Несколько раз проваливаюсь, набирая полные кроссовки болотной жижи, и тогда вокруг неприятно пахнет потревоженным торфом.
«Уааааввааа… Уаааввааа», – слышу я кваканье жабы.
Полусферы глаз, широкая пупырчатая спина на автомобильной покрышке, утонувшей в нечистой воде, поверхность которой идет радужными масляными разводами, похожими на те, что появляются в луже, в которую кто-то по неосторожности пролил бензин.
Я прыгаю туда, поднимая фонтан брызг, обжигающих спину; зажимаю жабу между зубов, так, чтобы не поранить ее. Длинные лапы торчат у меня изо рта, перепонки расправлены двумя широкими воздушными змеями. Река. Песчаный берег. В воде косяком огненных рыб полыхает лунная дорожка, хотя никакой луны нет. Я знаю, кто это… Я вынимаю жабу изо рта и острием тройного крючка подцепляю кожу, делая два надреза, в которые входит его цевье.
Я наматываю леску на склонившиеся над водой ветви ивы: много-много метров, восьмеркой, пропускаю свободный конец через трещину в одной из веток, протягиваю его дальше – на расстояние вытянутой руки, чтобы жаба висела на леске, лежала на воде и не тонула.
Я сижу на крыше старой проржавевшей машины, брошенной на пляже. Я привязал к ней конец лески, что тянется от ивы, и смотрю, как жаба без устали гребет и гребет к берегу, не продвигаясь ни на сантиметр, но все еще не теряя надежды. По тихой глади ночной реки от нее расходятся круги.
Огненное пятно под водой движется к берегу. Мне очень холодно. Я собираю в кучу обрывки гудрона, валяющиеся на пляже, и поджигаю их. Костер коптит в развороченное небо, согревая кожу: на ладонях начинают проступать бледно-розовые пятна приливающей крови. Из воды перед жабой всплывает огромная приплюснутая морда; рыбина хватает наживку и, развернувшись на месте ударом мощного хвоста, несется с ней в глубину. Последние сантиметры лески разматываются, жаба уже давно у сома в желудке – удар – тройной крючок всеми своими изогнутыми жалами впивается в его внутренности. Машина скребет по песку и останавливается.
Рыбина выдыхается нескоро; холод уже плещется у меня в груди, тисками сжимая легкие. Я пробиваю сому череп булыжником и выволакиваю его за жабры на берег. Втыкаю скальпель рыбе в брюхо, покрытое черными и желтыми разводами и, с силой надавливая, веду его к голове – плотный живот сома расслаивается на две части, между полосками белеющего мяса появляется темная щель. Я засовываю обе руки внутрь рыбины, обхватываю растянувшийся желудок, в котором шевелится что-то теплое и живое, и вытаскиваю его наружу, на мелкий белый песок. Толстая пленка желудка, фиолетовые жилы: простые и прекрасные, идеальные, сверхнадежные внутренности доисторической рептилии.
Я оттягиваю часть пленки и делаю надрез так, чтобы не повредить того, кто лежит внутри. Из него показывается длинный нос с мокрыми обвисшими усами, следом появляется и вся морда – лис высовывает язык и облизывает мое лицо. Я легко довожу скальпелем до конца: как будто открывая застежку-молнию.
Выбравшись из желудка, лис направляется к воде: фыркая и поскуливая, плещется там, смывая с себя слизь. Выходит на берег, шумно отряхивается по-собачьи, черная лоснящаяся шерсть его ощетинивается мокрыми иглами. Лис садится на песок рядом со мной и застывает на месте, как грубо высеченная статуя из черного дерева: левое ухо чутко повернуто в сторону болота, огромный живот усыпан золотыми буквами – они смазаны и не читаются из-за торчащей в разные стороны шерсти.
«Шшьяй-йаай-й», – глухо лает он.
Я снова засовываю руку внутрь сома, на ощупь нахожу еще бьющееся холодное сердце и вырываю его. Лис опускает морду к моей ладони, хватает зубами сердце, подкидывает его в воздухе несколько раз, дергая головой, чтобы перехватить поудобнее, и жадно сжирает.
«Завяжи ему рот».
Я снимаю бинт с запястья и перематываю лису пасть.
Он ведет меня назад к дому другой дорогой – через котлован, воронку от давным-давно упавшего метеорита; внизу холодный, застоявшийся воздух, его не меняли лет тысячу или больше. Он ведет меня мимо дота времен Второй мировой, по лабиринтам траншей, в которых я не раз выкапывал слежавшиеся пластины пороха. Со стороны болота доносится женский смех. Услышав его, лис щерится, высунув кончик языка, верхняя губа его мелко дрожит от отвращения: внутри она нежного перламутрового оттенка, как гладкая поверхность раковины, по которой пробежали редкие черные пятна.
