Исключайте нарушителей из школы! Штрафуйте родителей! Запретите ребятам болтаться на улицах! Сажайте в тюрьму! Остановите убийц! Покажите, что мы не намерены больше шутить!» Я вам говорю это только для того, чтобы подчеркнуть то постоянное давление, которое на нас оказывают. Но от нас тысячами других способов требуют сделать из этих убийц пример для остальных. Нас чуть ли не заставляют послать их на электрический стул, чтобы другие убоялись грозного меча правосудия.
– Но послушайте, Эфраим, до сих пор на нас никогда еще не оказывалось...
– Погодите, Хэнк! Это еще только во-первых, а сейчас будет и во-вторых. Вы поймете, почему это важное дело и почему его необходимо поручить нашему лучшему прокурору. Во-вторых, убитый мальчишка пуэрториканец. Пуэрториканцы у нас в городе, пожалуй, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для общества, терзаемого неврозами. Стоит пуэрториканцу совершить преступление и пресса ликует – играя на несомненно существующем предубеждении, она штампует очередного злодея. Я не собираюсь теоретизировать о психологической связи между преступностью и принадлежностью к национальному меньшинству. Я хочу сказать только следующее. На этот раз жертвой оказался пуэрториканец. И теперь все сторонники терпимости развернули кампанию, требуя – и, на мой взгляд, совершенно правильно – возмездия за смерть Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас не только требуют, чтобы мы перестали миндальничать, но чтобы мы перестали миндальничать со всеми убийцами, будь они белые, черные, коричневые или смуглые. Нас просят показать, что правосудие не только грозно, но и справедливо.
– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...
– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?
– Я понимаю, – сказал Хэнк.
– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.
– И все-таки, я думаю...
– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.
* * *
Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.
С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.
Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?
Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.
Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.
– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?
Хэнк тогда ответил:
– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.
Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.
В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:
– Идешь летать аэроплани?
– Да, дедушка, – отвечал он.
Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.
– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Но послушайте, Эфраим, до сих пор на нас никогда еще не оказывалось...
– Погодите, Хэнк! Это еще только во-первых, а сейчас будет и во-вторых. Вы поймете, почему это важное дело и почему его необходимо поручить нашему лучшему прокурору. Во-вторых, убитый мальчишка пуэрториканец. Пуэрториканцы у нас в городе, пожалуй, самые угнетенные люди в мире, новые козлы отпущения для общества, терзаемого неврозами. Стоит пуэрториканцу совершить преступление и пресса ликует – играя на несомненно существующем предубеждении, она штампует очередного злодея. Я не собираюсь теоретизировать о психологической связи между преступностью и принадлежностью к национальному меньшинству. Я хочу сказать только следующее. На этот раз жертвой оказался пуэрториканец. И теперь все сторонники терпимости развернули кампанию, требуя – и, на мой взгляд, совершенно правильно – возмездия за смерть Рафаэля Морреза. Короче говоря, от нас не только требуют, чтобы мы перестали миндальничать, но чтобы мы перестали миндальничать со всеми убийцами, будь они белые, черные, коричневые или смуглые. Нас просят показать, что правосудие не только грозно, но и справедливо.
– Я вижу, к чему вы клоните, – сказал Хэнк. – И все-таки мне кажется, что любой другой обвинитель...
– И последнее: то, что сентиментальные писательницы называют трогательным штрихом. Мы выступаем в этом деле обвинителями от имени граждан этого округа. А как вы думаете, что, собственно, видят эти граждане? Трех бесчеловечных убийц, которые врываются на тихую улицу, чтобы зарезать слепого мальчугана. Слепого, Хэнк! Разве вы не понимаете, как это чудовищно? Как это оскорбляет самые светлые чувства и представления? Кто же может чувствовать себя в безопасности на улице, если даже слепой, которого с незапамятных времен защищают неписаные законы человечности, становится жертвой зверского убийства?
– Я понимаю, – сказал Хэнк.
– Да? В таком случае вы должны понять и то, что прокуратура должна отдать этому делу все свои лучшие силы. А это, в первую очередь, вы, Хэнк. Мы будем настаивать на смертной казни.
– И все-таки, я думаю...
