Словом, мы занимались тем, чем и должны заниматься живые, нормальные люди.
Ледяной взгляд Ханрахана прокомментировал его мнение по этому поводу лучше всяких слов.
– И не надо смотреть на меня так, – отмахнулся Денни. – Ты все равно не поймешь этого, так как никогда не испытывал ничего подобного. Я сейчас могу поклясться, что мы чувствовали себя в раю, обнимая и лаская друг друга. В такие минуты я ощущал, что нахожусь гораздо ближе к Господу Богу, чем во время службы. И в этих моих словах нет ни малейшего богохульства. Я мечтал о том, чтобы это никогда не кончалось, а потом...
– А потом ты бежал за ней в Париж и узнал, что она беременна, – продолжил вместо него Ханрахан. – Тебе нужно было оставить церковь, Майкл, и посвятить свою жизнь ей. Но твоя трусость, как всегда, оказалась сильнее.
Денни счел за благо не вступать в спор.
– Да, я действительно был трусом, но только не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. Мы оба хорошо знали, что впадаем в грех, но ничего не могли с собой поделать. Мы знали, что добром это не кончится, но уже не могли остановиться. Что касается моей трусости, то я проявил ее только тогда, когда полностью поддался церковному начальству, смирился с его требованиями и фактически без борьбы сдался на милость победителя. Я до сих пор не могу простить себе, что позволил им вмешиваться в нашу личную жизнь.
Денни вспомнил, как Аннетт лежала обнаженная на старом диване и сияла от счастья. В таких случаях она всегда снимала нательный крестик и полностью отдавалась безумной страсти.
– Нет, Брендан, все, что происходило в той комнате, нельзя назвать грехом. Напротив, в этом было что-то святое, непорочное. Между нами случилось то, что и должно было случиться рано или поздно. Если бы ты только мог понять меня! – Он замолчат и задумался. Одно воспоминание следовало за другим, и в возбужденном сознании возникали яркие картины далекого прошлого. – Они позволили ей родить только при условии, что она сделает вид, будто близнецы принадлежат другой женщине, которая плевать хотела на всякие условности. Представь, как нелегко было ей согласиться с этим. К тому же меня не было рядом. Мне просто-напросто запретили встречаться с матерью моих детей. Ты можешь понять чувства моей дочери и моего сына? А я ничего не мог поделать. Во всем виноваты жестокие и совершенно бесчеловечные порядки, установившиеся в нашей церкви. И при этом они часто давали мне понять, что все мои прегрешения являются всего лишь легкомысленным заблуждением. А потом... – Он закрыл глаза и вспомнил, как последний раз навестил Аннетт и дочь, и как прогрессирующая болезнь высасывала из Аннетт все жизненные силы. – Моя семья имела большое влияние, и они спасли меня для лучших дел. С этого момента и началась моя новая жизнь. – Он сделал паузу и в последний раз обвел взглядом комнату, в которой провел самое трудное время в своей жизни. – За последние дни мне не раз приходило в голову, что люди часто живут не так, как нужно, и делают не то, что должны были делать. Что, к примеру, случилось бы, если бы мы послали их к чертовой матери и связали себя браком? Стал бы я примерным отцом семейства и добропорядочным мужем? Или в любом случае стал бы таким, каким являюсь сейчас? Не знаю, Брендан, и ты не знаешь. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты так строго судил меня. Я сам себе самый строгий судья, и никто не может наказать меня так, как это делаю я сам.
Ханрахан сконфузился. Денни с любопытством взглянул на него:
– Я понимаю, что поставил тебя в неловкое положение, невольно превратив этот разговор в исповедь.
Ханрахан покашлял в кулак и посмотрел на часы:
– Майкл, у нас осталось двадцать минут. Ровно в назначенное время я вынесу твои вещи, а ты последуешь за мной.
– А картины?
– Я буду хранить их до твоего звонка.
60
Он стоял перед входом в Пантеон и равнодушно взирал на огромное скопление туристов, тщетно пытавшихся пробраться в здание, чтобы укрыться там от палящего солнца и невыносимой духоты. Однако туристы волновались напрасно. Небо все больше покрывалось мрачными свинцовыми тучами, а где-то на востоке уже раздавались приглушенные раскаты грома. Джино Фоссе смахнул с лица крупную каплю дождя, которая каким-то чудом уцелела в этой невообразимой жаре.
