На всякий случай поспешно закрываю все клапаны между отсеками поплавков. Такая предосторожность необходима: если акула прорвет один отсек, у меня все же останется еще четыре.
Но эти хищники вообще трусливы, а днем и подавно. Акула, обнюхав рулевое весло, сворачивает и лишь описывает круги вокруг лодки: напасть она не решается. Глядя на нее, я вспоминаю свое недавнее купание. Какая глупость! Я буквально готов отхлестать себя по щекам! Ну что, если бы такая вот акула бросилась на меня в тот день?
По ночам я еще слушаю радио, но звук доносится все слабее и слабее, переходя в чуть слышный шепот. Чтобы уловить его, приходится прижиматься к приемнику ухом. Теперь я потерял последнюю возможность вычислять координаты по точному времени. Определять свое местонахождение, по Полярной звезде я не умею, к тому же зеркала моего секстанта потускнели от морской воды, и я не могу им пользоваться по ночам. Я потерял последнюю связь с землей, до меня уже не доходят никакие известия, и я постепенно начинаю терять даже представление о человеческом голосе. Отныне я буду слышать лишь один голос – свой собственный, я останусь наедине с самим собой и перестану чем-либо отличаться от моих спутников, жителей моря. Я начинаю чувствовать и реагировать на окружающее так же, как они, и чем дальше, тем это сходство сильнее. Мы едим одинаковую пищу, мы одинаково охотимся за летучими рыбами. Как всегда, в четыре часа прилетает моя кочурка-буревестник. Дорады – это мои подопечные. Мы с ними одинаково страдаем от солнца. Они прячутся от него под лодкой точно так же, как я прячусь во второй половине дня в тени паруса. И точно так же, как для рыб, волны стали для меня привычной средой, такой же привычной, словно аллея деревьев или переход на улице для нормального сухопутного человека.
Когда я думаю о том, что есть люди, придающие какое-то значение своему костюму… Или о том, что есть люди, ведущие правильный образ жизни… Неужто это возможно?! Я живу теперь одним днем, встаю с солнцем и ложусь с солнцем, я вернулся к первобытному существованию.
До сих пор мне трудно без волнения перечитывать записи этих дней, когда я начал терять силы. Сам почерк заметно меняется. В нем сказывается горечь одиночества, глухая тоска. Дневник становится моим единственным собеседником. В первое время я исписывал за день страницу, от силы полторы, а теперь покрываю каракулями от двух до трех с половиной страниц ежедневно. Я пишу помалу, но часто. Боюсь, что мне не хватит бумаги.
* * *
Пятница 7 ноября. Двадцатый день. Канарские спички никуда не годятся. Счастье еще, что у меня осталось несколько коробок с хорошими марокканскими спичками – их можно даже замочить в морской воде и все равно подсохнув они будут зажигаться. Но приходится их экономить.
Ночь прошла спокойно, при ровном ветре, и я выспался как следует.
Ожидаю восхода луны. Океан кажется мне каким-то странным чудовищем. Впечатление такое, словно вокруг меня раскинулся мир, совершенно непохожий на наш, мир движущийся, живой и поистине непостижимый, как будто я нахожусь на другой планете.
То там, то тут в глубине зажигаются огоньки. Под водой идет своя бурная жизнь, о которой мы можем только догадываться. Похоже, что там, словно в грозовых тучах, скользят длинные молнии. Из воды начинают выпрыгивать рыбы – немые актеры таинственной драмы. Мы не видим ее перипетий, потому что тончайшая пленка поверхности отделяет нас от совершенно иной, чуждой нам, непостижимой жизни.
Двадцать первый день. Утром, смочив поплавок водой, я обнаружил слабую утечку воздуха: образовалась маленькая дырочка. У меня есть заплаты, но клей не схватывает. Пришлось воспользоваться физиологическим клеем – о подробностях умолчу. Впрочем, к черту подробности, лишь бы заплата держалась!
С утра прекрасный клев. Теперь по утрам и с наступлением сумерек я ловлю столько рыбы, сколько хочу. Где же вы, специалисты? Кстати, я до сих пор себя спрашиваю, как можно быть специалистом в совершенно неисследованной области? По наитию, что ли?
Наконец-то, появились облака! Как хорошо! Можно раздеться догола и посиживать в тени. Пользуясь случаем, рассматриваю места с накожным раздражением, вызванном, по-видимому, потом. К счастью, конечности не затронуты и все физиологические функции организма в норме. У меня жуткая бородища. «Жинетта, милая, как я хочу, чтобы все это поскорей окончилось! На горизонте по-прежнему ни одного корабля».
Сегодня прочел в «Малой энциклопедии рыб» статью о рыбе-меч.