На веранде Сидней отливает со второго этажа в стену пыльных листьев, не задетых дождем под навесом. Лис остается ждать на улице, а я поднимаюсь наверх. Сидней вынимает сигарету изо рта и выдыхает дым в сторону тонкого красного полумесяца, который на мгновение показался из-за туч.
– Старик, – обращается он ко мне, – у тебя с горлом все в порядке?
– Вроде да.
– А у меня вот нет. Там все как будто расплавилось. И мысли текут вниз по зубам… – Сидней пошатнулся, но вовремя схватился рукой за ржавую металлическую опору, удержав равновесие. – Черт, ну и качка… И холодно, как в аду… А главное – мысли, мысли текут вниз. Понимаешь?.. Как горячая сода, по глотке, дальше вниз. И там все так… так… – он помахал сигаретой в воздухе, пытаясь подобрать нужное слово, но так и не смог этого сделать, – понимаешь, о чем я?
– Не очень.
Мне неприятен сигаретный дым; я разгоняю его ладонью, разрывая клубящуюся густую паутину, которая голубой вязью повисла в воздухе. Гром взрывается за соседним домом, растекаясь по окрестным дорогам и разом взмывая вверх – в налившееся спелой тяжестью сливовое небо, вывернутое штормом наизнанку. Я слышу, как листья ясеня трутся о бетон. Я вижу тончайшую сетку морщинок под глазами у Анечки. Она только что поднялась на веранду.
– Киске очень плохо! – говорит Анечка. – У нее ноги ледяные, и ей трудно дышать!
Она растерянно смотрит на Сиднея, который с трудом балансирует на узкой балке, идущей вдоль дома, цепляясь пальцами за неровности в стене. Стопятидесятикилограммовый канатоходец. Жирные пятна. Клетки. Ворсинки. Я отвожу глаза, чтобы окончательно не провалиться в текстуру пальто: она приближается со скоростью лунного пейзажа, на который наводят сильный морской бинокль. Трещинки в стене разбегаются гигантскими каньонами, утыкаются в тысячекилометровую сетку арматуры внутри бетона.
– Сид! – зовет Анечка. – Ты куда собрался?
Тот делает еще несколько осторожных приставных шагов и тянется к большому вентилю, засиженному птицами: прямо над ним повисло гнездо ласточек, похожее на маленький замок, который кто-то сделал на пляже, капая мокрым песком из полной ладони.
– Дождь… – шепчет Сидней, – нужно выключить дождь! Он режет…
– Что? – переспрашивает Анечка. – Говори громче!
Сидней поворачивает вентиль, раздирая скрипом тишину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
«Уааааввааа… Уаааввааа», – слышу я кваканье жабы.
Полусферы глаз, широкая пупырчатая спина на автомобильной покрышке, утонувшей в нечистой воде, поверхность которой идет радужными масляными разводами, похожими на те, что появляются в луже, в которую кто-то по неосторожности пролил бензин.
Я прыгаю туда, поднимая фонтан брызг, обжигающих спину; зажимаю жабу между зубов, так, чтобы не поранить ее. Длинные лапы торчат у меня изо рта, перепонки расправлены двумя широкими воздушными змеями. Река. Песчаный берег. В воде косяком огненных рыб полыхает лунная дорожка, хотя никакой луны нет. Я знаю, кто это… Я вынимаю жабу изо рта и острием тройного крючка подцепляю кожу, делая два надреза, в которые входит его цевье.
Я наматываю леску на склонившиеся над водой ветви ивы: много-много метров, восьмеркой, пропускаю свободный конец через трещину в одной из веток, протягиваю его дальше – на расстояние вытянутой руки, чтобы жаба висела на леске, лежала на воде и не тонула.
Я сижу на крыше старой проржавевшей машины, брошенной на пляже. Я привязал к ней конец лески, что тянется от ивы, и смотрю, как жаба без устали гребет и гребет к берегу, не продвигаясь ни на сантиметр, но все еще не теряя надежды. По тихой глади ночной реки от нее расходятся круги.
Огненное пятно под водой движется к берегу. Мне очень холодно. Я собираю в кучу обрывки гудрона, валяющиеся на пляже, и поджигаю их. Костер коптит в развороченное небо, согревая кожу: на ладонях начинают проступать бледно-розовые пятна приливающей крови. Из воды перед жабой всплывает огромная приплюснутая морда; рыбина хватает наживку и, развернувшись на месте ударом мощного хвоста, несется с ней в глубину. Последние сантиметры лески разматываются, жаба уже давно у сома в желудке – удар – тройной крючок всеми своими изогнутыми жалами впивается в его внутренности. Машина скребет по песку и останавливается.
