Это могла быть тень от водонапорной вышки, стоявшей сразу за домом. Отчетливо сохранился лишь снег, сверкающий и нежный. Тяжеленный шар, на который налипает новый, с шероховатыми сыпучими краями, слой. Голоса, ее и мамин. Руки в шерстяных перчатках, торопливо прихлопывающие снег. И – ярче всего – отпечатки рук в сверкающем, сотканном из алмазных зерен и голубоватых теней, снегу. Ее самое яркое воспоминание о маме – бело-голубые отпечатки ее ладоней.
***
Она заявилась в субботу вечером, в жуткую погоду. Рута собиралась в магазин. Она постучалась еле слышно, поприкладывала костяшки пальцев к фанерной двери. Рута сначала подумала, что показалось. Прислушалась, тихонько поставив на трельяж лак для волос. Решила, что и в самом деле показалось, как вдруг услышала удаляющиеся шаги. Странно. К ней стучатся редко. Ломятся ночью, перепутав с пьяных глаз комнату. Иногда пожалуют попросить воды, если воду отключили. Но всегда стучат весьма громко. Даже, можно сказать, нагло – так уж здесь принято стучаться друг к дружке.
Подбежав на цыпочках к двери, она повернула в замке ключ и толкнула дверь. Дойдя до поворота на лестницу, Ева оглянулась – и как раз в этот момент Рута выглянула.
– Это я, – сказала Ева через весь коридор.
В вытянутой руке она держала прозрачную коробку с пирожными, поверх которой свисали гвоздики.
– Можно в гости? – она посмотрела растерянно в пол.
Между ними, под единственной горевшей лампочкой, хлопотали в поисках солнца мухи. Крашенные выпуклые доски и длинная цепочка одинаково обшарпанных дверей выглядели как никогда убого.
– Говорит, я ему не нужна, – сказала Ева и развела руками. Гвоздики качнули пунцовыми головами. – Я вот зачем-то купила… – показала глазами на пирожные. – А ты любишь гвоздики? Он сказал, я неандерталец. Я говорю: ну тогда уж неандерталка. Замечание мое его почему-то сильно рассердило.
Ева сделала смешной жест растопыренной и дергающейся ладонью, видимо, изображая его внезапную бурную реакцию.
– Ничего не было. Странно звучит, да? Ни-че-го-не-бы-ло, – она будто вслушивалась в произнесенную фразу.
Ева принесла к ней сразу все. Наверное, некуда больше.
Сзади на сквозняке гуляла, поскуливая, дверь.
– Я не могу, – сказала Рута. – Я ухожу.
– Что ж, – кивнула Ева. Рута сказала:
– Я опаздываю.
– Да-да, конечно.
Она ушла со своими гвоздиками и пирожными, на выходе столкнувшись с Борисычем. Борисыч проводил ее красноречивым клейким взглядом и, двинувшись в сторону Руты с радостной физиономией, уже собирался что-то ляпнуть, но Рута шагнула в комнату и захлопнула дверь.
***
Было на редкость спокойно. Над пустой темной площадью парила бронзовая революционная громада. Вставший на дыбы конь копытами наступил на луну, клинок высоко колол небо и был похож то ли на поддельную молнию, то ли на позолоченную сосульку. Лоснились чешуйки подсохших луж, кое-где повторявшие прямоугольные очертания плит. Под оцепившими площадь соснами, на лавках и возле них, как обычно, кучковались люди с пивом и сигаретами. Как обычно, здешнее причудливое освещение проделывало с ними оптические фокусы. Одни, попавшие в свет, были объемные и живые. Другие, утонувшие в тени, на фоне бурлящей вечерней улицы казались картонными фигурками.
Рута вообразила, что как только встанет туда, где стояла Ева, – все повторится. С черных еловых лап свалится ветер. Тучи замажут луну и крапинки звезд, станет совсем темно и неприютно. Рута подумала вдруг, что и Ева могла бы сегодня прийти сюда. Помучить себя воспоминаниями. Лучшего места, чем место первой встречи, для этого, наверное, не найти. Представила: силуэт Евы вылепится из бликов, что оживают и меркнут под фонарями. Она подойдет, скажет: «Привет».
Плохо сейчас Еве.
Где-то среди людей – но не этих, усеявших кромку света – а среди других, далеких, отсюда невидимых, погрязших в осеннем вечере или сбежавших от осени в теплые гостиные – тот самый, что отверг Еву. Стоит – нервно. Или просто стоит. Или сидит, прочно и удобно – или аккуратно приложив зад к самому краешку (скромничает перед кем-то). Кто его знает, какой он – а может быть, стеснительный? Может быть, курит – опять же, скромненько – или наоборот, непринужденно. И аппетитно захватывает губами сигарету. И смеется. А зубы у него – белее белого – или наоборот, желтые и с промежутками, и он их торопливо, не успев толком посмеяться, прячет – или не прячет. Бывают же такие, которые не стесняются плохих зубов – а каков этот Адам, кто ж его знает… Вот он трет в задумчивости лоб и смотрит на ту, другую (и тоже – кто ее знает, какая она? – да и не важно).
«Слава богу, – подумала Рута, – что я не Ева».
А ведь когда-то она чуть ли не завидовала ей… Как же – Ева всем нравится, Еву все любят… Как могла она завидовать Еве, обаяшке Еве, Еве-не-от-мира-сего? Сейчас, конечно, все встало на свои места. Сейчас все ясно. Ева никому не нужна.
Оставалось как-нибудь проскочить этот скользкий промежуток времени до грядущего сокращения. Но это ничего, теперь-то все уляжется. Снова будет работа – много работы, которая приносит покой.
Вот только теперь, подходя к стоящему в приемной аквариуму, Рута каждый раз вспоминает Александра Филипповича. Так и стоит он у нее перед глазами – каким предстал в окошке донорского кабинета: постаревший, временем аккуратно высушенный – будто лист для гербария – а там уж кружатся, плывут один за другим мертвые серые дни в «сороковке», которые она не хочет помнить. Но и это ничего. Когда-нибудь она подойдет к аквариуму – и не увидит там ничего, кроме большеротых цихлид, и покормит их – ни о чем не вспомнив.
Легкий порыв ветра ткнулся во тьму, и тьма наполнилась шипящими звуками. С той стороны, откуда грузным призраком выплывала махина областной администрации, хлопнула ткань. Рута повернула голову и смотрела, как флаги, выпуская ветер, плавно виснут вдоль высоких древков. «Праздник какой-то», – вспомнила она. Чиркнула по бетону подошва. Под вновь полетевшими вверх флагами зажигалка разлила желтый дрожащий огонь, высветила лицо и руки, быстро спрятавшие огонь от ветра.
Руте было немножко грустно.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10