину: "Дом-то горит у тебя!" - и дом точно сгорал. Смерть других чувствовала, говорила: о душе думать пора. Ничего никогда не брала, ни вещей, ни денег, только кусок хлеба, редко картошку, яйцо.
Мы помолчали.
- Кукует и кукует,- произнесла Аня.- Хорошо бы сейчас пойти к реке и выкупаться. Раз уж столько насчитано лет жизни, то не страшно и нырнуть.
- Евланя дал Кирсеичу вечную жизнь. Хочешь, тебе даст.
- Ни за что! Я ведьмой буду. Знаешь, я думала, эта Аннушка безгрешна, а в старину объявили бы ведьмой: накликала пожары.
- Не она ж поджигала. Давай о другом, а то напустим на себя... Этот Евланя, знаешь, как предлагает омолодиться? Запомни: надо избавляться от плохого. Некоторые женщины, например, стараются не смеяться, зря! Морщинки от смеха самые женственные. Смотри, баба Маня, очаровательные морщинки.
- Надо идти,- сказала Аня.- А то всего не переговоришь.
Мы поднялись из теплого гнезда. Костер все светился. Долго шли по желтому полю. Долго прощались.
Птицы, перестав кричать, кружились над костром. Беззвучно пронеслись самолеты.
14
Вернулся. В окне домика горел свет. Но казалось, какой-то другой, не электрический. То ли это было от лунного света. Ноги почему-то не шли к домику. "Пойду к Евлане. Нет, к Кирсеичу. Не могу же я спать в доме, где двери открываются как хотят". Не могу же я рисковать сейчас, когда еще не знаю, что будет со мной.
Лунная дорожка лежала как раз на мостках. Этого не может быть, думал я, мостки не могут отражать луну. Не могут.
Мостков не было. Лунная дорожка подбежала и легла к моим ногам. Темнели на том берегу заколоченные избы. Я оглянулся - в домике моем мерцал свет.
Сяду и буду сидеть, решил я. Высохнет же когда-нибудь эта вода. Или замерзнет. Перейду по льду. Сам я замерзнуть не могу. Я тепло одет, она гладила мой лоб, щеки, им тоже тепло. Она целовала мои глаза, я никогда не ослепну. Когда я лежал и она склонилась надо мной, полосы упали и я был в шалаше ее волос. Надо будет сказать ей: в шалаше твоих волос и белое лицо вверху. Почему она плакала? Когда она залезла на дерево и расставила руки смеясь, я упал на снег и тоже раскинул руки и был ее отражением - два креста, вверху и внизу. Тень ее закрыла меня. Подожди, сказал я себе, на каком снегу?
Луна по-прежнему стояла вверху. Сколько я сидел? Она не сдвинулась. Я стал наблюдать - луна стояла. Длинная тень одинокого дерева была будто приколочена гвоздями к земле.
Луна стояла на одном месте! Щипать себя было бессмысленно, я не спал. Я чувствовал лицом прикосновение ее ладоней. Она приклоняла голову и слышала мое сердце, а я поцеловал ее в волосы и сказал, что перецелую каждый волосок. "Ой, не ври,- сказала она,- уж подожди, пока не стану бабушкой, волосы поредеют, твоя задача облегчится".
"Пойду в дом! - решил я.- Что такое на самом деле? Мужик я или не мужик? Да такая светлынь, такая лунища!" И снова я поглядел вверх.
Луна не двигалась!
Я подошел к тени дерева и провел носком черту по краю четкой тени на стерне. Потом отошел к реке, потом погулял по полю, посидел, вернулся.
Тень не сместилась ни на вершок. "Что ж ты, голубушка? - спросил я луну.- Глупа-то глупа, но есть же какие-то законы". Вдруг голос, страшный, как неживой, негромкий, повернул меня, я оглянулся и оцепенел.
К домику шли белые тени. Кругами, будто поле было озером, а домик был брошен в него. Кто-то тихо толкнул меня в спину, я пошел.
Дом светился. Голос медленно говорил:
- Здесь наши могилы, не ступай на них. И не ступай даже на те места, где нет могил, они могли бы быть, но мы похоронены в других местах.
Я прошел в домик по светлому коридору. Дверь отворилась, я вошел в темноту сеней. Нащупал ручку двери в избу, потянул. Сразу ударило дымом. И, еще не понимая, чего надо вытаскивать из горящей избы, я вбежал внутрь. И сильно пригнулся, чтоб хоть что-то разглядеть.
Человек в черном комбинезоне стоял на коленях перед печкой. Лица его из-аа дыма не было видно. Он вскочил, и я не успел испугаться, как он вновь кинулся на колени к дымящему челу печи.
- Истопи печь! - глухо попросил он.
Я подошел к окну, толкнул от себя раму. Дым стал выходить. Мужик в комбинезоне сел за стол, закрыл лицо черными, в саже и мазуте, руками. Я налил в стаканы, звякнул и толкнул мужика в плечо. Он отнял черные ладони.
Белое-белое до бледности лицо, с измученными собачьими глазами.
Он выпил. Его затрясло.
- Похмелье выходит?
- Мерзну. И всегда буду мерзнуть. В ту первую ночь ты здесь был, я около утюга немного погрелся, мало. Луна сдвинулась, я побежал, чтобы успеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14