хозяева его, сжалившись надо мной, проявили большую заботу и внимание, несомненно потрясенные рассказом о моих мытарствах и бедственном положении, о чем я поведал им, стоя на коленях и обливаясь горючими слезами.
Эти добрые сеньоры взяли меня под свое покровительство, освободили от рекрутчины, и я остался у них в услужении. Вместе с ними я перебрался в Вехер де ла Фронтера, где они постоянно проживали (в Медина-Сидонии они были проездом).
Моими ангелами-хранителями оказались дон Алонсо Гутьеррес де Сисниега, капитан в отставке, и его супруга, оба люди в летах. Они обучили меня множеству неизвестных мне ранее вещей, и поскольку я снискал их благоволение, то вскоре занял почетное место слуги при особе дона Алонсо, которого я неукоснительно сопровождал во время его ежедневных прогулок, ибо надо заметить, что у старого моряка почти совсем отнялась правая половина тела. Трудно сказать, чем была вызвана их любовь ко мне. Вероятно, моя юность, мое сиротство – и, несомненно, та безропотность, с какой я исполнял всевозможные поручения, завоевали их расположение и любовь. Вот почему я был до глубины души им благодарен. Необходимо также добавить, хотя мне и неловко говорить об этом, что, несмотря на мою прежнюю жизнь среди всякого сброда, я обладал известной прирожденной культурой и вежливостью, и мои привычки вскоре настолько изменились, что по прошествии нескольких лет я, хоть и не блистал образованностью, мог сойти за человека весьма благородного происхождения.
Я уже прожил четыре года в доме моих благодетелей, когда произошло событие, о котором я вам сейчас поведаю. Но не требуй от меня, дорогой читатель, точности в повествовании, ибо речь пойдет о событиях, случившихся в дни моего раннего детства, а рассказываю я их на склоне лет, прожив долгую жизнь и уже приближаясь к могиле; я чувствую, как холод старости сковывает мою руку, держащую перо, а старческий разум тешит себя сладостными или пылкими воспоминаниями, стараясь хоть на мгновение вернуть ушедшую молодость. Подобно тем мышиным жеребчикам, которые, пытаясь пробудить уснувшие чувства, обманывают себя созерцанием пестрых игривых картинок, и я постараюсь придать интерес и свежесть увядшим воспоминаниям, приукрасив их изображением великих событий прошлого.
И результат не преминет сказаться. О, чудодейственный обман воображения! Как человек, листающий страницы давно прочитанной книги, я с изумлением и любопытством оглядываюсь на ушедшие годы; и я тешусь сладостными грезами, будто меня посетил добрый гений и освободил от тяжелого бремени лет, от тяжкого груза старости, леденящей не только тело, но и душу. И кровь, лениво текущая в моих жилах, едва согревая одряхлевшее тело, вскипает, бурлит, клокочет, бьется и бешено стучит в моем сердце.
Мне кажется, что мой мозг внезапно озаряется ярким светом, который выхватывает из тьмы тысячи неведомых чудес, словно факел путешественника, освещающий темную пещеру и являющий взору диковинные картины природы, и притом так неожиданно, будто он сам их порождает. И мое сердце, умершее для великих потрясений, воскресает, подобно святому Лазарю, восставшему по божественному велению, и вздымает мою грудь, причиняя одновременно боль и радость.
Я снова молод, как будто не протекли годы; великие события моей молодости встают передо мною, я пожимаю руку старым друзьям, в душе вновь всплывают сладостные и ужасные переживания: радость победы и горечь поражения идут рука об руку в воспоминаниях, как и в жизни. Но больше всего мои чувства занимает одно событие: оно руководило моими поступками в роковые годы с 1805 по 1834. О святая любовь к родине, даже на краю могилы, когда я дряхл и никому не нужен, ты вызываешь слезы умиления на моих глазах! В воздаяние за это я еще способен посвятить тебе несколько прочувствованных слов, проклиная низкого скептика, который тебя отрицает, и жалкого псевдоученого, который отождествляет тебя с низменными повседневными желаниями.
Этому чувству я посвятил свои зрелые годы и отдаю труд моих последних лет; его называю я ангелом хранителем моих писаний, как и в жизни оно было моей путеводной звездой. Я поведаю о многих событиях. Битвы при Трафальгаре и Байлене, события в Мадриде, осады Сарагосы и Хероны, сражение при Арапилес!.. Обо всем этом я расскажу по мере моих сил, если у вас достанет терпения выслушать меня. Мой рассказ не будет таким прекрасным, каким он должен быть, но я сделаю все возможное, чтобы он был правдивым.
