Они видели раболепство этого скрипача и не чувствовали, что этот не понятый и только этим преступный гений просит прощения за свой безудержный талант, думая только о том, как спит маленький ясноглазый человек, с улыбкой премудрой, как сама природа, с мальчишескими веселыми щечками, существо, жизнь которого всецело зависит от его отца.
Но аплодисменты раздавались громче и громче. Толпа гудела и ревела. И Паганини все острее начинал ощущать свое превосходство над всеми этими людьми. Это знакомое чувство опьяняло его. Старая генуэзская кровь отважных мореплавателей гордо стучала в висках. Потом его охватила страшная жалость к огромной толпе.
С тяжелым чувством одиночества садился Паганини в карету. Перед ним сидела Антониа; ее раскрасневшееся лицо, чересчур яркие губы и блестящие глаза показывали, что она как нельзя более довольна произведенным эффектом. Она ждала, что супруг заговорит. Он должен был рассыпаться в словах благодарности. Но Паганини, устало склонив голову на плечо, в рассеянности выронил пакет с папской печатью. Ярко-алый сургуч затрещал под лаковой черной туфлей.
Синьора Антониа вскинула на мужа глаза. Потрясенная таким пренебрежением к милостям святого отца, Антониа в ужасе закричала и ударила Паганини по щеке. Кучер не оглянулся, карета рванулась, испуганные лошади понесли. Паганини откинулся на подушки, закрыв глаза. Ни слова не было сказано супругами до следующего дня.
Утром, достав «Поншон», Паганини приложил его к слабому плечу Ахиллино. Ребенок охотно взял смычок, он уже умел подражать отцу и машинально нажимал струны тонкими пальчиками, извлекая плачущие, смешные, детские звуки.
– Он – мой соперник! – смеясь, воскликнул Паганини. – Честное слово, он – мой соперник! Он во всяком случае играет лучше, чем я. Ты – мой рыцарь Золотой шпоры, – говорил он, кружа маленького Паганини по комнате. – Его святейшество одарило трех лиц этой высокой наградой – Моцарта, Глюка и меня. О мое сокровище, насколько ты достойнее своего отца!
Синьора Антониа вошла в комнату. Ни слова о вчерашнем происшествии.
Паганини просто и без любопытства смотрел на свою супругу. Он решил предать забвению вчерашнюю вспышку, не входя ни в какие расчеты самолюбия, просто ради нее самой, ради Антонии.
Но Антониа ничего не забыла, она помнила каждую секунду – и молчала она просто потому, что не надеялась на свое красноречие. Да и кроме того, она, как верная дочь католической церкви, считала, что малейшее сопротивление велениям религии является страшным грехом и не нужно убеждать доводами ясной логики человека, идущего против наместника христова и его сподвижников. Ее затрудняло главным образом то, что в плане, который она предполагала осуществить, не все зависело от нее одной. Она почти не сомневалась, что Паганини откажется ехать вечером с визитом к монсиньору кардиналу-полицмейстеру.
Когда она, наконец, приступила к атаке. Паганини, против ее ожидания, не оказал сопротивления. Он просто ничего не понял. И, сидя в карете, он беспокоился лишь по поводу того, что, засыпая, Ахиллино три раза кашлянул, он досадовал лишь на то, что никто не напомнил ему захватить скрипку.
На вечере у прелата к Паганини подошел маленький человек в пудреном парике, усыпанный звездами, орденами и разукрашенный лентами. Он интересовался игрой знаменитого скрипача, спрашивал о тайнах и секретах его мастерства. Откуда-то принесли скрипку. Это было дешевое изделие неталантливого мастера, поставщика инструментов для виртуозов, играющих на свадьбах. Но вот ее коснулся смычком Паганини, и она запела так, как не пела никогда под руками человека.
Когда Паганини опустил смычок, маленький человек в орденах милостиво произнес:
– Вы приезжайте к нам в Вену, всюду скажете, что герцог Порталла пригласил вас. Вам всюду дорога открыта в теперешней Европе. Власть осуществлена полностью по заветам Христа и римского первосвященника, и, памятуя о том, что вы явились ко мне в Риме, будьте уверены в том, что вам всюду открыты дороги на север за Альпами.
На обратном пути, когда Антониа беспокойно спросила о встречах и впечатлениях, Паганини вдруг вспомнил, что должна была состояться беседа с синьором принчипе Меттерних.
– Но его не было, – оправдываясь, сказал Паганини.