Сегодня был самый ответственный день в его жизни, о чем свидетельствовало его одеяние, специально припасенное для этого случая, – длинный, почти до пят, стихарь белого цвета, в котором он много лет назад впервые участвовал в мессе, это было на Сицилии. Длинный балахон был стянут на талии черным поясом и имел два больших кармана: в одном из них лежал CD-плейер с наушниками, а в другом – пистолет с полной обоймой патронов.
Его раздумья были прерваны какой-то красивой светловолосой туристкой, она спросила, как добраться до Колизея.
– Купи карту, – процедил он сквозь зубы, и она быстро удалилась, явно обескураженная, если не сказать напуганная, его недружелюбным ответом.
Он поднял голову. Мрачное небо нависло над городом плотной свинцовой крышей. Приближалась гроза, очень сильная гроза, и ждать ее осталось совсем недолго. Через некоторое время на улицы города обрушится проливной дождь, они превратятся в быстрые ручьи и все прохожие сломя голову побегут искать укрытия под навесами летних кафе и в прохладных залах баров и ресторанов. Дождь смоет осевшую на улицах пыль, но не смоет грязь, которая накопилась в душах жителей этого грешного города. Человек рожден в грехе и вынужден дожидаться того времени, когда сможет очиститься от него. Другого пути к спасению нет и быть не может.
Джино вынул из кармана плейер, надел наушники и погрузился в приятную мелодию Каннобала Эддерли «Милосердие, милосердие, милосердие», где партию фортепиано исполнял сам Джо Завинул. Эта музыка звучала для него как спиричуэлс, как мольба грешника о прощении.
Джино Фоссе направился к церкви, напевая вполголоса: «Да-да-дидл-дидл-дидл-ди». Когда он приблизился к церкви, небо стало совсем черным от грозовых туч. Он вошел в церковь и уселся на скамью в самом темном углу. Небо за окном становилось все темнее, слабо освещая ту дверь, в которую он намеревался войти через несколько минут.
61
Грета Риччи стояла среди толпы перед воротами Ватикана и пристально наблюдала за швейцарскими гвардейцами, облаченными в красивые голубые мундиры. Ее не покидало странное чувство, что всех этих зевак дурачат самым натуральным образом. Гвардейцы были скучными, а полицейские не выражали никаких иных чувств, кроме смертельной тоски и некоторого любопытства по отношению к красивым женщинам. Она никак не могла поверить, что с таким нетерпением ожидаемое событие может произойти именно здесь, в совершенно обыденной обстановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Ледяной взгляд Ханрахана прокомментировал его мнение по этому поводу лучше всяких слов.
– И не надо смотреть на меня так, – отмахнулся Денни. – Ты все равно не поймешь этого, так как никогда не испытывал ничего подобного. Я сейчас могу поклясться, что мы чувствовали себя в раю, обнимая и лаская друг друга. В такие минуты я ощущал, что нахожусь гораздо ближе к Господу Богу, чем во время службы. И в этих моих словах нет ни малейшего богохульства. Я мечтал о том, чтобы это никогда не кончалось, а потом...
– А потом ты бежал за ней в Париж и узнал, что она беременна, – продолжил вместо него Ханрахан. – Тебе нужно было оставить церковь, Майкл, и посвятить свою жизнь ей. Но твоя трусость, как всегда, оказалась сильнее.
Денни счел за благо не вступать в спор.
– Да, я действительно был трусом, но только не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. Мы оба хорошо знали, что впадаем в грех, но ничего не могли с собой поделать. Мы знали, что добром это не кончится, но уже не могли остановиться. Что касается моей трусости, то я проявил ее только тогда, когда полностью поддался церковному начальству, смирился с его требованиями и фактически без борьбы сдался на милость победителя. Я до сих пор не могу простить себе, что позволил им вмешиваться в нашу личную жизнь.
Денни вспомнил, как Аннетт лежала обнаженная на старом диване и сияла от счастья. В таких случаях она всегда снимала нательный крестик и полностью отдавалась безумной страсти.
