Он скоро нагнал ее, но до тех пор, пока была видна ферма, шагал молча. Затем же, когда тропинка вильнула и спряталась в тальниках, Анискин приблизился к Паньковой шагов на пять и весело крикнул:
- Параскева, ты никак в деревню? Погодь меня - вместях пойдем!
Прасковья Михайловна обернулась, узнав Анискина, тоже весело заулыбалась, а когда он совсем приблизился, крепко и лихо пожала ему руку.
- Здорово, Феденька! - сказала она и показала тридцать два молодых, белых зуба. - Нет на тебя удержу - все толстеешь, черт!
- Толстею, толстею, Параскева! - ответил Анискин смеясь. - Да и ты не худешь. Когда на танцульки бегала, то тебя в талии двумя руками можно было перехватить, а теперь рази только двоим мужикам…
- А как же! - еще веселее пропела Прасковья Михайловна. - Не то что твоя Глафира. Ни здесь, ни здесь… Как ты с ней живешь-то, Феденька?
- А мне мяса много не надо, Параскева! - хохотал Анискин. - Я сам мясной… Мне много не надо!
Он хохотал и веселился оттого, что таких женщин, как Панькова, уважал здорово, разговаривать с ними любил до удивительности и всегда думал, что если бы все женщины были такие, как Прасковья Михайловна, то на земле давно бы наступил обещанный рай. Как и большинство деревенских жителей, участковый полагал, что жизнь мужика зависит от бабы, что ею он силен и крепок. И потому плохих женщин винил больше, чем плохих мужчин, а незамужних баб и холостых мужиков терпеть не мог.
Прасковья Михайловна Панькова была как раз такой женщиной, какой, по разумению Анискина, должны были быть все прочие. В колхозе она работала ударно и лихо, за доярочные дела имела орден Ленина, на собраниях председателю Ивану Ивановичу спуску не давала, в обхождении с мужиками была веселой, но гордой, с пустячными бабами не сплетничала и не водилась, под рабочим серым халатом блюла себя в чистоте, а дом содержала как игрушку. Вот почему участковый Анискин с Паньковой охотно шутил, смеялся и хохотал даже.
- Ну, пошли, пошли, Параскева, - весело предложил Анискин. - Чего тут стоять, когда кругом кусты и на нас плохое подумать могут. Не дай бог, еще набежит Глафира, так выдерет твои черны-то глазенки. Ох, выдерет!
Смеялся Анискин, предлагал женщине идти, а сам помигивал растерянно, подергивал нижней губой, стоял на месте, не двигаясь, и уж тоскливо поцыкивал зубом. Ну, не было человека в деревне, которого бы он уважал больше, чем Прасковью Михайловну, разве только Якова Кирилловича…
- Ты чего, Федор, маешься? - спросила Панькова и перестала смеяться.
- Ты на меня так смотришь, словно у меня что дома случилось. Может, с Виталием что?
- Нет, нет, - ответил Анискин. - Живой-здоровый твой Виталий…
Ивовые кусты росли вокруг них, пробивалось сквозь переплетенные прутья солнце, паутины покачивались в воздухе, высокая трава росла по сторонам тропинки - хорошо было кругом, покойно и тихо. И свистела где-то, пела-попевала пташка-малиновка. Участковый Анискин склонил голову, большие серые глаза уставил в землю, так как не всегда - ох, далеко не всегда! - мог он прямо глядеть в чужие глаза.
- С Зинаидой у меня плохо, Параскева, - печально сказал Анискин. - Твои вот парни работящие, в колхозе старательные, а моя - хоть ложись да помирай… С утра в туфельки подчапурится, носик припомадит, юбчонку покороче наденет и пошла… Работать не хочет, супа не ест.
- Теперь многи девки такие! - тоже вздохнула Панькова. - Трех доярок на ферме не хватает, а они ходят руки в боки…
- Вот и моя такая же! Деревенские парни ей не по сердцу, на них фыркает… Ты веришь, Параскева, пятого дня смотрю - возле этого ферта из ДОСААФ хвостом вращат.
- Неужто?
- Сам видал… - ответил Анискин и понурил голову. - Я этого пьянюгу и лодыря за обеденный стол не посажу, а она для него голу кофточку одеват…
Покачивались ивовые кусты, в просвете меж ними белела стенами длинная ферма, а слева шла крутая загогулина Оби с лодкой и буксирным пароходом, что вел пять громадных, как ферма, барж. Буксир копошился на реке уж больше часу, и надо было полагать, что скроется за излучиной еще через час
- так была велика Обь и так тихо вел баржи с лесом трудяга буксир.
- С парнями тоже нелегко! - вздохнув, сказала Панькова. - С ними тоже нелегко, Федор!
- А что? - после паузы спросил участковый.
