Не зря говорят в Слипскине: «Лучше рассказать историю, чем пережить ее».
И вот повитуха отправилась в горы, где никогда прежде не бывала, в надежде, что часовые Великой Альты заметят ее, не дав ей зайти слишком далеко. Дитя она прижала к груди, словно амулет.
К счастью, ранняя оттепель растопила снег, очистив горные тропы, иначе повитуха не добралась бы и до того места, куда пришла. Она была городской женщиной, чьи обязанности гоняли ее из дома в дом, словно побирушку. Она не знала ничего об опасностях леса и о больших желтых диких кошках, что живут в горах. С запеленутым ребенком у груди она пустилась в путь бодро и дошла до подножия горы на удивление удачно, ни разу не оступившись и без единой царапины. Даже сильные мужчины-охотники не всегда бывали столь удачливы. Правду, видно, говорят: «Не рыба всех в реке умнее».
Первую ночь женщина провела меж вывороченных корней сожженного молнией дерева, дав ребенку пососать из рожка, заткнутого тряпицей. Сама она поела черного хлеба с сыром и согрелась сладким вином, полмеха которого несла с собой. Ела она вдосталь, поскольку думала, что придется переночевать только раз, прежде чем она доберется до горных кланов. А там, она была уверена, женщины гор, которых она давно хотела посетить – она думала о них всегда с завистью и страхом, – накормят ее, напоят и одарят золотом за то, что она им принесет. Она привыкла думать, как все городские жители: ты – мне, я – тебе. Она не понимала ни гор, ни живущих там людей, не знала, что голодного там накормят всегда, а золота не держат вовсе, ибо не видят в нем нужды.
Второй день выдался ясным. Облака виднелись лишь на самом краю неба. Женщина выбрала дорогу вдоль берега быстрого ручья – это казалось ей проще, чем прокладывать новую тропу. Если бы она заметила помет и знала, кому он принадлежит, она поняла бы, что это излюбленное место горных кошек – в ручье водилась в изобилии форель, особенно глупая по вечерам, когда в воздухе кишит мошкара. Но повитуха была городской женщиной и умела читать только по книге, а не на земле. Она не слышала кошек и не замечала следов от когтей на деревьях.
На вторую ночь она положила малютку в развилку дерева, полагая, что там дитя в безопасности, а сама спустилась к ручью, чтобы искупаться при луне. Будучи городской женщиной и повитухой, чистоту она ставила превыше всего.
И когда она нагнулась, полоща волосы в холодной воде и сетуя вслух на затянувшееся путешествие, кошка прыгнула на нее – быстро, бесшумно и уверенно. Женщина мучилась не больше мгновения – но дитя в миг ее гибели издало высокий, тонкий писк. Испуганная кошка бросила добычу и стала тревожно оглядываться.
Стрела вонзилась ей в глаз, и она мучилась чуть дольше, чем повитуха. Кошка корчилась и выла, пока одна из охотниц из жалости не перерезала ей глотку.
Дитя на дереве раскричалось опять – громко, на весь лес.
– Что это? – сказала более плотная из двух охотниц, та, что перерезала кошке горло. Обе стали на колени у мертвой женщины, тщетно отыскивая признаки жизни.
– Может, это голодные котята этого зверя?
– Полно тебе, Марджо, – в такую раннюю пору года?
Более хрупкая охотница пожала плечами.
Дитя в своей неуютной колыбели снова подало голос. Охотницы встали.
– Это не котенок, – сказала Марджо.
– Но все равно детеныш, – сказала другая.
Они без ошибки направились к дереву и нашли дитя.
– Волосы Альты! – сказала первая охотница. Она сняла дитя с дерева, развернула и осмотрела белое тельце.
– Это девочка, Сельна, – кивнула Марджо.
– Будь благословенна, – шепнула Сельна – то ли Марджо, то ли мертвой повитухе, то ли далекой Альте.
Они похоронили мертвую – это был долгий, тяжелый труд, ибо земля еще не совсем оттаяла. Потом освежевали кошку и завернули дитя в теплую шкуру. Малютка тут же пригрелась и уснула.
– Наша будет, охотница, – сказала Сельна. – Даже не поморщилась от кошачьего запаха.
– Она еще не умеет морщиться.
Сельна, не отвечая ей, глядела на ребенка.
– Верно, стало быть, говорят жители селений: «Сухое дерево, падая, увлекает за собой живое».
– Ты слишком часто говоришь чужими словами, – сказала Марджо. – Притом словами поселян.
– А ты говоришь моими.
Тут обе умолкли и зашагали по знакомой тропе в горы, к своему дому.
* * *
Они не ожидали торжественной встречи, и никто их не встречал, хотя многочисленные караульщицы заметили их из засады. Охотницы в известных им местах передавали знаками свои тайные имена, и караульщицы снова исчезали в лесу либо уходили в гладкую на вид скалу.
