– Полежи еще. Не семеро по лавкам, – попросил Донька.
– Не, не...
– Тогда и я поднимусь.
– Тебе-то зачем?
– Дела...
Тайка стряпала еду, Донька стал собираться в дорогу, о вчерашнем они не заговаривали и в глаза друг другу не глядели.
– Ты куда? – наконец спросила Тайка.
– К дяде Гришане. Навещу... Насчет лошади надо и про дорогу вызнать...
– А я?..
– Чего ты...
– Я-то куда?
– Я быстрехонько смотаюсь, одна нога здесь, другая там.
– Вместе бы веселее, – жалобно попросила Тайка. – Боюся чего-то. Да и сам вишь, какова я.
– Вдвоем мешкотно. Я ведь прямиком до Келий.
– А Яшка как придет, чего тогда?
– Ты не открывай. Сиди на запоре. Ружье тебе оставлю. Заместо меня на кровати повалишь, – пробовал улыбнуться Донька. Он собрался быстро, по-охотничьи, не забыл огниво в кожаном мешочке и запасные сухие онучи, зачем-то поскреб о ноготь широкое лезвие ножа, и сухое лицо вздрогнуло от тайных чувств.
Он и прощался скоро и торопливо, словно боялся разжалобиться: рывком прижал Тайку к себе, коснулся ее сухих, обветренных губ, сразу отвернулся и шагнул к дверям.
– Доня, ты быстро? А лучше не ходи совсем.
– Ну, ну, ты брось. – Он замялся у порога, не решаясь перешагнуть в темноту повети. – Не провожай, не надо. Да еще... – Донька что-то прикинул в уме. – Дня через два дядя Гришаня придет, дак ты его слушайся.
– Донюшка, чего задумал, скажи? – вскрикнула Тайка, рванулась к порогу.
– Осподи, чего-чего... Ничего не задумал. Может, Дорогую Гору навещу, дак задержусь. А может, и не пойду, дак вместях с дядей Гришаней в обрат. Ворота поветные на засов запри, в избе сиди, тут всего хватит. Ну, и чтобы мне не реветь. Я что сказал? – шутливо возвысил голос Донька, прощальным взглядом окинул Тайку, словно знал, что не видать более ее, и сердце отзывчиво и горестно дрогнуло.
Глава 5
Яшка встретил свой дом пустым и холодным, но еще подумал, что, может, Тайка ушла на время к матери, и сбегал туда. Петра Афанасьич долго и нудно гугнил, глотая слова, как его ограбили в Архангельске, разорили вчистую, но о дочери смолчал, и Яшка, не в силах добиться от Чикиных ничего толкового, бросился к Богошковым, где только и могла еще схорониться жена. Яшке думалось, что Тайка спряталась от него, не в силах простить прошлого, и он со страхом понимал, как невыносимо будет ему, если Тайка уйдет от него, – но, нет-нет, только не это, – и неожиданно находил в душе удивительные добрые слова, которых вроде бы и не знал раньше, а нынче выскажет Тайке, и тут же отчаянный гнев горьким комом подкатывал в горло, так что трудно было дышать, и мужик, скрипя зубами, бубнил: «Ну, стервь, найду ежели, голову напрочь отсажу». Так ласковые слова мешались в Яшке с самой похабной руганью, и когда он заскочил в избу к Богошковым, то ошалел от длинного тоскливого воя – это причитала по покойному Калине молодая вдова:
– Ой да закатилось мое красно солнышко...
– Заткнись, колода пуста. Тайка где? – крикнул с порога, обвел бешеными глазами избу, пробежал за загородку, заглянул на печь и на полати – жены нигде не было, но еще думалось, что Тайка где-то здесь.
– Осиротели мы безвременно без князя нашего, без защитника, – вопила Евстолья, но подняла зареванное, опухшее лицо.
– Тайка где, гугня? – закричал снова Яшка в самое ухо бабе, та тупо посмотрела мужику в рот, скривилась, махнула рукой на дверь, а сын на лавке подумал, что мамку собираются бить, и густо заревел.