– Как не было?! – вскричала синьора, и щеки ее залил румянец гнева. Глаза с яростью вперились в злосчастного супруга. Он никогда не видел ее такой.
– Князь Меттерних стоял перед вами, милостиво с вами говорил, а вы играли на какой-то отвратительной скрипке.
– Как князь Меттерних? – мрачно сказал Паганини. – Это был герцог Порталла.
– Ну да, герцог Порталла и есть князь Меттерних...
Разговор был прерван звоном разбитого стекла. Парный дышловый экипаж на перекрестке двух дорог врезался в их карету. После криков, шума, ругани кучеров, вмешательства сбиров и совершенно неожиданного для Паганини оскорбительного допроса, которому подверг его молодой человек в черной одежде, все снова расселись по местам.
...В то время, когда, вытянув усталое тело на маленьком диване, Паганини засыпал, полный мыслей о предстоящей поездке в Европу, – происходили события, о которых он не мог подозревать и которые имели для него немаловажное значение.
* * *
Жестокий, холодный взгляд остановился на протоколе, принесенном в двести сорок девятую комнату Ватикана.
Обстановка этой комнаты заслуживает внимания: маленькая белая койка, очень узкая, над койкой – крест из черного дерева с изображением распятого, вырезанного из слоновой кости; штофные обои содраны, пол застлан индийскими джутовыми цыновками; два стула, деревянный непокрытый стол. Фарфоровый ковшик и стеклянная миска с чистой, прозрачной водой. На столе – перо и чернильница, стопка синей бумаги со знаком конгрегации и рядом маленькие светло-лазоревые листки со штампом генерала иезуитского ордена. Немного в стороне, у окна, потайной шкаф; дверцы его открыты...
Рука, начавшая писать адрес на большом синем конверте, не окончила первого слова. На длинных пальцах этой желтой, прозрачной, как воск, руки не было никаких украшений. За столом сидел человек, облеченный огромной властью главы иезуитского ордена.
После смерти Тадеуша Бжозовского в 1820 году его место занял Алоиз Фортис. В данное время генерал ордена был в отъезде, и его замещал молодой голландец Питер Роотаан. Сдержанный, спокойный не по летам, этот человек своим бесстрастием, бесконечной суровостью к себе, презрением к человеческим страстям завоевал большое уважение ордена. Ясный аналитический ум давал ему возможность точно и отчетливо решать вопросы, как возникавшие из обыденной сутолоки, так и связанные с гигантским планом работы ордена во всех пяти частях света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Но аплодисменты раздавались громче и громче. Толпа гудела и ревела. И Паганини все острее начинал ощущать свое превосходство над всеми этими людьми. Это знакомое чувство опьяняло его. Старая генуэзская кровь отважных мореплавателей гордо стучала в висках. Потом его охватила страшная жалость к огромной толпе.
С тяжелым чувством одиночества садился Паганини в карету. Перед ним сидела Антониа; ее раскрасневшееся лицо, чересчур яркие губы и блестящие глаза показывали, что она как нельзя более довольна произведенным эффектом. Она ждала, что супруг заговорит. Он должен был рассыпаться в словах благодарности. Но Паганини, устало склонив голову на плечо, в рассеянности выронил пакет с папской печатью. Ярко-алый сургуч затрещал под лаковой черной туфлей.
Синьора Антониа вскинула на мужа глаза. Потрясенная таким пренебрежением к милостям святого отца, Антониа в ужасе закричала и ударила Паганини по щеке. Кучер не оглянулся, карета рванулась, испуганные лошади понесли. Паганини откинулся на подушки, закрыв глаза. Ни слова не было сказано супругами до следующего дня.
Утром, достав «Поншон», Паганини приложил его к слабому плечу Ахиллино. Ребенок охотно взял смычок, он уже умел подражать отцу и машинально нажимал струны тонкими пальчиками, извлекая плачущие, смешные, детские звуки.
– Он – мой соперник! – смеясь, воскликнул Паганини. – Честное слово, он – мой соперник! Он во всяком случае играет лучше, чем я. Ты – мой рыцарь Золотой шпоры, – говорил он, кружа маленького Паганини по комнате. – Его святейшество одарило трех лиц этой высокой наградой – Моцарта, Глюка и меня. О мое сокровище, насколько ты достойнее своего отца!
Синьора Антониа вошла в комнату. Ни слова о вчерашнем происшествии.
Паганини просто и без любопытства смотрел на свою супругу. Он решил предать забвению вчерашнюю вспышку, не входя ни в какие расчеты самолюбия, просто ради нее самой, ради Антонии.
