Ее мать и мать ее матери, обе приземистые, невысокого роста, с землистой кожей, сидели у стола, готовя еду для обеда и споря. Увидев меня, они встали, прося извинения одновременно глазами и словами.
Я выбрал стул почище, тот, что стоял дальше всех от сырых продуктов. Боюсь, что я поморщился, когда они сгребали очистки в горшок с помоями. Иногда даже принц отказывается от хороших манер. Но, в конце концов, я кивнул им.
Они не ошиблись насчет причины моего прихода.
– Мы долго ждали этого открытия, – начала ее мать.
– Ты не ждала. Ты не признавала ее гениальности. Это я первая заметила, – перебила ее бабушка.
– Долгие годы сделали тебя взбалмошной, – ответила ей дочь.
Лина молчала, стоя между ними.
– В семье нет никого, похожего на нее, – сказала бабушка. Она быстро назвала свои двадцать одно колено, а мать трижды перебивала ее. – И не было ни одной, которая выглядела бы и пела, как наша Линни.
Линни только чуть шевельнулась и уставилась в пол. Она всегда знала о своем таланте плакальщицы, но ее длинное тело было для нее мукой. Ножки-Палочки, действительно. Дети бывают жестокими. Ее плечи могли бы согнуться под тяжестью их оскорблений, она могла бы попытаться как-то принизиться, чтобы войти в их круг, но она была слишком горда, чтобы склонить голову перед их языками.
Я подошел к ней, взял рукой за подбородок и поднял ее лицо вверх. Мне показалось, что она выплыла ко мне с большой глубины, в глазах у нее стояли слезы, а дрожащий рот складывался не то в гримасу, не то в улыбку. Я почувствовал, что моя собственная рука дрожит от прикосновения и отодвинулся от нее.
– Седовласая, – прошептал я, хотя я не уверен, что кто-нибудь из них обратил внимание на значение этого имени.
– Ее зовут Лина-Лания, – сказала ее мать.
– Линни, – настаивала бабушка.
– Она будет известна под именем Седой Странницы, – сказал я.
Седовласая медленно улыбнулся мне. И, действительно, с этих пор она была известна мне и моим близким только под этим именем.
Мы отправились на следующий день. Я оскорбил их всех, кроме Линни, настояв на отдельной постели для меня, в одной из плотно занавешенных кроватей. Женщины шептались об этом до поздней ночи – наверное, и о других вещах тоже – но я не мог заставить себя лечь с кем-нибудь из братьев или с матерью, которая все равно давно потеряла возможность рожать. А прикоснуться к Седовласой здесь, во мраке, исполняя свой долг – было за пределами моего воображения. Ее нужно доставить в Эль-Лалдом, к яркому свету, и там, в уединении моих комнат, я одену ее в шелковые одежды и доставлю ей удовольствие, как женщине королевского рода.
Для нашего путешествия она выбрала самое глубокое платье Земель: серое, с грубейшей вышивкой. При всей красоте ее языка она была несчастьем с пятью пальцами. Кромка платья была покрыта детской вышивкой: красное, черное, зеленое, нитки небрежно покрашены соком ягод. Работа была незамысловатой, в ней не было очарования. Но на ней платье сидело так, как будто это кожа, которую она готова скинуть. Я с нетерпением ждал метаморфозы. Под моей опекой эта девчушка Земель превратиться в королевскую красавицу.
Лошадь не вынесла бы двоих, поэтому я оставил ее у мельничихи. Это не было, как кое-кто потом намекал, платой. Скорее я надеялся растянуть путешествие. Предвкушение – лучшая часть удовольствия. Мысль о вине часто более приятна, чем первый горький глоток. Вот почему большую часть пути я шел впереди нее, только изредка оглядываясь. Каждый раз, когда я поворачивался, я смаковал мимолетное впечатление, проворачивал его в своем мозгу снова и снова.
Всю дорогу она почти не разговаривала. По правде говоря, она была самой молчаливой девушкой из всех тех, кого я знал. Наверное, она была такой из-за того, что жила рядом с двумя сварливыми женщинами, ил, возможно, в этом было что-то более глубокое. Я слышал, что ночью она что-то шептала, но я ни разу не спросил, что она говорит. Каким-то образом ее присутствие, хоть и очень приятное для меня, невыносимо меня смущало, я тоже молчал. А, не имея под рукой инструмента, петь я не мог.
Лишь один раз поделилась она со мной законченной мыслью. Это было на второе утро. Она купалась в пробегающем по камням ручье, не ощущая на себе моего взгляда. Я из-за скалы поглядывал, как она плещет холодную воду на свои маленькие груди. Она распустила косы, густые волосы закрывали всю спину. Их вьющиеся кончики, как темные пальцы, ласкали ее кожу. Даже после того, как она оделась, я все еще дрожал от одного ее вида, а тыльная сторона рук и ляжки болели. И все же я не мог заговорить.
При этом колени у меня подкосились и я внезапно сел, думая, что вот сейчас, сейчас она подойдет ко мне, и мы соприкоснемся, здесь, на лужайке, покрытой ковылем, и его шелковые усики будут колыхаться над нами под легким ветерком. Но она прошла мимо меня, и я был рад, что не заговорил с ней тогда, потому что понял, что она, собственно говоря, разговаривает вовсе не со мной. Она трудилась над стихами, она готовилась предстать перед Королевой.
Я поразмыслил над ее словами более хладнокровно. Они были перегружены, звучали по-детски, неискренне. Они были так же смешны, как ее платье.
– Нам надо спешить, – резко сказал я, вставая и отряхивая пыль со своей одежды.
Она кивнула, хотя в глазах на мгновенье мелькнуло удивление. Затем она быстро заплела косы и на ходу связала их концы.
– ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАК ХОРОШО ВСЕ ПОМНИШЬ?
– Мы гордимся тем, что умеем хранить во рту и в голове.
– О!
– Кроме того, друг мой, не путай действительность с правдой.
– Я НЕ УВЕРЕН…
– То, что я говорю сейчас – правда. Что произошло в действительности – не так важно, как то, что я говорю. Понимаешь? Важно, чтобы ты понял.
– ДА.
– Тогда я расскажу тебе, что произошло, когда мы прибыли в Эль-Лалдом.
По мере приближения к городу тропинки превращались в дороги, дороги – в улицы, а грязь сменилась булыжной мостовой. Она, казалось, еще больше ушла в себя. Молчание, которое раньше казалось дружеским, даже чувственным, стало непреодолимой пропастью между нами.
Я попытался привлечь ее внимание маячившим вдали башням-близнецам. Видела ли она их, значили ли они что-нибудь для нее, она не сказала. Она была уже далеко от меня, сосредоточив на Королеве. На миг меня пронзила такая ревность, которую едва можно вынести. Но вышколенность взяла верх. Прищурясь, я смог увидеть ее тем, чем она была: высокая девушка Земель, с золотыми глазами, с умением рифмовать, не более того. В этом Д'оремос был прав.
Итак, мы добрались до моего жилья, связанные между собой молчанием. Там нас с большим почетом приветствовал Мар-Кешан и другие мои слуги, но именно Мар-Кешан по-настоящему понял ее.
Он видел в ней, как он мне рассказывал много лет спустя перед самой смертью, образ испуганной дочери своей сестры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42