- Злы каки-то растут да обособленны, - Прасковья Михайловна отступила шаг назад, отломила вершинку от засохшего тальника, бесцельно подержала в руке. - Какие-то не такие растут, Федор, как я мечтала…
Тихо сделалось среди тальниковых кустов - Прасковья Михайловна бесцельно помахивала прутиком, Анискин глядел по-прежнему в землю, тальники двигались на ветру, пересекая вершинками большое расплывшееся солнце. Малиновка примолкла, но зато далеко-далеко засчитала свое и чужое счастье кукушка.
- Ты, Параскева, шибко не пугайся, - сказал Анискин, - большой беды не будет, но это ведь твои ребята у завклуба утащили аккордеон… У каждого своя беда, Параскева!
Вот теперь сделалось так тихо, что и кукушка тишины испугалась - замолкла. И только по-мышиному скрипели тальники, только тяжело и хрипло дышала Прасковья Михайловна, сдирая медленной рукой с голавы платок. Он сначала не поддавался - держался за пышные густые волосы, - потом же с головы упал и повис длинно в руке женщины.
- Их Гришка Сторожевой побил за то, что всю деревню мордуют, - продолжил участковый, - так они порешили его под монастырь подвести. Думали, я за аккордеон Гришку схвачу…
Прасковья Михайловна молчала. Потом выпустила из левой руки ненужный прутик, платок, наоборот, подняла к груди и взялась за него так крепко, словно в нем было все, в этом платке.
- Чего же, Анискин, - сказала она. - Это дело так и должно быть… Сам знаешь, какой у меня Виталий, сам знаешь, что с молоду все дни на ферме - вот и упустила ребят… - Она вдруг криво улыбнулась. - Это ведь не зря, Федор, про меня в областной газете писали: «Она надоила эшелон молока». Вот пока я доила его, ребята и выросли злыднями…
- Они в колхозе хорошо работают…
- Не успокаивай, Федор, чего там, - махнула платком Прасковья Михайловна. - Когда жалеют, не люблю… Где аккордеон-то? Ты уж взял его?
- Нет еще… Он в бане!
- Эх, баня, баня, - совсем неслышно вздохнула Панькова. - Говорила же Виталию перед войной - не строй баню далеко от дома, в ней ребятишки баловаться будут. А он построил… Он всегда характерный был… Ну, чего же, идем, Федор…
Молча и тихо они прошли задами деревни к дому Паньковых, перелезли через ивовый плетень, не останавливаясь, так как Прасковья Михайловна шагала от горя ходко, подошли к черной от дыма бане. И только тут женщина дала себе передышку - остановилась, надела на голову платок и вдруг гордо задрала ее.
- Ну, Анискин, - четко сказала она. - Вот тебе баня, вот тебе дверь в баню, а вот тебе я, мать… Бери аккордеон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
- Параскева, ты никак в деревню? Погодь меня - вместях пойдем!
Прасковья Михайловна обернулась, узнав Анискина, тоже весело заулыбалась, а когда он совсем приблизился, крепко и лихо пожала ему руку.
- Здорово, Феденька! - сказала она и показала тридцать два молодых, белых зуба. - Нет на тебя удержу - все толстеешь, черт!
- Толстею, толстею, Параскева! - ответил Анискин смеясь. - Да и ты не худешь. Когда на танцульки бегала, то тебя в талии двумя руками можно было перехватить, а теперь рази только двоим мужикам…
- А как же! - еще веселее пропела Прасковья Михайловна. - Не то что твоя Глафира. Ни здесь, ни здесь… Как ты с ней живешь-то, Феденька?
- А мне мяса много не надо, Параскева! - хохотал Анискин. - Я сам мясной… Мне много не надо!
Он хохотал и веселился оттого, что таких женщин, как Панькова, уважал здорово, разговаривать с ними любил до удивительности и всегда думал, что если бы все женщины были такие, как Прасковья Михайловна, то на земле давно бы наступил обещанный рай. Как и большинство деревенских жителей, участковый полагал, что жизнь мужика зависит от бабы, что ею он силен и крепок. И потому плохих женщин винил больше, чем плохих мужчин, а незамужних баб и холостых мужиков терпеть не мог.
Прасковья Михайловна Панькова была как раз такой женщиной, какой, по разумению Анискина, должны были быть все прочие. В колхозе она работала ударно и лихо, за доярочные дела имела орден Ленина, на собраниях председателю Ивану Ивановичу спуску не давала, в обхождении с мужиками была веселой, но гордой, с пустячными бабами не сплетничала и не водилась, под рабочим серым халатом блюла себя в чистоте, а дом содержала как игрушку. Вот почему участковый Анискин с Паньковой охотно шутил, смеялся и хохотал даже.
- Ну, пошли, пошли, Параскева, - весело предложил Анискин. - Чего тут стоять, когда кругом кусты и на нас плохое подумать могут. Не дай бог, еще набежит Глафира, так выдерет твои черны-то глазенки. Ох, выдерет!