– Да загунь ты... Тайка не знаешь где?
Евстолья вдруг перестала причитать, просушила передником глаза и одернула Яшку:
– А ты не ори, не глухая, бат. Парня-то всего напугал, леший тебя принес тоже.
– Ну, баба, доведешь, кажись. Круть-верть, круть-верть, нелюди какие-то. Ничего толком не скажут.
– А ты не покрикивай, – словно и не ревела только что, сухим голосом сказала Евстолья. – Твоя баба с моим пащенком намылилась.
– Эй, ври, да не захлебывайся, – испуганно одернул Яшка.
– Умелись... Стыда-то ныне совсем нет, свальный грех кругом, осподи. Хоть и сестреница мне, а на заступу не стану. Ты только в море, а она подолом трясти.
Яшка притих, словно по голове топором колонули, осел на лавку, ссутулился, скреб отросшими черными ногтями седую голову, будто никуда не торопился, будто не он минуту назад огнем полыхал посреди избы.
– Ну-ну. Вот оно как. Мужик, значится, в море, а она стелькой, – бормотал он.
– Мешок муки уволок пащенок-то, да бочонок рыбы соленой, да оленью постель, – который уже раз вспоминала Евстолья, особенно жалея мешок ржаной муки. – Уволок ведь целый мешок. Как и стыда хватило...
– Загунь, чего пожалела-то? – окрикнул Яшка. – Я тебе десять откуплю, скажи только, где Тайка.
– Ночью сбегли-то. Аки тати лесные сокрылись. На карбаске ушли, то уж по реке, знать. Такой карбасок-то хороший, недавно и ладил Донька. От глупой, от неразумной, батюшки-то нету теперь, он бы причесал ему задницу хорошенько. О-о-о, – завыла опять Евстолья, поняв, что Калина больше никогда не вернется с холодного острова, а значит, отныне век свой одной куковать, ведь кто позарится на вдову, слава Богу, молодых девок полно. Тут Яшка уразумел, что ничего ему более не добиться от Евстольи, и снова убежал к себе в избу. Первый запальный гнев у него прошел, и Яшка смог соображать ловким своим умом; сразу осмотрел весь дом, припомнив, что взяла с собой Тайка. Сначала предположил, что в Кельях сокрылись беглецы, у Гришани Богошкова, но тогда зачем столько муки и рыбы взяли, – ведь мужик не из нищих, прокормил бы родича с беглой девкой; и в Соялу они не поднялись, так кругом людно, каждый приметит, сарафанная почта уж давно бы в Дорогую Гору весть принесла, но и в той стороне никто не видал Доньку Богошкова. Значит, спрятались где-то в тайбольской избе, чтобы переждать распуту, а как встанут реки да наладится дорога, тогда и уйдут в Расею-матушку.
Перебрал Яшка в памяти тайбольские охотничьи да заброшенные избы, дальние от людей, где редко человек бывает без крайней нужды, и почему-то пала его дума на бывшее ханзинское жилье. По Кумже двадцать верст рекой ни одного жилья, а дней через десять заледенится вода, и лодкой к ним не попасть – будут жить полюбовники как у Христа за пазухой до снегов, до морозов.
На Кумже были забереги и вода загустела, когда Яшка на легком стружке лихорадочно поднялся вверх до ханзинского жилья. Мужик подгорел весь, под толстыми черными бровями глаза округлились, щеки запали и густо обросли мохом. Яшка сидел на заднем уножье, как зоркая сова, зыркал по сторонам глазищами, и ничто не могло сокрыться от его ищущего настороженного взгляда. Порою он с горечью думал, куда дальше кинется на поиски Тайки, коли там не найдет; но если беглые в ханзинской избе, если только там они... Яшка часто нагибался, гладил ладонью захолодевший ствол ружья, которое постоянно лежало подле, и тогда легкий озноб волнения тревожил спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95