Глава II
В один из первых дней октября прискорбного 1805 года мой благородный хозяин позвал меня к себе в кабинет и, глядя на меня со своей обычной суровостью (чисто напускной, ибо характер у него был самый благодушный), спросил:
– Габриэль, ты храбрый мужчина?
Я сперва не знал, что ответить, ибо, говоря по правде, в свои четырнадцать лет еще не удосужился поразить мир ни единым героическим поступком. Но, услышав, как меня называют мужчиной , я преисполнился гордости и почел в то же время постыдным отрицать свою храбрость перед человеком, который ставил ее так высоко, а посему с юношеским задором воскликнул:
– Да, хозяин, я храбрый мужчина!
Тогда этот достойный рыцарь, который проливал свою кровь в сотнях славных битв и, несмотря на это, ценил и уважал своего верного слугу, улыбнулся и знаком приказал мне сесть. Он уже было собрался изложить мне какое-то важное дело, как вдруг в кабинет ворвалась его супруга, а моя госпожа, донья Франсиска, и, видимо, желая придать больший вес нашей беседе, затараторила:
– Нет, нет, ты не поедешь, уверяю тебя, ты не поедешь с эскадрой. Еще чего не хватало! В твои-то годы! Ведь ты ушел в отставку по старости!.. Ах, Алонсито, тебе уже семьдесят лет, и негоже тебе скакать да прыгать, точно мальчишке.
Я как сейчас вижу столь же достопочтенную, сколь разъяренную сеньору в огромном чепце, нахлобученном на седые локоны, в юбке из органди и с волосатой бородавкой на подбородке. Я упоминаю эти четыре совершенно различные детали, ибо без них невозможно представить себе мою хозяйку. То была величественная старуха, напоминавшая святую Анну кисти Мурильо, но ее почтенная красота и сходство с матерью пресвятой девы выиграли бы несравненно больше, будь моя госпожа так же безмолвна, как картина.
Дон Алонсо, как обычно при виде ее, немного струсив, ответил:
– Я должен ехать, Пакита. Из письма, которое я только что получил от добряка Чурруки, стало известно, что соединенная эскадра должна выйти из Кадиса и завязать бой с англичанами или ожидать их в заливе, если они осмелятся войти туда. Так или иначе, дело предстоит жаркое.
– Очень хорошо, я рада, – возразила донья Франсиска. – На то там Гравина, Вальдес, Сиснерос, Чуррука, Алькала Галиано и Алава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Эти добрые сеньоры взяли меня под свое покровительство, освободили от рекрутчины, и я остался у них в услужении. Вместе с ними я перебрался в Вехер де ла Фронтера, где они постоянно проживали (в Медина-Сидонии они были проездом).
Моими ангелами-хранителями оказались дон Алонсо Гутьеррес де Сисниега, капитан в отставке, и его супруга, оба люди в летах. Они обучили меня множеству неизвестных мне ранее вещей, и поскольку я снискал их благоволение, то вскоре занял почетное место слуги при особе дона Алонсо, которого я неукоснительно сопровождал во время его ежедневных прогулок, ибо надо заметить, что у старого моряка почти совсем отнялась правая половина тела. Трудно сказать, чем была вызвана их любовь ко мне. Вероятно, моя юность, мое сиротство – и, несомненно, та безропотность, с какой я исполнял всевозможные поручения, завоевали их расположение и любовь. Вот почему я был до глубины души им благодарен. Необходимо также добавить, хотя мне и неловко говорить об этом, что, несмотря на мою прежнюю жизнь среди всякого сброда, я обладал известной прирожденной культурой и вежливостью, и мои привычки вскоре настолько изменились, что по прошествии нескольких лет я, хоть и не блистал образованностью, мог сойти за человека весьма благородного происхождения.
Я уже прожил четыре года в доме моих благодетелей, когда произошло событие, о котором я вам сейчас поведаю. Но не требуй от меня, дорогой читатель, точности в повествовании, ибо речь пойдет о событиях, случившихся в дни моего раннего детства, а рассказываю я их на склоне лет, прожив долгую жизнь и уже приближаясь к могиле; я чувствую, как холод старости сковывает мою руку, держащую перо, а старческий разум тешит себя сладостными или пылкими воспоминаниями, стараясь хоть на мгновение вернуть ушедшую молодость. Подобно тем мышиным жеребчикам, которые, пытаясь пробудить уснувшие чувства, обманывают себя созерцанием пестрых игривых картинок, и я постараюсь придать интерес и свежесть увядшим воспоминаниям, приукрасив их изображением великих событий прошлого.