Рыбина выдыхается нескоро; холод уже плещется у меня в груди, тисками сжимая легкие. Я пробиваю сому череп булыжником и выволакиваю его за жабры на берег. Втыкаю скальпель рыбе в брюхо, покрытое черными и желтыми разводами и, с силой надавливая, веду его к голове – плотный живот сома расслаивается на две части, между полосками белеющего мяса появляется темная щель. Я засовываю обе руки внутрь рыбины, обхватываю растянувшийся желудок, в котором шевелится что-то теплое и живое, и вытаскиваю его наружу, на мелкий белый песок. Толстая пленка желудка, фиолетовые жилы: простые и прекрасные, идеальные, сверхнадежные внутренности доисторической рептилии.
Я оттягиваю часть пленки и делаю надрез так, чтобы не повредить того, кто лежит внутри. Из него показывается длинный нос с мокрыми обвисшими усами, следом появляется и вся морда – лис высовывает язык и облизывает мое лицо. Я легко довожу скальпелем до конца: как будто открывая застежку-молнию.
Выбравшись из желудка, лис направляется к воде: фыркая и поскуливая, плещется там, смывая с себя слизь. Выходит на берег, шумно отряхивается по-собачьи, черная лоснящаяся шерсть его ощетинивается мокрыми иглами. Лис садится на песок рядом со мной и застывает на месте, как грубо высеченная статуя из черного дерева: левое ухо чутко повернуто в сторону болота, огромный живот усыпан золотыми буквами – они смазаны и не читаются из-за торчащей в разные стороны шерсти.
«Шшьяй-йаай-й», – глухо лает он.
Я снова засовываю руку внутрь сома, на ощупь нахожу еще бьющееся холодное сердце и вырываю его. Лис опускает морду к моей ладони, хватает зубами сердце, подкидывает его в воздухе несколько раз, дергая головой, чтобы перехватить поудобнее, и жадно сжирает.
«Завяжи ему рот».
Я снимаю бинт с запястья и перематываю лису пасть.
Он ведет меня назад к дому другой дорогой – через котлован, воронку от давным-давно упавшего метеорита; внизу холодный, застоявшийся воздух, его не меняли лет тысячу или больше. Он ведет меня мимо дота времен Второй мировой, по лабиринтам траншей, в которых я не раз выкапывал слежавшиеся пластины пороха. Со стороны болота доносится женский смех. Услышав его, лис щерится, высунув кончик языка, верхняя губа его мелко дрожит от отвращения: внутри она нежного перламутрового оттенка, как гладкая поверхность раковины, по которой пробежали редкие черные пятна.
На веранде Сидней отливает со второго этажа в стену пыльных листьев, не задетых дождем под навесом. Лис остается ждать на улице, а я поднимаюсь наверх. Сидней вынимает сигарету изо рта и выдыхает дым в сторону тонкого красного полумесяца, который на мгновение показался из-за туч.
– Старик, – обращается он ко мне, – у тебя с горлом все в порядке?
– Вроде да.
– А у меня вот нет. Там все как будто расплавилось. И мысли текут вниз по зубам… – Сидней пошатнулся, но вовремя схватился рукой за ржавую металлическую опору, удержав равновесие. – Черт, ну и качка… И холодно, как в аду… А главное – мысли, мысли текут вниз. Понимаешь?.. Как горячая сода, по глотке, дальше вниз. И там все так… так… – он помахал сигаретой в воздухе, пытаясь подобрать нужное слово, но так и не смог этого сделать, – понимаешь, о чем я?
– Не очень.
Мне неприятен сигаретный дым; я разгоняю его ладонью, разрывая клубящуюся густую паутину, которая голубой вязью повисла в воздухе. Гром взрывается за соседним домом, растекаясь по окрестным дорогам и разом взмывая вверх – в налившееся спелой тяжестью сливовое небо, вывернутое штормом наизнанку. Я слышу, как листья ясеня трутся о бетон. Я вижу тончайшую сетку морщинок под глазами у Анечки. Она только что поднялась на веранду.
– Киске очень плохо! – говорит Анечка. – У нее ноги ледяные, и ей трудно дышать!
Она растерянно смотрит на Сиднея, который с трудом балансирует на узкой балке, идущей вдоль дома, цепляясь пальцами за неровности в стене. Стопятидесятикилограммовый канатоходец. Жирные пятна. Клетки. Ворсинки. Я отвожу глаза, чтобы окончательно не провалиться в текстуру пальто: она приближается со скоростью лунного пейзажа, на который наводят сильный морской бинокль. Трещинки в стене разбегаются гигантскими каньонами, утыкаются в тысячекилометровую сетку арматуры внутри бетона.
– Сид! – зовет Анечка. – Ты куда собрался?
Тот делает еще несколько осторожных приставных шагов и тянется к большому вентилю, засиженному птицами: прямо над ним повисло гнездо ласточек, похожее на маленький замок, который кто-то сделал на пляже, капая мокрым песком из полной ладони.
– Дождь… – шепчет Сидней, – нужно выключить дождь! Он режет…
– Что? – переспрашивает Анечка. – Говори громче!
Сидней поворачивает вентиль, раздирая скрипом тишину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43