«Рыба-меч – неумолимый враг китообразных, наводящий на них ужас. Она бьет своим оружием наотмаш, а не колющим ударом, как принято думать. Лишь когда ею овладевает слепая и зачастую необъяснимая ярость и она набрасывается на суда, рыба-меч устремляется вперед, словно торпеда, и пронзает все своим бивнем».
Справка не слишком утешительная! Будем, однако, надеяться, что подобной встречи не произойдет.
Я думаю, что мой компас врет: я держу курс между 290 и 280o , а он показывает немного менее 260. Это возможно лишь в том случае, если я прошел больше, чем предполагаю, однако на это нечего и рассчитывать. Так я буду плыть до 17o северной широты (сейчас я нахожусь на 17o ЗО'), а потом постараюсь держаться этой параллели. Мне совсем не улыбается окончить плавание в «зоне бурь», где-нибудь милях в ста от берегов!
Странная штука этот океан! Обычно он медленно в едином ритме катит свои мощные валы, похожие один на другой. Потом вдруг без всякой видимой причины, без заметного усиления ветра волны разбивает беспорядочная жестокая зыбь. Все это любопытно, но не очень приятно. Мои дорады по-прежнему следуют за лодкой, и я не жалуюсь на улов.
Одно только плохо: время тянется слишком медленно. Окончательно и бесповоротно, отбросив все колебания, устанавливаю крайний срок: я должен добраться до земли в течение недели между 23 и 30 ноября. О том, что мне придется провести в океане хотя бы один день декабря, я не желаю и думать.
* * *
В субботу 8 ноября, проснувшись утром, записываю в дневнике «Целая стая птиц!» А ведь я нахожусь в тысяче миль от берега! Множество летучих рыб величиной с сардинку приземляются прямо в мою лодку. Какая бы это была роскошь, если бы их поджарить! Но в общем-то они и в сыром виде неплохи. По вкусу настоящие анчоусы. Мои милые дорады не отходят от лодки, особенно Дора. Она огромна и ни за что не позволяет поймать себя.
Слишком много солнца! Зато по ночам свежо, и я наслаждаюсь прохладой. Я все еще слышу, хоть и плохо, радио минут по десять в ночь: за эти минуты едва успеваю узнать, что в Булони и Дюнкерке был шторм. Бедная моя Жинетта! Как она, должно быть, волнуется! И как я хочу, чтобы все это поскорее кончилось, прежде всего ради нее. Я достиг нужной мне широты и не хотел бы спускаться южнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Но эти хищники вообще трусливы, а днем и подавно. Акула, обнюхав рулевое весло, сворачивает и лишь описывает круги вокруг лодки: напасть она не решается. Глядя на нее, я вспоминаю свое недавнее купание. Какая глупость! Я буквально готов отхлестать себя по щекам! Ну что, если бы такая вот акула бросилась на меня в тот день?
По ночам я еще слушаю радио, но звук доносится все слабее и слабее, переходя в чуть слышный шепот. Чтобы уловить его, приходится прижиматься к приемнику ухом. Теперь я потерял последнюю возможность вычислять координаты по точному времени. Определять свое местонахождение, по Полярной звезде я не умею, к тому же зеркала моего секстанта потускнели от морской воды, и я не могу им пользоваться по ночам. Я потерял последнюю связь с землей, до меня уже не доходят никакие известия, и я постепенно начинаю терять даже представление о человеческом голосе. Отныне я буду слышать лишь один голос – свой собственный, я останусь наедине с самим собой и перестану чем-либо отличаться от моих спутников, жителей моря. Я начинаю чувствовать и реагировать на окружающее так же, как они, и чем дальше, тем это сходство сильнее. Мы едим одинаковую пищу, мы одинаково охотимся за летучими рыбами. Как всегда, в четыре часа прилетает моя кочурка-буревестник. Дорады – это мои подопечные. Мы с ними одинаково страдаем от солнца. Они прячутся от него под лодкой точно так же, как я прячусь во второй половине дня в тени паруса. И точно так же, как для рыб, волны стали для меня привычной средой, такой же привычной, словно аллея деревьев или переход на улице для нормального сухопутного человека.
Когда я думаю о том, что есть люди, придающие какое-то значение своему костюму… Или о том, что есть люди, ведущие правильный образ жизни… Неужто это возможно?! Я живу теперь одним днем, встаю с солнцем и ложусь с солнцем, я вернулся к первобытному существованию.
До сих пор мне трудно без волнения перечитывать записи этих дней, когда я начал терять силы. Сам почерк заметно меняется. В нем сказывается горечь одиночества, глухая тоска. Дневник становится моим единственным собеседником. В первое время я исписывал за день страницу, от силы полторы, а теперь покрываю каракулями от двух до трех с половиной страниц ежедневно. Я пишу помалу, но часто. Боюсь, что мне не хватит бумаги.
