Старик вскочил на слабые ноги, торопливо засунул аккордеон в футляр и затрусил за немцем, оставив фанерный чемоданчик на разграбление. Взметнулась в небо денежная купюра и, ввинчиваясь в теплый воздух, исчезла в другом измерении.
А дед все бежал за немцем и бежал. Он увидел, как тот сел в автомобиль и, поцеловав в щеку жену, сидящую рядом, нажал на газ…
Ускорившись, дед споткнулся и упал, расквасив о тротуар нос.
Ему помогли встать, и он, совсем старый, всем улыбался, сплевывая кровавую слюну.
Мол, вот как с нами, стариками, бывает, молчаливо оправдывался.
Он шел долго, и губы его шептали: «Прости, прости, прости…»
У кого он просил прощения, кого молила его душа о милости, дед понимал смутно, просто шел, а вместо крови на асфальт падали стариковские слезы.
Возле исторического музея дед свернул и побрел в горку.
Постучался в дверь, скорее поскребся…
Ему открыла она, жена его. Оглядев деда, понюхав его нечистоту, она обернулась и позвала:
— Альфред!
А дед тем временем бухнулся на колени, ткнулся лбом об пол и трижды проговорил «прости».
Она слегка отпрянула, и все оглядывалась на лестницу, ожидая появления мужа.
Немец появился, посмотрел на такую непривычную картину сверху, затем быстро спустился и заговорил что-то по-немецки.
А дед вдруг обхватил его ноги, опять заплакал и затараторил, икая:
— Не хотел я!.. Прости, друг!.. Прости!
Немец крутил коленями, стараясь освободиться, но русский старик держался крепко и продолжал говорить неизвестные слова:
— …у него носки с олешками были… Вязаные… Такие мне мать когда-то… Прости…
Наконец хозяину квартиры удалось вырваться из дедовых объятий, он сделал шаг назад и обратил за помощью взгляд к жене. Женщина пожала плечами, а тем временем дед вытащил из-за себя футляр с аккордеоном и слегка подтолкнул его к ногам немецкой семьи.
— Ваш это, фамильный… Батьки вашего!
Немец был совсем в расстроенных чувствах и по старости сам чуть было не прослезился.
— Берите инструментик! — умолял дед. — У меня внук, Колька, все на нем может сыграть!
Женщина наклонилась, взяла деда за локти и потащила вверх, помогая старику подняться.
А он ей руки стал целовать, приговаривая: «Фрау добрая, фрау все понимает!»
А немец хоть и держал глаза на мокром месте, вместе с тем и горд был. Это он придумал подать старику пятьсот марок, за все смертные грехи, им совершенные. Таким образом он ожидал психологического перевертыша, который сейчас и наблюдал.
Пробил человечье в русском старике.
Немец заговорил что-то непонятное для деда, наверное успокаивал; тому уже жена помогла перебраться на мягкий диван, и совершенно обессиленный старик просто сидел, что-то бубня под нос, и хозяина не слушал вовсе.
А потом он попил горячего и сладкого какао, и вот из-за этого какао понял, что совсем старый стал. Лишь глубоким старикам дают горячее какао, думал он. В домах для престарелых…
Он поднялся с дивана, еще раз сказал по-русски «простите», а по-немецки «ауфидерзейн», и, покачиваясь, вышел на улицу.
— На Родину! — сказал.
На прощание он лишь коротко взглянул на футляр с аккордеоном и медленно пошел под горку.
Неожиданно в доме немцев опять раздались крики, дед оглянулся и увидел фрау, которая, стоя на крыльце, держала раскрытый футляр, откуда вываливались: запасный комплект дедовского нижнего белья, испорченные подтяжки и два кирпича белого цвета.
— Не я это! — зашептал дед, стараясь идти быстрее. — Видит Бог, не я!
Он шел, вжав плечи в шею, поглаживая рукой ордена Славы.
«Ах, — догадался дед. — Азербайджанец это все подстроил! Украл носатый аккордеон!»
Плакать сил не было.
Он шел вдоль Берлинской стены и думал, что теперь на инструменте играть будут азербайджанские дети. Или на части аккордеон разберут, в носы перламутр вставят… Ах, как нехорошо с немцем получилось!.. А Кольке теперь музицировать не на чем станет! Ничего, в рабочие пойдет, когда вырастет!..
Дошел до КПП и вдруг, глядя на колючую проволоку, слушая лай овчарок, понял, что до Родины всего тридцать шагов.
Там же ГДР, обрадовался, глядя на ту сторону. Союзники наши, Варшавские! Они-то в беде не оставят!
И вдруг дед, сам от себя не ожидая, прихрамывая, побежал через пограничную полосу.
— Хальт! — закричали ему вслед.
А он, словно спортсмен на последней своей дистанции, не ногами бежал, а душой, словно по воздуху летел или в воздух взмывал…
Теперь и с другой стороны, родной, кричали такое же «хальт», и овчарки срывались с поводков…
— Это я! — кричал навстречу. — Свой я!..
А потом его грудь прошила короткая автоматная очередь. Состояла она из трех выстрелов, и каждая из выпущенных пуль попала в свой орден Славы — прожгла аккуратную дыру.
«Свои стреляют! — было последней мыслью старика. — Солдата убили…»
Он подпрыгнул вверх и, уже умерев, падал на землю кучей костей и плоти, посреди которой, трепыхаясь, умирало сердце солдата.
Через месяц власти ГДР разобрались в ситуации, составили психиатрический отчет и отослали деда вместе с бумажкой в цинковом гробу на Родину.
Его похоронили на загородном кладбище под деревней Дедово. Бабка не плакала, стояла над могилой маленькая и серенькая. А пожилые десантники водку пили…
Таким образом Колька Писарев одновременно лишился и деда, и аккордеона.
А потом пацану придавило дверью в лифте палец, так что пришлось ампутировать фалангу.
Нет аккордеона, нет пальца, нет и музыканта… И деда нет…
2
Роджер Костаки затормозил возле Барбикан Центр, привязал цепью заднее колесо мотороллера к железной трубе, снял с багажника кожаный саквояж, чихнул от неожиданного луча солнца и вошел внутрь.
Времени до начала концерта еще было предостаточно, и Роджер спустился на нижний уровень Центра, где располагались кафе быстрого питания.
Он выбрал молодой картофель со сметанно-чесночной подливкой, попросил положить в тарелку небольшой кусочек сальмона, выцедил из кофейной машины двойной эспрессо, расплатился и вышел с подносом на летнюю террасу.
Поел он без особого аппетита, так как голову его занимали важные мысли.
Еще позавчера он купил в букинистическом магазине книгу, о которой мечтал несколько лет и которую даже не раскрыл по причине абсолютной занятости.
Бесконечное количество репетиций не позволяло ему как следует пообщаться с фолиантом, хотя, конечно, были ночи, но он вчера книгу не трогал, так как считал полным неуважением открыть ее коротко…
Роджер глотал кусочки сальмона и думал о Мише, который в принципе мог освободить его от части репетиций, так как прекрасно знал «класс» мистера Костаки. Тем более что частенько репетировались места, где и вовсе треугольник не задействован.
Роджер не любил людей такого типа, как Миша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136