Смеялся Анискин, предлагал женщине идти, а сам помигивал растерянно, подергивал нижней губой, стоял на месте, не двигаясь, и уж тоскливо поцыкивал зубом. Ну, не было человека в деревне, которого бы он уважал больше, чем Прасковью Михайловну, разве только Якова Кирилловича…
- Ты чего, Федор, маешься? - спросила Панькова и перестала смеяться.
- Ты на меня так смотришь, словно у меня что дома случилось. Может, с Виталием что?
- Нет, нет, - ответил Анискин. - Живой-здоровый твой Виталий…
Ивовые кусты росли вокруг них, пробивалось сквозь переплетенные прутья солнце, паутины покачивались в воздухе, высокая трава росла по сторонам тропинки - хорошо было кругом, покойно и тихо. И свистела где-то, пела-попевала пташка-малиновка. Участковый Анискин склонил голову, большие серые глаза уставил в землю, так как не всегда - ох, далеко не всегда! - мог он прямо глядеть в чужие глаза.
- С Зинаидой у меня плохо, Параскева, - печально сказал Анискин. - Твои вот парни работящие, в колхозе старательные, а моя - хоть ложись да помирай… С утра в туфельки подчапурится, носик припомадит, юбчонку покороче наденет и пошла… Работать не хочет, супа не ест.
- Теперь многи девки такие! - тоже вздохнула Панькова. - Трех доярок на ферме не хватает, а они ходят руки в боки…
- Вот и моя такая же! Деревенские парни ей не по сердцу, на них фыркает… Ты веришь, Параскева, пятого дня смотрю - возле этого ферта из ДОСААФ хвостом вращат.
- Неужто?
- Сам видал… - ответил Анискин и понурил голову. - Я этого пьянюгу и лодыря за обеденный стол не посажу, а она для него голу кофточку одеват…
Покачивались ивовые кусты, в просвете меж ними белела стенами длинная ферма, а слева шла крутая загогулина Оби с лодкой и буксирным пароходом, что вел пять громадных, как ферма, барж. Буксир копошился на реке уж больше часу, и надо было полагать, что скроется за излучиной еще через час
- так была велика Обь и так тихо вел баржи с лесом трудяга буксир.
- С парнями тоже нелегко! - вздохнув, сказала Панькова. - С ними тоже нелегко, Федор!
- А что? - после паузы спросил участковый.
- Злы каки-то растут да обособленны, - Прасковья Михайловна отступила шаг назад, отломила вершинку от засохшего тальника, бесцельно подержала в руке. - Какие-то не такие растут, Федор, как я мечтала…
Тихо сделалось среди тальниковых кустов - Прасковья Михайловна бесцельно помахивала прутиком, Анискин глядел по-прежнему в землю, тальники двигались на ветру, пересекая вершинками большое расплывшееся солнце. Малиновка примолкла, но зато далеко-далеко засчитала свое и чужое счастье кукушка.
- Ты, Параскева, шибко не пугайся, - сказал Анискин, - большой беды не будет, но это ведь твои ребята у завклуба утащили аккордеон… У каждого своя беда, Параскева!
Вот теперь сделалось так тихо, что и кукушка тишины испугалась - замолкла. И только по-мышиному скрипели тальники, только тяжело и хрипло дышала Прасковья Михайловна, сдирая медленной рукой с голавы платок. Он сначала не поддавался - держался за пышные густые волосы, - потом же с головы упал и повис длинно в руке женщины.
- Их Гришка Сторожевой побил за то, что всю деревню мордуют, - продолжил участковый, - так они порешили его под монастырь подвести. Думали, я за аккордеон Гришку схвачу…
Прасковья Михайловна молчала. Потом выпустила из левой руки ненужный прутик, платок, наоборот, подняла к груди и взялась за него так крепко, словно в нем было все, в этом платке.
- Чего же, Анискин, - сказала она. - Это дело так и должно быть… Сам знаешь, какой у меня Виталий, сам знаешь, что с молоду все дни на ферме - вот и упустила ребят… - Она вдруг криво улыбнулась. - Это ведь не зря, Федор, про меня в областной газете писали: «Она надоила эшелон молока». Вот пока я доила его, ребята и выросли злыднями…
- Они в колхозе хорошо работают…
- Не успокаивай, Федор, чего там, - махнула платком Прасковья Михайловна. - Когда жалеют, не люблю… Где аккордеон-то? Ты уж взял его?
- Нет еще… Он в бане!
- Эх, баня, баня, - совсем неслышно вздохнула Панькова. - Говорила же Виталию перед войной - не строй баню далеко от дома, в ней ребятишки баловаться будут. А он построил… Он всегда характерный был… Ну, чего же, идем, Федор…
Молча и тихо они прошли задами деревни к дому Паньковых, перелезли через ивовый плетень, не останавливаясь, так как Прасковья Михайловна шагала от горя ходко, подошли к черной от дыма бане. И только тут женщина дала себе передышку - остановилась, надела на голову платок и вдруг гордо задрала ее.
- Ну, Анискин, - четко сказала она. - Вот тебе баня, вот тебе дверь в баню, а вот тебе я, мать… Бери аккордеон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87