* * *
Пятница 7 ноября. Двадцатый день. Канарские спички никуда не годятся. Счастье еще, что у меня осталось несколько коробок с хорошими марокканскими спичками – их можно даже замочить в морской воде и все равно подсохнув они будут зажигаться. Но приходится их экономить.
Ночь прошла спокойно, при ровном ветре, и я выспался как следует.
Ожидаю восхода луны. Океан кажется мне каким-то странным чудовищем. Впечатление такое, словно вокруг меня раскинулся мир, совершенно непохожий на наш, мир движущийся, живой и поистине непостижимый, как будто я нахожусь на другой планете.
То там, то тут в глубине зажигаются огоньки. Под водой идет своя бурная жизнь, о которой мы можем только догадываться. Похоже, что там, словно в грозовых тучах, скользят длинные молнии. Из воды начинают выпрыгивать рыбы – немые актеры таинственной драмы. Мы не видим ее перипетий, потому что тончайшая пленка поверхности отделяет нас от совершенно иной, чуждой нам, непостижимой жизни.
Двадцать первый день. Утром, смочив поплавок водой, я обнаружил слабую утечку воздуха: образовалась маленькая дырочка. У меня есть заплаты, но клей не схватывает. Пришлось воспользоваться физиологическим клеем – о подробностях умолчу. Впрочем, к черту подробности, лишь бы заплата держалась!
С утра прекрасный клев. Теперь по утрам и с наступлением сумерек я ловлю столько рыбы, сколько хочу. Где же вы, специалисты? Кстати, я до сих пор себя спрашиваю, как можно быть специалистом в совершенно неисследованной области? По наитию, что ли?
Наконец-то, появились облака! Как хорошо! Можно раздеться догола и посиживать в тени. Пользуясь случаем, рассматриваю места с накожным раздражением, вызванном, по-видимому, потом. К счастью, конечности не затронуты и все физиологические функции организма в норме. У меня жуткая бородища. «Жинетта, милая, как я хочу, чтобы все это поскорей окончилось! На горизонте по-прежнему ни одного корабля».
Сегодня прочел в «Малой энциклопедии рыб» статью о рыбе-меч.
«Рыба-меч – неумолимый враг китообразных, наводящий на них ужас. Она бьет своим оружием наотмаш, а не колющим ударом, как принято думать. Лишь когда ею овладевает слепая и зачастую необъяснимая ярость и она набрасывается на суда, рыба-меч устремляется вперед, словно торпеда, и пронзает все своим бивнем».
Справка не слишком утешительная! Будем, однако, надеяться, что подобной встречи не произойдет.
Я думаю, что мой компас врет: я держу курс между 290 и 280o , а он показывает немного менее 260. Это возможно лишь в том случае, если я прошел больше, чем предполагаю, однако на это нечего и рассчитывать. Так я буду плыть до 17o северной широты (сейчас я нахожусь на 17o ЗО'), а потом постараюсь держаться этой параллели. Мне совсем не улыбается окончить плавание в «зоне бурь», где-нибудь милях в ста от берегов!
Странная штука этот океан! Обычно он медленно в едином ритме катит свои мощные валы, похожие один на другой. Потом вдруг без всякой видимой причины, без заметного усиления ветра волны разбивает беспорядочная жестокая зыбь. Все это любопытно, но не очень приятно. Мои дорады по-прежнему следуют за лодкой, и я не жалуюсь на улов.
Одно только плохо: время тянется слишком медленно. Окончательно и бесповоротно, отбросив все колебания, устанавливаю крайний срок: я должен добраться до земли в течение недели между 23 и 30 ноября. О том, что мне придется провести в океане хотя бы один день декабря, я не желаю и думать.
* * *
В субботу 8 ноября, проснувшись утром, записываю в дневнике «Целая стая птиц!» А ведь я нахожусь в тысяче миль от берега! Множество летучих рыб величиной с сардинку приземляются прямо в мою лодку. Какая бы это была роскошь, если бы их поджарить! Но в общем-то они и в сыром виде неплохи. По вкусу настоящие анчоусы. Мои милые дорады не отходят от лодки, особенно Дора. Она огромна и ни за что не позволяет поймать себя.
Слишком много солнца! Зато по ночам свежо, и я наслаждаюсь прохладой. Я все еще слышу, хоть и плохо, радио минут по десять в ночь: за эти минуты едва успеваю узнать, что в Булони и Дюнкерке был шторм. Бедная моя Жинетта! Как она, должно быть, волнуется! И как я хочу, чтобы все это поскорее кончилось, прежде всего ради нее. Я достиг нужной мне широты и не хотел бы спускаться южнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60