известно, рапортовать-с.
Чиновники и офицеры взяли штурмом жандармского унтера: второй-то кто ж такой? А Тригони который?.. Унтер, не зная, кому «докладать», гулко покашливал в кулак: «Вот, сталоть, ваше благородь…» Но тут ему задавали новый вопрос, он опять кашлял и твердил: «Вот, сталоть»… Наконец его прорвало:
- Приезжаем мы, значит, в дом Лихачева на Невском. Во втором этаже, известно, ваше благородь, меблирашки мадамы Миссюры. Мы - туда. Тут к их благородию господину поручику - господин из секретных и указывает нумер. «Там, говорит, Тригони-с и еще один». А в коридоре темень, фонарик далече где-то брызжет. Вдруг эт-та самая нумера отворяется, и оттель голос: «Катя, ставь самовар». В эт-тат самый секунд мы и фатаем того, который первый, они-с и есть господин Тригони. А в нумере-то, точно, - второй: чистый ведмедь, насилу обломали, ей-бо. Спасибо, леворверт не поспел выхватить. А был леворверт-то с пятью патронами…
- А он кто ж? Кто? А? Этот, второй-то?
- Дак кто ж его знает, ваше благородь? Одно слово: сицилист! - вздохнул жандарм, хотел было еще что-то прибавить, но тут появился поручик.
Он на минуту скрылся в комнате, где были арестованные, и вышел оттуда вместе с Тригони.
Как только за ними затворилась дверь генеральского кабинета, все, толкаясь и шикая, сгрудились у двери и затаили дыхание.
Сперва было слышно, как генерал задавал арестованному какие-то вопросы, а тот отвечал коротко. Потом послышался нетерпеливый голос прокурора Добржинского:
- Господин Тригони! Извольте объявить фамилию человека, взятого в вашем нумере.
В кабинете наступила тишина, затем резко и презрительно прозвучало:
- Милостивый государь, в кан-це-ля-ри-ях, подобных вашей, я не имею обыкновения говорить за других.
И опять все умолкло.
К генералу провели второго арестованного. И тотчас в кабинете загремело отброшенное кресло.
- Господи! Да это вы?! - тонко вскрикнул Добржинский и зачастил фальцетом: - Ах, да это вы, да это вы! Голубчик! Хорошо помню! Одесса… Хорошо помню, голубчик! Держали вас месяцев шесть и выпустили. Ах, Андрей Иванович, Андрей Иванович!
Подоспел подполковник Никольский. На ходу протер запотевшее пенсне, поспешно вынул из большого портфеля чистые бланки. Взглянул быстро на плечистого бородача:
- Имя? Возраст?
- Желябов Андрей Иванович. Тридцать от роду. Сын крестьянина.
- Занятия?
- Служу делу освобождения родины.
Никольский с разбегу написал «служу» и будто зацепился пером за бумагу.
Желябов нахмурился и повторил:
- Служу делу освобождения родины.
Никольский переглянулся с Добржинским; градоначальник крякнул и полез за сигарой.
* * *
Старший дворник дома Менгдена, призванный Теглевым, ни в одном из арестованных не опознал таинственного посетителя магазина Кобозева. Пристав в сердцах ругнул дворника болваном, но от обыска в полуподвале не отступился.
На другой день, в субботу, 28 февраля, как и обещал градоначальник, приехал военный инженер Мравинский. Усталое сухое лицо его с набрякшими мешочками под глазами выражало досаду: «Времена, черт побери… Какие-то приставы, какие-то лавочники, какие-то подвалы»…
На дряблый звук дверного колокольчика из жилой комнаты глянул хозяин. Увидев шинели, погоны, шапки с медными полицейскими гербами, он, словно удерживая возглас, тронул пятерней рот и несколько попятился.
- Здравствуй, Кобозев, - с начальнической строгостью сказал пристав. - Распоряжением господина градоначальника - осмотр помещения.
- Это што жа приключилася?
- Санитарная техническая комиссия. - Теглев отстранил Кобозева, обернулся к Мравинскому: - Прошу!
В комнате было тепло и неопрятно. В углу валялись солома, рогожа, тряпки, у печки дремал кот. Отдавало плесенью и овчиной. Мравинский, морщась, прошелся из угла в угол. Под окном заметил свежую обшивку. Нагнулся, подергал доску, доска заскрипела, но не подалась.
- Это зачем? - Мравинский брезгливо отирал руки платком. - А? Зачем это?
- Сырость донимает. Ровно могила тут, ей-богу.
Мравпнский постучал каблуком об пол, ткнул носком в кучу соломы и тряпья. Пристав, переминаясь, с надеждой смотрел на инженера, но тот лишь морщился.
Комиссия поглядела на сыры, на бочки, на лампадку под образом Георгия-победоносца, на свидетельство о дозволении торговли, висевшее на стене. Пристав машинально скользнул глазами по свидетельству и, прочитав, что до первого марта акциз платить Кобозеву без пени, а после первого марта с пени, никчемно заметил:
- Значит, с завтрашнего дня пени с вас?
