Я тут же велел сложить чемоданы, и мы отправились в немецкую Швейцарию.
Безмятежный край Ааргау – вот истинная аркадия, где стадо на пастбище выгоняет лично господин почтмейстер, где командир полка собственноручно правит лошадью, запряженной в единственный в тех местах экипаж, когда случается ехать в город, где девушки выходят замуж невинными, а парни стреляют из луков и бьют в барабаны. О, обетованная земля, родина желтого пива, соленой колбасы, игры в кегли, Габсбургов и Вильгельма Телля, сельских празднеств, незамысловатых песен, толстых пасторских жен и монастырской тишины.
Возбужденные умы обретают там покой, я почувствовал себя заново рожденным, и на Марию, уставшую бунтовать, нападает что-то вроде добродушной апатии. Игра в триктрак, которой мы усердно предавались, служила нам громоотводом, шумным объяснениям мы предпочли стук костяшек домино, а доброе безобидное пиво заменило нам абсент и возбуждающее вино.
Влияние среды давало себя знать, и я не переставал удивляться тому, что после стольких пережитых бурь жизнь может еще быть веселой, что человеческий ум оказывается на удивление эластичным и сопротивляется стольким ударам судьбы и что прошлое полностью забывается, и отныне я мог считать себя счастливейшим из мужей, связанным узами брака с вернейшей из жен.
Мария, лишенная общества и подруг, довольно быстро вошла в роль матери, не прошло и месяца, как наши дети стали щеголять в красивых одеждах, скроенных и сшитых их мамой, которая теперь полностью посвящала им все свое время.
Однако Мария начала понемногу сдавать, ее прежнее игривое настроение пропало, чувствовалось, что для нее наступила пора зрелости. В каком горе она была, когда потеряла свой первый зуб! Бедная Мария! Она плакала, сжимая меня в объятиях, молила не разлюбить ее. Ей исполнилось тридцать семь лет. Волосы у нее стали сечься, грудь уплощилась, словно волны после бури, лестницы становились все более высокими для ее маленьких ножек, а легким все чаще и чаще стало не хватать воздуха. Но при этом я любил ее еще больше, потому что теперь она, несомненно, будет принадлежать только мне одному, вернее, нам, нашей семье. Я любил ее больше прежнего, несмотря на то что чувствовал себя здоровым, как никогда, обновленным, я переживал, как говорится, вторую весну и расцвет своей мужской стати. Наконец-то она была моей. Ей придется стареть, окруженной моей заботой, обороненной ото всяких соблазнов, посвящая свою жизнь детям.
Признаки ее выздоровления становились все более явными и обретали трогательные черты. Так, например, предвидя опасность быть женой тридцативосьмилетнего молодого человека, она стала оказывать мне честь своей беспричинной ревностью, занялась своими туалетами и вела себя как истинная женщина во время моих ночных визитов.
Однако на самом деле ей нечего было опасаться, потому что я воистину существо моногамное, и, вместо того чтобы пользоваться своим положением, делал все возможное, чтобы избавить ее от страшных мук ревности, и успокаивал постоянными свидетельствами моей омоложенной любви.
Осенью я решил совершить большое путешествие недели на три, не меньше. Мария, для которой расстройство моего здоровья стало как бы навязчивой идеей, всячески пыталась отговорить меня от этой, как ей казалось, опасной затеи.
– Ты живым не вернешься, малыш!
– Посмотрим.
Так поездка эта оказалась для меня делом чести, этаким мужественным подвигом, с помощью которого я надеялся вновь завоевать ее любовь, как сильный мужчина.
Поездка и правда оказалась не из легких, но я вернулся окрепшим, загорелым, исполненным новых сил.
Во взгляде, которым она окинула меня в момент нашей встречи, были восхищение, вызов и вместе с тем некоторое разочарование. Я же, налитый жизненными соками, да еще после трехнедельного воздержания, повел себя с ней как с любовницей и безо всяких предварительных переговоров, как обычно, обняв за талию, опрокинул на постель и взял то, что мне принадлежало по праву, причем все это я проделал после сорокачасовой поездки в поезде. Судя по ее растерянному виду, я понял, что она не может решить, как себя вести, боясь, видно, показать мне свои истинные чувства, а быть может, напуганная тем, что вместо мужа появился мужчина-дрессировщик.
Когда я пришел в себя, то сразу же заметил, что у Марии как-то изменилось выражение лица, а разглядев ее как следует, увидел, что она вставила себе зубы, отчего явно помолодела, да и отдельные детали ее туалета также свидетельствовали об ее возрожденном кокетстве. Продолжая свои наблюдения, я тут же обнаружил, что Мария завязала чрезвычайно горячую дружбу с какой-то четырнадцатилетней девочкой, иностранкой, с которой она гуляла, купалась и все время целовала ее. Одним словом, я понял, что нам необходимо срочно отсюда бежать.
Так мы оказались в немецком пансионе на берегу озера Четырех Кантонов.
Новое падение, причем весьма опасного свойства.
В нашем пансионе жил лейтенант. Мария стала за ним ухаживать, они играли в кегли и вместе гуляли в саду, пока я работал.
За табльдотом во время обеда я заметил, что они, ни слова не говоря друг другу, обмениваются все время нежными взглядами. Чтобы быть до конца правдивым, признаюсь, мне показалось, что они таким образом занимаются любовью. Я решился, так сказать, на штурм и, повернув голову, уставился в лицо моей жены. Поняв, что ее выследили, она скользнула взглядом по виску лейтенанта, и так как ее глаза при этом невольно уперлись в стенку, где висела реклама какой-то пивной, она сказала, как бы к слову, но на самом деле испуганно и растерянно, первую попавшуюся фразу, вроде той, тогда, в лодке с рыбаком, когда спросила о цене башмаков:
– Что это за пивная?
– Ты занимаешься любовью с лейтенантом! – бросил я ей в упор.
Она согнула шею, будто ее потянули за удила, она была сражена и не проронила ни слова.
Два дня спустя она объявила мне вечером, что очень устала, поцеловала меня, пожелав спокойной ночи, и скрылась в своей комнате. Я лег, чтобы читать, но вдруг вскочил, потому что услышал, что внизу, в гостиной, поет Мария.
Я пошел за горничной и велел ей привести ко мне жену.
– Скажите ей, чтобы она немедленно поднялась сюда, а не то я сам спущусь с палкой и отлуплю ее при всем честном народе!
Мария тут же поднялась и вошла ко мне с видом оскорбленной невинности, она явно стыдилась моей выходки и спросила, на каком основании я дал горничной такое странное поручение и почему я запрещаю ей быть в обществе постояльцев пансиона, где много дам.
– Не это меня оскорбило, а твое коварство: ты нарочно заставила меня уйти из гостиной, чтобы остаться там одной.
– Изволь, если ты настаиваешь, я пойду спать.
Что за внезапное простодушие, что за послушание!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76