– Нет, Хэнк. Считайте, что вы получили официальный отказ. Да поймите же, это не просто суд над тремя мальчишками. Это проверка всей прокуратуры. – Холмс помолчал, а потом добавил: – А если хотите, то и всего этого проклятого города.
* * *
Он стоял на палубе парома. Справа вдали виднелся высокий и красивый в своем уродстве мост Квинсборо, а спереди возвышался над водой, как гигантский кит, остров Благополучия. Там, в тюрьме, в отделении для малолетних преступников, содержался пятнадцатилетний мальчуган по имени Дэнни Ди Паче.
С реки Ист-Ривер дул прохладный ветерок, лаская шею и рассеивая удручающую июльскую жару. Далеко вдали над водной гладью реки возвышался второй мост – Трайборо, от которого веяло первобытностью и прохладой. Его изящное кружево резко выделялось на фоне голубого неба. Он еще помнил, когда строили этот мост. Помнил, как ходил по строительной площадке на 125-й улице, пробираясь между котлами со смолой, бетоном, железными балками и свежевскопанной землей. Тогда ему было четырнадцать лет. Он помнил также лето 1934 года и себя, юнца, для которого этот мост казался воротами к сокровищам мира. Тогда он думал, что стоит только перейти этот мост и можно выбраться из Гарлема. Таковы были смысл и назначение этого моста. Именно тогда, в тот день, глядя на бульдозеры и землечерпалки, шумно ворочавшие перед его глазами землю, он решил, что когда-нибудь покинет Гарлем, с тем чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Он даже не знал, испытывал ли он к этому району ненависть. Но ясным сознанием, которое бывает только у очень молодых, тогда понял, что от жизни можно было получить кое-что получше. Он страстно жаждал этого лучшего. Позднее он понял, что к этому лучшему относилась Мери О'Брайен.
Он встретил ее, когда ему было уже семнадцать. Рожденный в итальянской семье, в которой дед даже на грани войны с державами оси говорил, что Италия – самая передовая культурная страна в мире и объявлял Муссолини спасителем итальянского народа, Хэнк сначала не мог и представить, что он может влюбиться в ирландскую девушку. Разве не говорили ему все члены семьи о том, что все ирландцы пьяницы? Разве не говорили ему товарищи великого братства улицы о том, что все ирландские девчонки весьма покладисты? Разве большинство уличных драк происходило не между итальянцами и ирландцами? Как же он мог в таком случае влюбиться в девушку, ирландское происхождение которой выдавали, уже одни ее рыжие волосы?
Он познакомился с ней, когда ей было пятнадцать лет. Тогда она еще не красила губы. Целый год назначал ей свидания, и только потом она позволила себя поцеловать. У нее был изумительный рот. Девушек он целовал и раньше, но сладости женских уст не знал до того дня, когда поцеловал Мери О'Брайен. С этого дня он полюбил ее.
Его дед по-своему пытался разобраться в этой туманной ситуации.
– Почему, – спросил он его по-итальянски, – ты непременно должен гулять с ирландкой?
Хэнк тогда ответил:
– Потому что я люблю ее, дедушка. – В его голосе прозвучала юношеская уверенность.
Любя, он открывал в ней все новое и новое и, открывая, любил ее еще больше, пока она не стала частью его планов. Он мечтал покинуть Гарлем и уехать вместе с Мери О'Брайен. Он унесет ее оттуда, а ее медные волосы будут струиться по его плечам и ее веселый смех – звенеть в воздухе.
В 1941 году японцы напали на Пирл-Харбор. Хэнк, которому тогда был двадцать один год, был немедленно призван в армию, несмотря на то, что был на последнем курсе Нью-Йоркского университета. Прощальный вечер ему устроили в доме деда. И пока гости ели lasagna – специальность его матери, – дед отвел его в сторону, положил ему на плечи руки, ничего не знавшие в жизни, кроме шитья, и спросил на ломаном английском языке:
– Идешь летать аэроплани?
– Да, дедушка, – отвечал он.
Старик кивнул. Ему было шестьдесят восемь и голова у него была белая, как снег. Его карие глаза были скрыты толстыми стеклами очков, непременной принадлежностью портного, который с ревнивой заботливостью изучал каждый свой стежок.
– Будешь бомбить Италию? – спросил он и в его глазах была печаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47