Но Антониа ничего не забыла, она помнила каждую секунду – и молчала она просто потому, что не надеялась на свое красноречие. Да и кроме того, она, как верная дочь католической церкви, считала, что малейшее сопротивление велениям религии является страшным грехом и не нужно убеждать доводами ясной логики человека, идущего против наместника христова и его сподвижников. Ее затрудняло главным образом то, что в плане, который она предполагала осуществить, не все зависело от нее одной. Она почти не сомневалась, что Паганини откажется ехать вечером с визитом к монсиньору кардиналу-полицмейстеру.
Когда она, наконец, приступила к атаке. Паганини, против ее ожидания, не оказал сопротивления. Он просто ничего не понял. И, сидя в карете, он беспокоился лишь по поводу того, что, засыпая, Ахиллино три раза кашлянул, он досадовал лишь на то, что никто не напомнил ему захватить скрипку.
На вечере у прелата к Паганини подошел маленький человек в пудреном парике, усыпанный звездами, орденами и разукрашенный лентами. Он интересовался игрой знаменитого скрипача, спрашивал о тайнах и секретах его мастерства. Откуда-то принесли скрипку. Это было дешевое изделие неталантливого мастера, поставщика инструментов для виртуозов, играющих на свадьбах. Но вот ее коснулся смычком Паганини, и она запела так, как не пела никогда под руками человека.
Когда Паганини опустил смычок, маленький человек в орденах милостиво произнес:
– Вы приезжайте к нам в Вену, всюду скажете, что герцог Порталла пригласил вас. Вам всюду дорога открыта в теперешней Европе. Власть осуществлена полностью по заветам Христа и римского первосвященника, и, памятуя о том, что вы явились ко мне в Риме, будьте уверены в том, что вам всюду открыты дороги на север за Альпами.
На обратном пути, когда Антониа беспокойно спросила о встречах и впечатлениях, Паганини вдруг вспомнил, что должна была состояться беседа с синьором принчипе Меттерних.
– Но его не было, – оправдываясь, сказал Паганини.
– Как не было?! – вскричала синьора, и щеки ее залил румянец гнева. Глаза с яростью вперились в злосчастного супруга. Он никогда не видел ее такой.
– Князь Меттерних стоял перед вами, милостиво с вами говорил, а вы играли на какой-то отвратительной скрипке.
– Как князь Меттерних? – мрачно сказал Паганини. – Это был герцог Порталла.
– Ну да, герцог Порталла и есть князь Меттерних...
Разговор был прерван звоном разбитого стекла. Парный дышловый экипаж на перекрестке двух дорог врезался в их карету. После криков, шума, ругани кучеров, вмешательства сбиров и совершенно неожиданного для Паганини оскорбительного допроса, которому подверг его молодой человек в черной одежде, все снова расселись по местам.
...В то время, когда, вытянув усталое тело на маленьком диване, Паганини засыпал, полный мыслей о предстоящей поездке в Европу, – происходили события, о которых он не мог подозревать и которые имели для него немаловажное значение.
* * *
Жестокий, холодный взгляд остановился на протоколе, принесенном в двести сорок девятую комнату Ватикана.
Обстановка этой комнаты заслуживает внимания: маленькая белая койка, очень узкая, над койкой – крест из черного дерева с изображением распятого, вырезанного из слоновой кости; штофные обои содраны, пол застлан индийскими джутовыми цыновками; два стула, деревянный непокрытый стол. Фарфоровый ковшик и стеклянная миска с чистой, прозрачной водой. На столе – перо и чернильница, стопка синей бумаги со знаком конгрегации и рядом маленькие светло-лазоревые листки со штампом генерала иезуитского ордена. Немного в стороне, у окна, потайной шкаф; дверцы его открыты...
Рука, начавшая писать адрес на большом синем конверте, не окончила первого слова. На длинных пальцах этой желтой, прозрачной, как воск, руки не было никаких украшений. За столом сидел человек, облеченный огромной властью главы иезуитского ордена.
После смерти Тадеуша Бжозовского в 1820 году его место занял Алоиз Фортис. В данное время генерал ордена был в отъезде, и его замещал молодой голландец Питер Роотаан. Сдержанный, спокойный не по летам, этот человек своим бесстрастием, бесконечной суровостью к себе, презрением к человеческим страстям завоевал большое уважение ордена. Ясный аналитический ум давал ему возможность точно и отчетливо решать вопросы, как возникавшие из обыденной сутолоки, так и связанные с гигантским планом работы ордена во всех пяти частях света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107