Сами охотницы получали вести в виде птичьего щебета или волчьего воя, хотя поблизости не было ни птиц, ни волков. Эти звуки говорили о том, что их признали, а в одном из посланий им предлагалось поскорее доставить свою ношу в Большой Зал. Они поняли и все без единого человеческого слова.
Но не успели они дойти до дома, как луна скрылась за горами на западе, и Марджо, простившись с подругой, исчезла.
Сельна, держа завернутое в шкуру дитя, шепнула: «До вечера», но так тихо, что малютка даже не шевельнулась.
ПЕСНЯ
Колыбельная горному котенку
Спи мирно, малютка-кошка,
В берлоге твоей темно,
А мать твоя Дженну-крошку
Оденет своим теплом.
Мехом своим, мой котик,
Мать Дженну оденет.
В плоти твоей плоти
Будет уютно Дженне.
Спи, киска, не плачь непрестанно.
Увидишь во сне лето.
Увидишь – летят фазаны.
Форели плещутся в реках.
Но Дженне приснится другое –
Тьма да слепящий свет.
И мать твоя нынче укроет
Малютку от ночи и бед.
ПОВЕСТЬ
В Большом Зале стояли колыбели – одни из дуба, с прожилками, словно реки, бегущие к морю, другие из белой сосны, такой мягкой, что в изголовье виднелись, словно руны, следы от ребячьих ноготков. Но Сельна почему-то не положила ребенка ни в одну из них. Она весь день носила дитя у груди, думая, что ровное биение ее сердца успокоит малютку.
Новых приемышей нередко носили на руках. Их нянчили все женщины хейма, хотя Сельна прежде не проявляла особой нежности к детям. Запах младенцев и их нытье ее отталкивали. Но эта малютка была совсем другая. От нее пахло не кислым молоком и слюнями, а горной кошкой, лунным светом и терном – как раз на этом дереве спрятала ее мать, убитая кошкой. Она плакала только дважды, каждый раз в миг чьей-то смерти, и Сельна сочла это особым знаком. Дитя, конечно, могло вот-вот почувствовать голод, страх, холод и запищать. Сельна приготовилась сразу же отделаться от младенца, как только тот завопит. Но дитя лишь смотрело на нее глазами цвета весенней ночи, как будто читала в ее душе, и Сельна продолжала носить его на руках. Все успели заметить это и обсудить, и Сельна уже не могла, из опасения, что ее пристыдят, сбыть с рук свою легкую ношу. Сельна не боялась боли и лишений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
И вот повитуха отправилась в горы, где никогда прежде не бывала, в надежде, что часовые Великой Альты заметят ее, не дав ей зайти слишком далеко. Дитя она прижала к груди, словно амулет.
К счастью, ранняя оттепель растопила снег, очистив горные тропы, иначе повитуха не добралась бы и до того места, куда пришла. Она была городской женщиной, чьи обязанности гоняли ее из дома в дом, словно побирушку. Она не знала ничего об опасностях леса и о больших желтых диких кошках, что живут в горах. С запеленутым ребенком у груди она пустилась в путь бодро и дошла до подножия горы на удивление удачно, ни разу не оступившись и без единой царапины. Даже сильные мужчины-охотники не всегда бывали столь удачливы. Правду, видно, говорят: «Не рыба всех в реке умнее».
Первую ночь женщина провела меж вывороченных корней сожженного молнией дерева, дав ребенку пососать из рожка, заткнутого тряпицей. Сама она поела черного хлеба с сыром и согрелась сладким вином, полмеха которого несла с собой. Ела она вдосталь, поскольку думала, что придется переночевать только раз, прежде чем она доберется до горных кланов. А там, она была уверена, женщины гор, которых она давно хотела посетить – она думала о них всегда с завистью и страхом, – накормят ее, напоят и одарят золотом за то, что она им принесет. Она привыкла думать, как все городские жители: ты – мне, я – тебе. Она не понимала ни гор, ни живущих там людей, не знала, что голодного там накормят всегда, а золота не держат вовсе, ибо не видят в нем нужды.
Второй день выдался ясным. Облака виднелись лишь на самом краю неба. Женщина выбрала дорогу вдоль берега быстрого ручья – это казалось ей проще, чем прокладывать новую тропу. Если бы она заметила помет и знала, кому он принадлежит, она поняла бы, что это излюбленное место горных кошек – в ручье водилась в изобилии форель, особенно глупая по вечерам, когда в воздухе кишит мошкара. Но повитуха была городской женщиной и умела читать только по книге, а не на земле. Она не слышала кошек и не замечала следов от когтей на деревьях.
На вторую ночь она положила малютку в развилку дерева, полагая, что там дитя в безопасности, а сама спустилась к ручью, чтобы искупаться при луне. Будучи городской женщиной и повитухой, чистоту она ставила превыше всего.
