С ума сбрендить! Если уж и признаваться, что забыл что-то сделать, то так, чтобы было понятно: ты переработался, ты перегружен работой сверх меры, таким работникам, как ты, нужно прощать мелкие упущения.
И ведь любому ясно: в случае необходимости ее можно тяпнуть, не боясь получить в ответ. Странно, как это до сих пор у нее не приключилось ни одного конфликта. Вот хотя бы с кассой. Тем мягонькое брюшко не подставляй. В душных панцирях из армированного бетона, под монотонный шелест купюр они становятся хищными. Упаси боже задержать какой-нибудь ордер позже пяти, когда они начинают сводить кассу. Но Ева – Рута видела сама – относила им ордера аж в полшестого – и ничего.
Нет, Ева – не банковский человек. Все эти годы она прожила на необитаемом острове, из тех, где еда растет на пальмах и среднегодовая температура двадцать три. Ни разу не шла она, опустошенная и потерянная, в никуда по людной улице. Ни разу не стояла, обхватив тяжелую голову, в которой свинцовой пчелой гудит жуткая мысль: «На что жить завтра?». Ничего этого не пережила Ева. Сидела в тени под шелковый шепот волн и ела финики. Разве что по кромке горизонта пройдет иной раз легкая рябь, заставит прищуриться: что это там? Будто не трудились над ней никакие директрисы, никакие начальники-управляющие. Трудно было поверить, что целых полтора года Ева проработала в «Автобанке». Вот уж где закаляется сталь: и управляющий из буйных, и сотрудники обучены строчить друг на друга кляузы. Но может быть, у нее все продумано, и вовсе не миленький мотылечек трепещет в суматошной Евочке: будь беспомощным, и тебя не тронут. Такое вот защитное свойство организма.
Что бы там ни было, Рута ей не верит.
***
Осень была недобрая. Лишь утихли ветра, выдувшие последнее тепло, на город упали холодные дожди. Их струи миллионами коготков царапали мир бетонных крыш и асфальта, когда-то в незапамятные времена – наверное, весной – казавшийся таким надежным и уютным. Дождь обрывался – и в ожидании нового дождя в небо задумчиво глазели лужи. То тут, то там, как бы перехватив эти задумчивые взгляды, поблескивающие на каждом шагу, прохожие запрокидывали головы: ну что, скоро? По ту сторону плоского грязного неба пряталась вода – много воды, готовой падать, и рассыпаться в брызги, и шипеть под колесами машин, и проникать при первом удобном случае под одежду, к теплой человеческой коже.
В сквере, через который Рута ходила на работу, пахло погребом. Сбитые в кучи, слипшиеся, перепачканные землей листья совсем не похожи были на те, что аккуратно высохли на столе у Евы. Знакомый с детства запах – слава богу, теперь попадавшийся нечасто – нехорошо тревожил Руту. Ей вспоминался железный голос директрисы, вбитый во все три этажа: «Ключ! Бегом сюда ключ!» – и чей-нибудь тяжелый радостный топот, летящий сначала к учительской, где на стену, на большой загнутый гвоздь, картинно повешен ключ от подвала, а потом обратно – и литая в синем суконном платье спина, за которой поди поспей – а потом темнота, липнущая к лицу паутина и этот запах, вобравший в себя все самые гадкие запахи. Рута махнула рукой на непрошеные воспоминания. Однажды вызванные Евой, они лились теперь, как дожди, без конца и всегда некстати. Вспомнился даже короткий исподтишка удар в живот, который отвесил ей на прощанье Иванов-Смердящий – и как ее после стошнило на виду у всех в актовом зале.
С появлением Евы прекратилась гармония. Работа давалась несравнимо тяжелее. Говорит ли Ева или молчит, мерно щелкает длинными ногтями по клавиатуре, болтает ли с кем-то по телефону или неуклюже перебирает тяжелые папки, – само ее присутствие мешает сосредоточиться.
Рута шпионит за ней. Порой, когда та выходит из кабинета, она стоит над ее столом и смотрит на хаос бумаг, авторучек, недоеденного печенья. «Сделать ей замечание?» – думает она, но тут же представляет, как Ева изогнет удивленно брови, оглядит стол, легко согласится: «Да-да, конечно, я сейчас приберу», – начнет и не закончит, а через минуту опять будет говорить «Руточка» и всякое такое… И Рута молча мирится с беспорядком.
Руте все-таки непонятно, чем Ева приковала ее внимание. Но совладать с этим Рута уже не может. Стоит над ее столом и, как следопыт по оставленному следу, пытается прочесть: что за существо такое, может ли быть опасным?
