– Я нарочно никому не сказал. Хотелось от всех спрятаться. Сказать по правде, Берти, мне было очень паршиво. Солнце померкло…
– Странно. А в Лондоне стояла дивная погода.
– …птицы умолкли…
– Какие птицы?
– Черт подери, не все ли равно какие! – с раздражением воскликнул Бинго. – Просто птицы. Местные пернатые твари. Может, мне еще выписать для тебя их латинские названия? Признаюсь, Берти, это был страшный удар.
– Что за удар? – Я не поспевал за извивами его мысли.
– Я говорю о гнусном предательстве Шарлотты.
– А, ну да! – Бесчисленные любовные истории Бинго перепутались у меня в голове, и я совсем забыл про эту особу. Ну конечно! Шарлотта Корде Роуботем! После скандала в Гудвуде она оставила его с носом и ушла к товарищу Бату.
– Я пережил адские муки. Впрочем, в последнее время я немного… э-э-э… утешился. Послушай, Берти, а как здесь оказался ты? Я не знал, что ты знаком с владельцами Твинг-Холла.
– Я? Да я их знаю с детства.
Бинго с громким стуком сбросил ноги со спинки кровати:
– Ты хочешь сказать, что давно знаком с леди Синтией?
– Конечно. Мне еще семи лет не было, когда мы повстречались.
– Ну и ну! – воскликнул он и в первый раз в жизни взглянул на меня чуть ли не с уважением. Он даже поперхнулся дымом от волнения. – Я люблю эту девушку, Берти, – прокашлявшись, объявил он.
– Что ж, она очень славная.
Он бросил на меня гневный взгляд:
– Как ты можешь говорить о ней таким обыденным тоном! Она – ангел. Ангел! Она ничего не говорила про меня во время обеда?
– Говорила.
– И что же она сказала?
– Я запомнил одну ее фразу. Она сказала, что считает тебя красавцем.
Бинго в экстазе закрыл глаза. Потом взял в руки блокнот.
– А теперь проваливай, старина, будь другом, – сказал он, и лицо его приняло отсутствующее выражение. – Мне нужно кое-что написать.
– Написать?
– Стихи, если тебе непременно нужно знать. Господи, я бы все отдал, – с горечью сказал Бинго, – чтобы ее звали не Синтия, а как-то иначе. Просто рехнешься, пока подберешь рифму. Как бы я развернулся, если бы ее звали Джейн!
На следующий день, когда за окном сияло раннее утро, а я еще лежал в постели, жмурясь от блеска солнечных лучей на туалетном столике, и поджидал Дживса с утренним чаем, что-то тяжелое плюхнулось мне на ноги и голос Бинго оскорбил мой слух. Бездельник, как видно, поднялся пи свет ни заря.
– Выметайся, – сказал я. – Оставь меня в покое. Я не в состоянии никого видеть, пока не выпью чаю.
– Если Синтия смеется, – сказал Бинго, – голубеют небеса; как алмаз, блестит роса; вторит соловьиной трели свист пастушеской свирели, если Синтия смеется. – Он откашлялся и переключился на вторую передачу: – Если Синтия грустит…
– Что за чушь ты несешь?
– Это стихотворение, я написал его прошлой ночью для Синтии. Хочешь послушать дальше?
– Не хочу!
– Не хочешь?
– Нет. Я еще не пил чай.
В эту секунду вошел Дживс, и я с радостным криком принял из его рук чашку с животворным напитком. После нескольких глотков я взглянул на окружающий мир более благосклонно. Даже Бинго уже не так сильно осквернял пейзаж. После первой чашки я ощутил себя другим человеком и не только позволил дурню дочитать до конца его чертову ахинею, но даже раскритиковал рифмовку четвертой строчки пятого стиха. Мы все еще препирались но этому поводу, когда дверь распахнулась и в комнату ввалились Клод и Юстас. Вот что меня убивает в сельских нравах: в такую несусветную рань жизнь в доме уже бьет ключом. Мне доводилось гостить в загородных домах, где хозяева регулярно вторгались в мои безгрешные сны в шесть тридцать утра и предлагали сбегать на озеро искупаться. Слава богу, что в Твинг-Холле меня хорошо знают и дают спокойно позавтракать в постели.
Близнецы явно были рады меня видеть.
– Берти, старичок! – воскликнул Клод.
– Молодчина! – воскликнул Юстас. – Преподобный сказал нам, что ты приехал. Так и знал, что мое письмо тебя расшевелит.
– Можешь всегда смело ставить на Берти, – сказал Клод. – Спортсмен до мозга костей. Ну как, Бинго тебе уже все рассказал?
– Ни единого слова. Он…
– Мы обсуждали другую тему, – поспешно перебил меня Бинго.
Клод ухватил с подноса последний кусок хлеба с маслом, а Юстас налил себе чашку чая.
– Дело вот в чем, Берти, – сказал Юстас, поудобнее устраиваясь в кресле. – Ты уже знаешь из письма, что в этом богом забытом месте нас здесь девять несчастных, мы готовимся к экзаменам под началом Хеппенстола. Конечно, приятно потеть над латынью и греческим, когда жара градусов под сорок в тени, но иногда человеку нужно расслабиться. А в этой дыре, как на грех, нет никаких условий для культурного отдыха. Так вот, у Стеглза родилась идея. Стеглз тоже из нашей группы, и, между нами, довольно мерзкий тип. Но нужно отдать ему должное – это была его идея.
– Какая идея?
– Ты ведь знаешь, сколько в здешних краях священников. В радиусе шести миль больше десяти деревушек, в каждой деревушке своя церковь, в каждой церкви по приходскому священнику, и по воскресеньям все они произносят проповеди. На следующей неделе – в воскресенье, двадцать третьего августа – мы открываем тотализатор и проводим гандикап местных проповедников. Принимать ставки будет Стеглз. Продолжительность проповеди каждого из священников будет засекаться доверенным судьей-хронометристом, и выигрывает тот, кто прочтет самую длинную проповедь. Ты получил программу скачек?
– Я ни черта в ней не понял.
– Ну и болван: там же указаны форы и текущие ставки для каждого из участников. Если у тебя нет программы под рукой, вот тебе еще одна. Взгляни на нее внимательно. Тут все разжевано. Дживс, дружище, не хотите попытать счастья?
– Сэр? – спросил Дживс: он только что вплыл в спальню с моим завтраком.
Клод объяснил ему схему. Дживс, как всегда, все моментально понял, но в осветлишь отечески улыбнулся:
– Спасибо, сэр, пожалуй, нет.
– Но ты-то примешь участие, Берти? – спросил Клод, запихивая в рот булочку с беконом. – Просмотрел список? Теперь скажи: ты ничего особенного не заметил?
Разумеется, заметил. Сразу же, едва взглянул.
– Это же верная победа старины Хеппенстола, – сказал я. – На блюдечке и с бесплатной доставкой. В здешней округе нет ни одного проповедника, кто бы мог дать ему восемь минут форы. Ваш приятель Стеглз, я вижу, просто осел, если оценил его шансы подобным образом. Когда я занимался с Хеппенстолом перед поступлением в Оксфорд, он редко говорил в церкви меньше получаса, а его коронная проповедь на тему «О любви к ближнему» длилась по крайней мере сорок пять минут. Он что, утратил былой пыл?
– Ничего он не утратил, – сказал Юстас. – Расскажи ему, Клод, как все вышло.
– Значит, так, – сказал Клод, – в первое воскресенье, как мы приехали в Твинг, мы пошли в здешнюю церковь, и Хеппенстол произнес проповедь, которая не длилась и двадцати минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55