И результат не преминет сказаться. О, чудодейственный обман воображения! Как человек, листающий страницы давно прочитанной книги, я с изумлением и любопытством оглядываюсь на ушедшие годы; и я тешусь сладостными грезами, будто меня посетил добрый гений и освободил от тяжелого бремени лет, от тяжкого груза старости, леденящей не только тело, но и душу. И кровь, лениво текущая в моих жилах, едва согревая одряхлевшее тело, вскипает, бурлит, клокочет, бьется и бешено стучит в моем сердце.
Мне кажется, что мой мозг внезапно озаряется ярким светом, который выхватывает из тьмы тысячи неведомых чудес, словно факел путешественника, освещающий темную пещеру и являющий взору диковинные картины природы, и притом так неожиданно, будто он сам их порождает. И мое сердце, умершее для великих потрясений, воскресает, подобно святому Лазарю, восставшему по божественному велению, и вздымает мою грудь, причиняя одновременно боль и радость.
Я снова молод, как будто не протекли годы; великие события моей молодости встают передо мною, я пожимаю руку старым друзьям, в душе вновь всплывают сладостные и ужасные переживания: радость победы и горечь поражения идут рука об руку в воспоминаниях, как и в жизни. Но больше всего мои чувства занимает одно событие: оно руководило моими поступками в роковые годы с 1805 по 1834. О святая любовь к родине, даже на краю могилы, когда я дряхл и никому не нужен, ты вызываешь слезы умиления на моих глазах! В воздаяние за это я еще способен посвятить тебе несколько прочувствованных слов, проклиная низкого скептика, который тебя отрицает, и жалкого псевдоученого, который отождествляет тебя с низменными повседневными желаниями.
Этому чувству я посвятил свои зрелые годы и отдаю труд моих последних лет; его называю я ангелом хранителем моих писаний, как и в жизни оно было моей путеводной звездой. Я поведаю о многих событиях. Битвы при Трафальгаре и Байлене, события в Мадриде, осады Сарагосы и Хероны, сражение при Арапилес!.. Обо всем этом я расскажу по мере моих сил, если у вас достанет терпения выслушать меня. Мой рассказ не будет таким прекрасным, каким он должен быть, но я сделаю все возможное, чтобы он был правдивым.
Глава II
В один из первых дней октября прискорбного 1805 года мой благородный хозяин позвал меня к себе в кабинет и, глядя на меня со своей обычной суровостью (чисто напускной, ибо характер у него был самый благодушный), спросил:
– Габриэль, ты храбрый мужчина?
Я сперва не знал, что ответить, ибо, говоря по правде, в свои четырнадцать лет еще не удосужился поразить мир ни единым героическим поступком. Но, услышав, как меня называют мужчиной , я преисполнился гордости и почел в то же время постыдным отрицать свою храбрость перед человеком, который ставил ее так высоко, а посему с юношеским задором воскликнул:
– Да, хозяин, я храбрый мужчина!
Тогда этот достойный рыцарь, который проливал свою кровь в сотнях славных битв и, несмотря на это, ценил и уважал своего верного слугу, улыбнулся и знаком приказал мне сесть. Он уже было собрался изложить мне какое-то важное дело, как вдруг в кабинет ворвалась его супруга, а моя госпожа, донья Франсиска, и, видимо, желая придать больший вес нашей беседе, затараторила:
– Нет, нет, ты не поедешь, уверяю тебя, ты не поедешь с эскадрой. Еще чего не хватало! В твои-то годы! Ведь ты ушел в отставку по старости!.. Ах, Алонсито, тебе уже семьдесят лет, и негоже тебе скакать да прыгать, точно мальчишке.
Я как сейчас вижу столь же достопочтенную, сколь разъяренную сеньору в огромном чепце, нахлобученном на седые локоны, в юбке из органди и с волосатой бородавкой на подбородке. Я упоминаю эти четыре совершенно различные детали, ибо без них невозможно представить себе мою хозяйку. То была величественная старуха, напоминавшая святую Анну кисти Мурильо, но ее почтенная красота и сходство с матерью пресвятой девы выиграли бы несравненно больше, будь моя госпожа так же безмолвна, как картина.
Дон Алонсо, как обычно при виде ее, немного струсив, ответил:
– Я должен ехать, Пакита. Из письма, которое я только что получил от добряка Чурруки, стало известно, что соединенная эскадра должна выйти из Кадиса и завязать бой с англичанами или ожидать их в заливе, если они осмелятся войти туда. Так или иначе, дело предстоит жаркое.
– Очень хорошо, я рада, – возразила донья Франсиска. – На то там Гравина, Вальдес, Сиснерос, Чуррука, Алькала Галиано и Алава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45