- С перьвого, - повеселел Кобозев, - с перьвого марта, ваше благородие, это уж точно.
- Ну да, ну да, - мямлил Теглев сердито. И вдруг насторожился: - Эт-то почему, Кобозев?
- Это? Да это бочка, ваше благородь… Как есть бочка.
- Нет, это, это, - насел Теглев, тыча пальцем на мокрое пятно рядом с бочкой.
- Ах, эт-та, - засмущался торговец. - дак это, ваше благородь, сметану пролил на маслену. - Он щелкнул себя по кадыку. - Был грех, чего там. Сами знаете: хоть заложить, а маслену проводить.
Брякнул звонок - комиссия удалилась.
Богданович тупо смотрел на бочку, полную сырой земли и глины из подкопа, потом шумно вдохнул и стал отирать лицо платком.
Глава 7 ЕРАЛАШ
Последний вечер февраля - он пришелся на субботу - император предпочел скоротать дома, в той половине дворца, что выходила окнами к Адмиралтейству.
В этой половине Александр живал давным-давно, когда еще не был венценосцем, а был тихим, вежливым мальчиком, воспитанником Василия Андреевича Жуковского. Сюда, в эти вот комнаты, случалось, заглядывал батюшка. Сзывали детей, приходила государыня, семья предавалась. «мирной марсомании». Саша старательно колотил в барабанчик, братцы выстраивались с сабельками, а батюшка настоящим ружьем выделывал артикулы, как фельдфебель перед рекрутами.
Ах, славное было время, славное… На глазах Александра блеснули сентиментальные слезинки. Да, славное… Он подчинялся советам матушки, подчинялся наставникам, но все это не тяготило. Может, лишь в далекие годы он принадлежал самому себе. И лишь в те годы, глядя на батюшку, искренне полагал, что самодержец и впрямь «сам держит». Увы, теперь-то он знает: иллюзия. Он почти телесно ощущает свое повиновение незримым могущественным силам. В отличие от отца, он не очень-то верит в божественное происхождение власти. Не святой дух направляет его, а непостижимое сцепление бесчисленного множества обстоятельств, интересов и устремлений бесчисленного множества людей. Мелкие, крепкие, злые цепи оковывают его, как Гулливера. Но, увы, он не в стране лилипутов. Судьба избрала его ответчиком за ошибки минувших царствований. Они легли на его плечи, на его рамена, как любит говорить протоиерей Бажанов.
Шестьдесят третий год от роду. Не так мало для того, кому вручен скипетр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Чиновники и офицеры взяли штурмом жандармского унтера: второй-то кто ж такой? А Тригони который?.. Унтер, не зная, кому «докладать», гулко покашливал в кулак: «Вот, сталоть, ваше благородь…» Но тут ему задавали новый вопрос, он опять кашлял и твердил: «Вот, сталоть»… Наконец его прорвало:
- Приезжаем мы, значит, в дом Лихачева на Невском. Во втором этаже, известно, ваше благородь, меблирашки мадамы Миссюры. Мы - туда. Тут к их благородию господину поручику - господин из секретных и указывает нумер. «Там, говорит, Тригони-с и еще один». А в коридоре темень, фонарик далече где-то брызжет. Вдруг эт-та самая нумера отворяется, и оттель голос: «Катя, ставь самовар». В эт-тат самый секунд мы и фатаем того, который первый, они-с и есть господин Тригони. А в нумере-то, точно, - второй: чистый ведмедь, насилу обломали, ей-бо. Спасибо, леворверт не поспел выхватить. А был леворверт-то с пятью патронами…
- А он кто ж? Кто? А? Этот, второй-то?
- Дак кто ж его знает, ваше благородь? Одно слово: сицилист! - вздохнул жандарм, хотел было еще что-то прибавить, но тут появился поручик.
Он на минуту скрылся в комнате, где были арестованные, и вышел оттуда вместе с Тригони.
Как только за ними затворилась дверь генеральского кабинета, все, толкаясь и шикая, сгрудились у двери и затаили дыхание.
Сперва было слышно, как генерал задавал арестованному какие-то вопросы, а тот отвечал коротко. Потом послышался нетерпеливый голос прокурора Добржинского:
- Господин Тригони! Извольте объявить фамилию человека, взятого в вашем нумере.
В кабинете наступила тишина, затем резко и презрительно прозвучало:
- Милостивый государь, в кан-це-ля-ри-ях, подобных вашей, я не имею обыкновения говорить за других.
И опять все умолкло.
К генералу провели второго арестованного. И тотчас в кабинете загремело отброшенное кресло.
- Господи! Да это вы?! - тонко вскрикнул Добржинский и зачастил фальцетом: - Ах, да это вы, да это вы! Голубчик! Хорошо помню! Одесса… Хорошо помню, голубчик! Держали вас месяцев шесть и выпустили. Ах, Андрей Иванович, Андрей Иванович!