В принципе, так было всегда, задолго до Евы. Во всех новых людях таился зверь. Новые люди утомляли своей непонятностью, тем, что с ними приходилось держать ухо востро. Рута давно поняла: главное не смотреть в глаза, тогда зверь не тронет – а скоро и вовсе уйдет. Она не смотрела в глаза. Рано или поздно, исподтишка исследованный, расшифрованный и объясненный, новый человек будет помещен в ту или иную клеточку, как помещены каждый в свою клеточку химические элементы. Но все же любая перемена была мучительна. Будто менялись не имена и облик окружающих, стены и очертания улиц – а сама она умирала и рождалась, умирала и рождалась, умирала и вновь открывала глаза в незнакомом неприветливом месте, видела перед собой незнакомые неприветливые лица. Ну здравствуй, Рута, зачем пожаловала? И с каждым разом, когда она вот так реинкарнировала из одной Руты в другую, становилось все труднее. Выделенное ей тело делалось все неприглядней, люди вокруг все неприветливей. Рута понимала, что она некрасива. Но ведь и Ева не красавица – вовсе не красавица эта вторгшаяся в ее владения чудаковатая Ева, захватчица-Ева. Но почему-то на Еву смотрят иначе.
Пришла и поздоровалась так, будто через минуту здесь начнется карнавал. Хлопает дверь, распахивается зонт, разбрызгивая капли по всей бухгалтерии, по столам с бумагами – и, хрустнув спицами, ложится возле батареи. Смолкающий за окном дождь сбивчиво постукивает по подоконнику. Четверг, конец месяца, и, кажется, у них не сходится баланс. А она с мокрыми косичками и хорошим настроением. Теперь вот сидит, покусывает карандаш с той стороны, где приделан ластик. Помада смазана. Потом решит этим ластиком стереть какую-нибудь пометку на полях, замажет документ. Не о балансе она сейчас думает, не тот у нее взгляд. В райских садах разгуливает Ева.
Ее Эдем у нее всегда с собой. Так и ходит, как улитка с затейливым улиточным домиком, так и таскает за собой свой индивидуальный парадиз. Что ей четверг и конец месяца? Шмыг – и пропала в птичьих трелях и малахитовых кущах. «Ева, – говорит Тамара Ивановна, трогая ее за плечо, – опять задумались?» Но не сердится, не напоминает про квартальный отчет. Говорит: «Не иначе, влюблены?» – и смеется шепотом, как она умеет. Подойдя к Руте, садится напротив и начинает спрашивать о вчерашнем дне, всё ли там проверили и всё ли сходилось. Она, конечно, и с Рутой иногда пошутит. Отыщется закавыка, из-за которой не сбивается квартал, и они обрадуются, кто-нибудь из двоих произнесет кодовую фразу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
И ведь любому ясно: в случае необходимости ее можно тяпнуть, не боясь получить в ответ. Странно, как это до сих пор у нее не приключилось ни одного конфликта. Вот хотя бы с кассой. Тем мягонькое брюшко не подставляй. В душных панцирях из армированного бетона, под монотонный шелест купюр они становятся хищными. Упаси боже задержать какой-нибудь ордер позже пяти, когда они начинают сводить кассу. Но Ева – Рута видела сама – относила им ордера аж в полшестого – и ничего.
Нет, Ева – не банковский человек. Все эти годы она прожила на необитаемом острове, из тех, где еда растет на пальмах и среднегодовая температура двадцать три. Ни разу не шла она, опустошенная и потерянная, в никуда по людной улице. Ни разу не стояла, обхватив тяжелую голову, в которой свинцовой пчелой гудит жуткая мысль: «На что жить завтра?». Ничего этого не пережила Ева. Сидела в тени под шелковый шепот волн и ела финики. Разве что по кромке горизонта пройдет иной раз легкая рябь, заставит прищуриться: что это там? Будто не трудились над ней никакие директрисы, никакие начальники-управляющие. Трудно было поверить, что целых полтора года Ева проработала в «Автобанке». Вот уж где закаляется сталь: и управляющий из буйных, и сотрудники обучены строчить друг на друга кляузы. Но может быть, у нее все продумано, и вовсе не миленький мотылечек трепещет в суматошной Евочке: будь беспомощным, и тебя не тронут. Такое вот защитное свойство организма.
Что бы там ни было, Рута ей не верит.
***
Осень была недобрая. Лишь утихли ветра, выдувшие последнее тепло, на город упали холодные дожди. Их струи миллионами коготков царапали мир бетонных крыш и асфальта, когда-то в незапамятные времена – наверное, весной – казавшийся таким надежным и уютным. Дождь обрывался – и в ожидании нового дождя в небо задумчиво глазели лужи. То тут, то там, как бы перехватив эти задумчивые взгляды, поблескивающие на каждом шагу, прохожие запрокидывали головы: ну что, скоро? По ту сторону плоского грязного неба пряталась вода – много воды, готовой падать, и рассыпаться в брызги, и шипеть под колесами машин, и проникать при первом удобном случае под одежду, к теплой человеческой коже.