И когда она нагнулась, полоща волосы в холодной воде и сетуя вслух на затянувшееся путешествие, кошка прыгнула на нее – быстро, бесшумно и уверенно. Женщина мучилась не больше мгновения – но дитя в миг ее гибели издало высокий, тонкий писк. Испуганная кошка бросила добычу и стала тревожно оглядываться.
Стрела вонзилась ей в глаз, и она мучилась чуть дольше, чем повитуха. Кошка корчилась и выла, пока одна из охотниц из жалости не перерезала ей глотку.
Дитя на дереве раскричалось опять – громко, на весь лес.
– Что это? – сказала более плотная из двух охотниц, та, что перерезала кошке горло. Обе стали на колени у мертвой женщины, тщетно отыскивая признаки жизни.
– Может, это голодные котята этого зверя?
– Полно тебе, Марджо, – в такую раннюю пору года?
Более хрупкая охотница пожала плечами.
Дитя в своей неуютной колыбели снова подало голос. Охотницы встали.
– Это не котенок, – сказала Марджо.
– Но все равно детеныш, – сказала другая.
Они без ошибки направились к дереву и нашли дитя.
– Волосы Альты! – сказала первая охотница. Она сняла дитя с дерева, развернула и осмотрела белое тельце.
– Это девочка, Сельна, – кивнула Марджо.
– Будь благословенна, – шепнула Сельна – то ли Марджо, то ли мертвой повитухе, то ли далекой Альте.
Они похоронили мертвую – это был долгий, тяжелый труд, ибо земля еще не совсем оттаяла. Потом освежевали кошку и завернули дитя в теплую шкуру. Малютка тут же пригрелась и уснула.
– Наша будет, охотница, – сказала Сельна. – Даже не поморщилась от кошачьего запаха.
– Она еще не умеет морщиться.
Сельна, не отвечая ей, глядела на ребенка.
– Верно, стало быть, говорят жители селений: «Сухое дерево, падая, увлекает за собой живое».
– Ты слишком часто говоришь чужими словами, – сказала Марджо. – Притом словами поселян.
– А ты говоришь моими.
Тут обе умолкли и зашагали по знакомой тропе в горы, к своему дому.
* * *
Они не ожидали торжественной встречи, и никто их не встречал, хотя многочисленные караульщицы заметили их из засады. Охотницы в известных им местах передавали знаками свои тайные имена, и караульщицы снова исчезали в лесу либо уходили в гладкую на вид скалу.
Сами охотницы получали вести в виде птичьего щебета или волчьего воя, хотя поблизости не было ни птиц, ни волков. Эти звуки говорили о том, что их признали, а в одном из посланий им предлагалось поскорее доставить свою ношу в Большой Зал. Они поняли и все без единого человеческого слова.
Но не успели они дойти до дома, как луна скрылась за горами на западе, и Марджо, простившись с подругой, исчезла.
Сельна, держа завернутое в шкуру дитя, шепнула: «До вечера», но так тихо, что малютка даже не шевельнулась.
ПЕСНЯ
Колыбельная горному котенку
Спи мирно, малютка-кошка,
В берлоге твоей темно,
А мать твоя Дженну-крошку
Оденет своим теплом.
Мехом своим, мой котик,
Мать Дженну оденет.
В плоти твоей плоти
Будет уютно Дженне.
Спи, киска, не плачь непрестанно.
Увидишь во сне лето.
Увидишь – летят фазаны.
Форели плещутся в реках.
Но Дженне приснится другое –
Тьма да слепящий свет.
И мать твоя нынче укроет
Малютку от ночи и бед.
ПОВЕСТЬ
В Большом Зале стояли колыбели – одни из дуба, с прожилками, словно реки, бегущие к морю, другие из белой сосны, такой мягкой, что в изголовье виднелись, словно руны, следы от ребячьих ноготков. Но Сельна почему-то не положила ребенка ни в одну из них. Она весь день носила дитя у груди, думая, что ровное биение ее сердца успокоит малютку.
Новых приемышей нередко носили на руках. Их нянчили все женщины хейма, хотя Сельна прежде не проявляла особой нежности к детям. Запах младенцев и их нытье ее отталкивали. Но эта малютка была совсем другая. От нее пахло не кислым молоком и слюнями, а горной кошкой, лунным светом и терном – как раз на этом дереве спрятала ее мать, убитая кошкой. Она плакала только дважды, каждый раз в миг чьей-то смерти, и Сельна сочла это особым знаком. Дитя, конечно, могло вот-вот почувствовать голод, страх, холод и запищать. Сельна приготовилась сразу же отделаться от младенца, как только тот завопит. Но дитя лишь смотрело на нее глазами цвета весенней ночи, как будто читала в ее душе, и Сельна продолжала носить его на руках. Все успели заметить это и обсудить, и Сельна уже не могла, из опасения, что ее пристыдят, сбыть с рук свою легкую ношу. Сельна не боялась боли и лишений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108