– Нет, Брендан, все, что происходило в той комнате, нельзя назвать грехом. Напротив, в этом было что-то святое, непорочное. Между нами случилось то, что и должно было случиться рано или поздно. Если бы ты только мог понять меня! – Он замолчат и задумался. Одно воспоминание следовало за другим, и в возбужденном сознании возникали яркие картины далекого прошлого. – Они позволили ей родить только при условии, что она сделает вид, будто близнецы принадлежат другой женщине, которая плевать хотела на всякие условности. Представь, как нелегко было ей согласиться с этим. К тому же меня не было рядом. Мне просто-напросто запретили встречаться с матерью моих детей. Ты можешь понять чувства моей дочери и моего сына? А я ничего не мог поделать. Во всем виноваты жестокие и совершенно бесчеловечные порядки, установившиеся в нашей церкви. И при этом они часто давали мне понять, что все мои прегрешения являются всего лишь легкомысленным заблуждением. А потом... – Он закрыл глаза и вспомнил, как последний раз навестил Аннетт и дочь, и как прогрессирующая болезнь высасывала из Аннетт все жизненные силы. – Моя семья имела большое влияние, и они спасли меня для лучших дел. С этого момента и началась моя новая жизнь. – Он сделал паузу и в последний раз обвел взглядом комнату, в которой провел самое трудное время в своей жизни. – За последние дни мне не раз приходило в голову, что люди часто живут не так, как нужно, и делают не то, что должны были делать. Что, к примеру, случилось бы, если бы мы послали их к чертовой матери и связали себя браком? Стал бы я примерным отцом семейства и добропорядочным мужем? Или в любом случае стал бы таким, каким являюсь сейчас? Не знаю, Брендан, и ты не знаешь. Именно поэтому я не хочу, чтобы ты так строго судил меня. Я сам себе самый строгий судья, и никто не может наказать меня так, как это делаю я сам.
Ханрахан сконфузился. Денни с любопытством взглянул на него:
– Я понимаю, что поставил тебя в неловкое положение, невольно превратив этот разговор в исповедь.
Ханрахан покашлял в кулак и посмотрел на часы:
– Майкл, у нас осталось двадцать минут. Ровно в назначенное время я вынесу твои вещи, а ты последуешь за мной.
– А картины?
– Я буду хранить их до твоего звонка.
60
Он стоял перед входом в Пантеон и равнодушно взирал на огромное скопление туристов, тщетно пытавшихся пробраться в здание, чтобы укрыться там от палящего солнца и невыносимой духоты. Однако туристы волновались напрасно. Небо все больше покрывалось мрачными свинцовыми тучами, а где-то на востоке уже раздавались приглушенные раскаты грома. Джино Фоссе смахнул с лица крупную каплю дождя, которая каким-то чудом уцелела в этой невообразимой жаре.
Сегодня был самый ответственный день в его жизни, о чем свидетельствовало его одеяние, специально припасенное для этого случая, – длинный, почти до пят, стихарь белого цвета, в котором он много лет назад впервые участвовал в мессе, это было на Сицилии. Длинный балахон был стянут на талии черным поясом и имел два больших кармана: в одном из них лежал CD-плейер с наушниками, а в другом – пистолет с полной обоймой патронов.
Его раздумья были прерваны какой-то красивой светловолосой туристкой, она спросила, как добраться до Колизея.
– Купи карту, – процедил он сквозь зубы, и она быстро удалилась, явно обескураженная, если не сказать напуганная, его недружелюбным ответом.
Он поднял голову. Мрачное небо нависло над городом плотной свинцовой крышей. Приближалась гроза, очень сильная гроза, и ждать ее осталось совсем недолго. Через некоторое время на улицы города обрушится проливной дождь, они превратятся в быстрые ручьи и все прохожие сломя голову побегут искать укрытия под навесами летних кафе и в прохладных залах баров и ресторанов. Дождь смоет осевшую на улицах пыль, но не смоет грязь, которая накопилась в душах жителей этого грешного города. Человек рожден в грехе и вынужден дожидаться того времени, когда сможет очиститься от него. Другого пути к спасению нет и быть не может.
Джино вынул из кармана плейер, надел наушники и погрузился в приятную мелодию Каннобала Эддерли «Милосердие, милосердие, милосердие», где партию фортепиано исполнял сам Джо Завинул. Эта музыка звучала для него как спиричуэлс, как мольба грешника о прощении.
Джино Фоссе направился к церкви, напевая вполголоса: «Да-да-дидл-дидл-дидл-ди». Когда он приблизился к церкви, небо стало совсем черным от грозовых туч. Он вошел в церковь и уселся на скамью в самом темном углу. Небо за окном становилось все темнее, слабо освещая ту дверь, в которую он намеревался войти через несколько минут.
61
Грета Риччи стояла среди толпы перед воротами Ватикана и пристально наблюдала за швейцарскими гвардейцами, облаченными в красивые голубые мундиры. Ее не покидало странное чувство, что всех этих зевак дурачат самым натуральным образом. Гвардейцы были скучными, а полицейские не выражали никаких иных чувств, кроме смертельной тоски и некоторого любопытства по отношению к красивым женщинам. Она никак не могла поверить, что с таким нетерпением ожидаемое событие может произойти именно здесь, в совершенно обыденной обстановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116