В сквере, через который Рута ходила на работу, пахло погребом. Сбитые в кучи, слипшиеся, перепачканные землей листья совсем не похожи были на те, что аккуратно высохли на столе у Евы. Знакомый с детства запах – слава богу, теперь попадавшийся нечасто – нехорошо тревожил Руту. Ей вспоминался железный голос директрисы, вбитый во все три этажа: «Ключ! Бегом сюда ключ!» – и чей-нибудь тяжелый радостный топот, летящий сначала к учительской, где на стену, на большой загнутый гвоздь, картинно повешен ключ от подвала, а потом обратно – и литая в синем суконном платье спина, за которой поди поспей – а потом темнота, липнущая к лицу паутина и этот запах, вобравший в себя все самые гадкие запахи. Рута махнула рукой на непрошеные воспоминания. Однажды вызванные Евой, они лились теперь, как дожди, без конца и всегда некстати. Вспомнился даже короткий исподтишка удар в живот, который отвесил ей на прощанье Иванов-Смердящий – и как ее после стошнило на виду у всех в актовом зале.
С появлением Евы прекратилась гармония. Работа давалась несравнимо тяжелее. Говорит ли Ева или молчит, мерно щелкает длинными ногтями по клавиатуре, болтает ли с кем-то по телефону или неуклюже перебирает тяжелые папки, – само ее присутствие мешает сосредоточиться.
Рута шпионит за ней. Порой, когда та выходит из кабинета, она стоит над ее столом и смотрит на хаос бумаг, авторучек, недоеденного печенья. «Сделать ей замечание?» – думает она, но тут же представляет, как Ева изогнет удивленно брови, оглядит стол, легко согласится: «Да-да, конечно, я сейчас приберу», – начнет и не закончит, а через минуту опять будет говорить «Руточка» и всякое такое… И Рута молча мирится с беспорядком.
Руте все-таки непонятно, чем Ева приковала ее внимание. Но совладать с этим Рута уже не может. Стоит над ее столом и, как следопыт по оставленному следу, пытается прочесть: что за существо такое, может ли быть опасным?
В принципе, так было всегда, задолго до Евы. Во всех новых людях таился зверь. Новые люди утомляли своей непонятностью, тем, что с ними приходилось держать ухо востро. Рута давно поняла: главное не смотреть в глаза, тогда зверь не тронет – а скоро и вовсе уйдет. Она не смотрела в глаза. Рано или поздно, исподтишка исследованный, расшифрованный и объясненный, новый человек будет помещен в ту или иную клеточку, как помещены каждый в свою клеточку химические элементы. Но все же любая перемена была мучительна. Будто менялись не имена и облик окружающих, стены и очертания улиц – а сама она умирала и рождалась, умирала и рождалась, умирала и вновь открывала глаза в незнакомом неприветливом месте, видела перед собой незнакомые неприветливые лица. Ну здравствуй, Рута, зачем пожаловала? И с каждым разом, когда она вот так реинкарнировала из одной Руты в другую, становилось все труднее. Выделенное ей тело делалось все неприглядней, люди вокруг все неприветливей. Рута понимала, что она некрасива. Но ведь и Ева не красавица – вовсе не красавица эта вторгшаяся в ее владения чудаковатая Ева, захватчица-Ева. Но почему-то на Еву смотрят иначе.
Пришла и поздоровалась так, будто через минуту здесь начнется карнавал. Хлопает дверь, распахивается зонт, разбрызгивая капли по всей бухгалтерии, по столам с бумагами – и, хрустнув спицами, ложится возле батареи. Смолкающий за окном дождь сбивчиво постукивает по подоконнику. Четверг, конец месяца, и, кажется, у них не сходится баланс. А она с мокрыми косичками и хорошим настроением. Теперь вот сидит, покусывает карандаш с той стороны, где приделан ластик. Помада смазана. Потом решит этим ластиком стереть какую-нибудь пометку на полях, замажет документ. Не о балансе она сейчас думает, не тот у нее взгляд. В райских садах разгуливает Ева.
Ее Эдем у нее всегда с собой. Так и ходит, как улитка с затейливым улиточным домиком, так и таскает за собой свой индивидуальный парадиз. Что ей четверг и конец месяца? Шмыг – и пропала в птичьих трелях и малахитовых кущах. «Ева, – говорит Тамара Ивановна, трогая ее за плечо, – опять задумались?» Но не сердится, не напоминает про квартальный отчет. Говорит: «Не иначе, влюблены?» – и смеется шепотом, как она умеет. Подойдя к Руте, садится напротив и начинает спрашивать о вчерашнем дне, всё ли там проверили и всё ли сходилось. Она, конечно, и с Рутой иногда пошутит. Отыщется закавыка, из-за которой не сбивается квартал, и они обрадуются, кто-нибудь из двоих произнесет кодовую фразу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10