Папа накричал на маму, взял меня за руку, и мы ушли.
Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества. Мне все равно — я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление — еще не убийство.
Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства — на почве косноязычия. Танюшу я явно недооценил.
— А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.
— Последний раз?
— Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.
— Откуда ты знала, что она так думала?
— Догадалась, — сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.
— А мама с папой часто ссорились?
— Часто. Мы с мамой — еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.
— Некрофилка? — Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.
— Так папа ей говорил.
— А ты сама знаешь, что такое некрофилка?
— Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорее встретиться с другими мертвецами.
— И с кем же хотела встретиться твоя мама?
— Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толку.
— У вас умная дочка, — сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.
— Пойдет в школу — поглупеет.
— Я вас, наверное, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, — порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.
— А тебя посадят на электрический стул? — спросила Танюша, когда мы остались одни.
Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.
Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.
Тот в самом деле мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения — пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим — сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.
— Я же тебя не ревную, — уклончиво сказала она.
— Не даю повода, потому и не ревнуешь.
— Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно. — Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.
— С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.
— А у тебя ни самолюбия, ни любви!
Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей — как с гуся вода, а у меня — мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы — не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное Стремление к независимости — стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?
До меня не сразу дошло, что ее сущность — не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима — вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство — не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей она была эскаписткой. Но ничего этого я тогда не понимал.
В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:
— Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.
— Опять я виноват! Поразительная у тебя способность — с больной головы на здоровую.
— У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки…
— Да, но зарабатываю я один!
— Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, ленч и обед? Согласна — давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я — зарабатывать.
Тут я не выдержал:
— Где и как?
— Да хоть в притоне! Блядью!
— Блядью? — повторил я ошалело.
— А по-твоему, брак — не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?
— Тебя никто не неволил, — рассердился я, но ее уже понесло.
— Единственное отличие профессиональной проституции от непрофессиональной под названием «брак» — что жена предоставляет мужу разнообразные услуги, включая сексуальные, задаром.
— А как насчет любви? — поинтересовался я у этой взбесившейся фурии с матримониальным статусом моей жены и феминистскими заскоками.
— Любовь? — как-то уж совсем грубо расхохоталась она. — Мужская выдумка, чтобы меньше платить либо не платить вовсе!
— Ты говоришь с чужого голоса, — сказал я, разумея ее братана и зная по прежним скандалам, что выяснять с ней отношения — пустое времяпрепровождение, сотрясение воздуха.
— Хочешь знать, я — настоящая шлюха. И не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом, — продолжала она наговаривать на себя. — Предпочитаю в таком случае притон. Какая ни есть, а независимость. Все лучше, чем выслушивать твои мелочные попреки.
— Ничего себе мелочные! Лучше скажи, куда ты просвистела те семь тысяч?
Тут она схватила свою сумочку и грохнула дверью. Всю ночь места себе не находил, хотел звонить в полицию, но что-то меня удержало. Во всем корил себя. Дал слово: если вернется жива-здорова — ни одного упрека. В смысле денег слово свое сдержал, тем более таких значительных снятий со счета больше не было.
Явилась на следующий день к вечеру, когда я уже был в полном отчаянии. Был так рад, что даже не поинтересовался, где провела ночь. Уложили Танюшу, а сами миловались — ну как в первый раз. Такого рода ссоры, если только не кончаются кромешным разрывом, укрепляют постельные отношения. В ту ночь она впервые была не просто ласковой, а страстной. Или имитировала страсть. Теперь уже не знаю.
В постели она обычно была простушкой, вся инициатива исходила от меня, мне было приятно чувствовать себя профессором любви, а ее ничтожный и к тому же насильный опыт я приравнивал к нулю. Развращал я ее в меру, никаких особых изощрённостей, а тем более извращенностей в нашей любовной жизни не было: возраст у меня не тот, да и есть все-таки некоторое различие между женой и блядью, считал я.
Так вот, в ту ночь она была совсем иной, чем знал ее прежде. Впервые— раскованной: перехватила инициативу, проявив изобретательность и продемонстрировав ухватки и приемы, мне неведомые, несмотря на возраст, многобрачие и дюжину женщин, с которыми имел дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества. Мне все равно — я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление — еще не убийство.
Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства — на почве косноязычия. Танюшу я явно недооценил.
— А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.
— Последний раз?
— Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.
— Откуда ты знала, что она так думала?
— Догадалась, — сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.
— А мама с папой часто ссорились?
— Часто. Мы с мамой — еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.
— Некрофилка? — Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.
— Так папа ей говорил.
— А ты сама знаешь, что такое некрофилка?
— Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорее встретиться с другими мертвецами.
— И с кем же хотела встретиться твоя мама?
— Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толку.
— У вас умная дочка, — сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.
— Пойдет в школу — поглупеет.
— Я вас, наверное, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, — порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.
— А тебя посадят на электрический стул? — спросила Танюша, когда мы остались одни.
Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.
Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.
Тот в самом деле мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения — пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим — сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.
— Я же тебя не ревную, — уклончиво сказала она.
— Не даю повода, потому и не ревнуешь.
— Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно. — Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.
— С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.
— А у тебя ни самолюбия, ни любви!
Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей — как с гуся вода, а у меня — мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы — не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное Стремление к независимости — стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?
До меня не сразу дошло, что ее сущность — не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима — вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство — не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей она была эскаписткой. Но ничего этого я тогда не понимал.
В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:
— Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.
— Опять я виноват! Поразительная у тебя способность — с больной головы на здоровую.
— У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки…
— Да, но зарабатываю я один!
— Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, ленч и обед? Согласна — давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я — зарабатывать.
Тут я не выдержал:
— Где и как?
— Да хоть в притоне! Блядью!
— Блядью? — повторил я ошалело.
— А по-твоему, брак — не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?
— Тебя никто не неволил, — рассердился я, но ее уже понесло.
— Единственное отличие профессиональной проституции от непрофессиональной под названием «брак» — что жена предоставляет мужу разнообразные услуги, включая сексуальные, задаром.
— А как насчет любви? — поинтересовался я у этой взбесившейся фурии с матримониальным статусом моей жены и феминистскими заскоками.
— Любовь? — как-то уж совсем грубо расхохоталась она. — Мужская выдумка, чтобы меньше платить либо не платить вовсе!
— Ты говоришь с чужого голоса, — сказал я, разумея ее братана и зная по прежним скандалам, что выяснять с ней отношения — пустое времяпрепровождение, сотрясение воздуха.
— Хочешь знать, я — настоящая шлюха. И не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом, — продолжала она наговаривать на себя. — Предпочитаю в таком случае притон. Какая ни есть, а независимость. Все лучше, чем выслушивать твои мелочные попреки.
— Ничего себе мелочные! Лучше скажи, куда ты просвистела те семь тысяч?
Тут она схватила свою сумочку и грохнула дверью. Всю ночь места себе не находил, хотел звонить в полицию, но что-то меня удержало. Во всем корил себя. Дал слово: если вернется жива-здорова — ни одного упрека. В смысле денег слово свое сдержал, тем более таких значительных снятий со счета больше не было.
Явилась на следующий день к вечеру, когда я уже был в полном отчаянии. Был так рад, что даже не поинтересовался, где провела ночь. Уложили Танюшу, а сами миловались — ну как в первый раз. Такого рода ссоры, если только не кончаются кромешным разрывом, укрепляют постельные отношения. В ту ночь она впервые была не просто ласковой, а страстной. Или имитировала страсть. Теперь уже не знаю.
В постели она обычно была простушкой, вся инициатива исходила от меня, мне было приятно чувствовать себя профессором любви, а ее ничтожный и к тому же насильный опыт я приравнивал к нулю. Развращал я ее в меру, никаких особых изощрённостей, а тем более извращенностей в нашей любовной жизни не было: возраст у меня не тот, да и есть все-таки некоторое различие между женой и блядью, считал я.
Так вот, в ту ночь она была совсем иной, чем знал ее прежде. Впервые— раскованной: перехватила инициативу, проявив изобретательность и продемонстрировав ухватки и приемы, мне неведомые, несмотря на возраст, многобрачие и дюжину женщин, с которыми имел дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48