Подоспел подполковник Никольский. На ходу протер запотевшее пенсне, поспешно вынул из большого портфеля чистые бланки. Взглянул быстро на плечистого бородача:
- Имя? Возраст?
- Желябов Андрей Иванович. Тридцать от роду. Сын крестьянина.
- Занятия?
- Служу делу освобождения родины.
Никольский с разбегу написал «служу» и будто зацепился пером за бумагу.
Желябов нахмурился и повторил:
- Служу делу освобождения родины.
Никольский переглянулся с Добржинским; градоначальник крякнул и полез за сигарой.
* * *
Старший дворник дома Менгдена, призванный Теглевым, ни в одном из арестованных не опознал таинственного посетителя магазина Кобозева. Пристав в сердцах ругнул дворника болваном, но от обыска в полуподвале не отступился.
На другой день, в субботу, 28 февраля, как и обещал градоначальник, приехал военный инженер Мравинский. Усталое сухое лицо его с набрякшими мешочками под глазами выражало досаду: «Времена, черт побери… Какие-то приставы, какие-то лавочники, какие-то подвалы»…
На дряблый звук дверного колокольчика из жилой комнаты глянул хозяин. Увидев шинели, погоны, шапки с медными полицейскими гербами, он, словно удерживая возглас, тронул пятерней рот и несколько попятился.
- Здравствуй, Кобозев, - с начальнической строгостью сказал пристав. - Распоряжением господина градоначальника - осмотр помещения.
- Это што жа приключилася?
- Санитарная техническая комиссия. - Теглев отстранил Кобозева, обернулся к Мравинскому: - Прошу!
В комнате было тепло и неопрятно. В углу валялись солома, рогожа, тряпки, у печки дремал кот. Отдавало плесенью и овчиной. Мравинский, морщась, прошелся из угла в угол. Под окном заметил свежую обшивку. Нагнулся, подергал доску, доска заскрипела, но не подалась.
- Это зачем? - Мравинский брезгливо отирал руки платком. - А? Зачем это?
- Сырость донимает. Ровно могила тут, ей-богу.
Мравпнский постучал каблуком об пол, ткнул носком в кучу соломы и тряпья. Пристав, переминаясь, с надеждой смотрел на инженера, но тот лишь морщился.
Комиссия поглядела на сыры, на бочки, на лампадку под образом Георгия-победоносца, на свидетельство о дозволении торговли, висевшее на стене. Пристав машинально скользнул глазами по свидетельству и, прочитав, что до первого марта акциз платить Кобозеву без пени, а после первого марта с пени, никчемно заметил:
- Значит, с завтрашнего дня пени с вас?
- С перьвого, - повеселел Кобозев, - с перьвого марта, ваше благородие, это уж точно.
- Ну да, ну да, - мямлил Теглев сердито. И вдруг насторожился: - Эт-то почему, Кобозев?
- Это? Да это бочка, ваше благородь… Как есть бочка.
- Нет, это, это, - насел Теглев, тыча пальцем на мокрое пятно рядом с бочкой.
- Ах, эт-та, - засмущался торговец. - дак это, ваше благородь, сметану пролил на маслену. - Он щелкнул себя по кадыку. - Был грех, чего там. Сами знаете: хоть заложить, а маслену проводить.
Брякнул звонок - комиссия удалилась.
Богданович тупо смотрел на бочку, полную сырой земли и глины из подкопа, потом шумно вдохнул и стал отирать лицо платком.
Глава 7 ЕРАЛАШ
Последний вечер февраля - он пришелся на субботу - император предпочел скоротать дома, в той половине дворца, что выходила окнами к Адмиралтейству.
В этой половине Александр живал давным-давно, когда еще не был венценосцем, а был тихим, вежливым мальчиком, воспитанником Василия Андреевича Жуковского. Сюда, в эти вот комнаты, случалось, заглядывал батюшка. Сзывали детей, приходила государыня, семья предавалась. «мирной марсомании». Саша старательно колотил в барабанчик, братцы выстраивались с сабельками, а батюшка настоящим ружьем выделывал артикулы, как фельдфебель перед рекрутами.
Ах, славное было время, славное… На глазах Александра блеснули сентиментальные слезинки. Да, славное… Он подчинялся советам матушки, подчинялся наставникам, но все это не тяготило. Может, лишь в далекие годы он принадлежал самому себе. И лишь в те годы, глядя на батюшку, искренне полагал, что самодержец и впрямь «сам держит». Увы, теперь-то он знает: иллюзия. Он почти телесно ощущает свое повиновение незримым могущественным силам. В отличие от отца, он не очень-то верит в божественное происхождение власти. Не святой дух направляет его, а непостижимое сцепление бесчисленного множества обстоятельств, интересов и устремлений бесчисленного множества людей. Мелкие, крепкие, злые цепи оковывают его, как Гулливера. Но, увы, он не в стране лилипутов. Судьба избрала его ответчиком за ошибки минувших царствований. Они легли на его плечи, на его рамена, как любит говорить протоиерей Бажанов.
Шестьдесят третий год от роду. Не так мало для того, кому вручен скипетр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92