Из еды, как всегда, в доме ничего не было, решили пообедать в ресто-
ране "Парус", где днем кормили комплексными обедами.
Троллейбусы ходили редко и были переполнены, мы прошли по длинной
пыльной улице две остановки.
В ресторане стояла небольшая, но медленно двигающаяся очередь.
В зале мы подошли к столику, за которым уже сидели двое. Один толс-
тый, розовый, с залитым потом бесцветными глазами, другой худой, черный,
небритый, в такой же, как у меня, трикотажной полосатой рубашке, только
жеваной и грязной. На столе стоял захватанный потными руками графинчик с
водкой. На вопрос, свободны ли другие два места, они не ответили. Толс-
тый бессмысленно моргал белесыми ресницами, черный что-то пробормотал и
уставился в окно.
Сели. Долго ждали официантку, а когда она пришла, то на нас не обра-
тила никакого внимания, а стала отрывочно, намеками что-то говорить тем
двоим.
- Нас покормят, как думаешь? - спросил я Тамару.
- Ты что, не видишь, они ждут каких-то баб, с официанткой договарива-
ются, - громко, с усмешкой сказала Тамара.
Мне было физически неприятно, что у меня такая же рубашка, как у чер-
ного.
Официантка принесла нам комплексный обед, мы механически и невкусно
поели, расплатились и вышли.
Я все время боялся, что она сорвется и мучился, не зная о чем гово-
рить, но вроде бы все шло нормально, у меня постепенно отлегло от сердца
и даже стало бы совсем скучно, если бы не небольшая настороженность.
От станции метро до больницы мы долго шли улицей, составленной из
одинаковых, как невзрачные близнецы, домов пока не остановились перед
большим пустырем, за которым желтел лес.
- А ведь больница была здесь... - удивленно сказала Тамара.
"Откуда она знает, что именно здесь, была уже в ней?" - обожгло меня.
Мы постояли молча, потом она достала из сумки все документы и нашла
название улицы, которую мы давно прошли.
Больница оказалась родильным домом, его из-за ремонта полностью пере-
вели на гинекологию.
В день пропускали по шестьдесят женщин.
В приемной висело объявление:
"При приеме на аборт иметь:
1. Паспорт.
2. Справку о зарплате.
3. Халат.
4. Тапочки.
Все остальные вещи возвращаются, а также часы, кольца, браслеты и
серьги."
И тут выяснилось, что квитанции об уплате за аборт потеряна и без-
возвратно. Жену не принимали. Мы перекопали всю сумку по детально, вы-
вернули ее наизнанку, что опять мне напомнило операцию.
Ничего не оставалось делать, как ехать в сберкассу, где она платила
за аборт.
Жаркий, пыльный, душный город навалился на нас. Через час молчаливой
судорожной дороги мы стояли у окошка в сберкассе, а заведующая, обмахи-
ваясь веером лотерейных билетов, объясняла, что нам надо ехать в цент-
ральную сберкассу, куда давно уже отправлены все документы.
Как мой Том плакала, как она плакала!
Наконец, заведующая позвонила в центральную сберкассу, посоветова-
лась, получила рекомендацию, еще раз убедилась, что документы пришли и
написала-таки справку, тысячу раз сказав, что делать она этого не имеет
права.
- Сволочь, - спокойным голосом сказала Тамара, когда мы вышли из
сберкассы.
На следующий день лил проливной дождь и я долго просил няньку у слу-
жебного входа взять передачу. Взяла, но после того как я ей сунул рубль.
В пятницу я забрал Тамару из больницы и мы поехали на дачу.
Мерно качало вагон, теплым кораблем плывущим в ночи, исчез вдали го-
род и с ним таяла нервная сутолока этих душных дней, исчезало ощущение
двойственности, словно прошло солнечное затмение.
...В спокойной полудреме мне представилось, как на длинном перегоне в
такой же электричке машинист рассказывает своему напарнику, как он отво-
зил жену делать аборт, потому что жить негде, растить и нянчить некому,
сами еще толком не жили, как она хочет детей, как цинична и груба была
медсестра в приемном покое... Микрофон не включен и вся электричка слу-
шает эту исповедь, лица, лица, лица под этот монолог и у каждого столько
своего, все двойное, как при солнечном затмении, все, даже если снаружи
вроде бы в порядке, а растравит горечью бед полировочку и обнажается
драма жизни человеческой...
Как же так получилось, случилось, что я попал в больницу и мы чужие, совсем
чужие друг другу?
И зачем тогда меня пощадила война, когда немецкая авиация разнесла в
прах поезд, с которым вывозили наш детский садик из блокадного Ленингра-
да?
Эвакуация.
Самое яркое воспоминание из жизни в деревне у бабушки под Саратовом -
стол. На уровне моего носа уходят вдаль скобленые добела доски, на кото-
рых дымятся миски с прозрачным варевом из крапивы и моя мне кажется
меньше всех. Скот давно перерезали, чтобы он не достался врагу и вокруг
нашего существования стали постепенно сжиматься холодные пальцы голода.
Надо мной, как над самым младшим за столом, по-деревенски добродушно и
жестоко шутили. Бабка протягивала мне миску, но не ставила ее передо
мной, а спрашивала:
- Что ж ты, поганец, отца не кличешь, с ним не поделишься?
Сознание долга преодолевало голод, я слезал с табуретки, шлепал бегом
в горницу и говорил стоявшей на комоде фотографии:
- Пойдешь?
Отец молчал, но каждый раз мне казалось, что он, как статуя Командо-
ра, поворачивает голову и я, преодолевая страх, кричал на обратном бегу:
- Он не может, у него ног нет! Отдай мои щи!
Голод, зябкое, съежившееся тело, одышка столетнего деда у пятилетнего
ребенка, лучшее пирожное - кусок жмыха из-под семечек. Война висела над
нашими головами не только в ночном небе во время бомбардировок, даже на
новогодней елке на кончиках веток задирали вверх пропеллеры глазурью об-
литые истребители, а ближе к стволу парили стеклянные дирижабли.
Неужели память о голоде детства, голоде войны проснулась от голода
болезни, потому что голодно мне жилось с тобой?
Почему же все наши надежды на совместную безоблачную жизнь пошли пра-
хом ежедневных ссор? Было же все! Неистовое желание, постоянная потреб-
ность быть все время вместе, когда разлука являлась самым тяжким наказа-
нием, когда даже мысль о том, что это может кончится, казалась несусвет-
ной ересью.
Пламя нашей любви разгоралось постепенно, но все-таки не я тебя, а ты
меня покорила. Как Ермак Сибирь.
Покорила меня своей покорностью, своей преданностью и перестал для
меня существовать мир, называемой слабой половиной человечества. Все
принадлежало тебе, я любил тебя настолько неистово, что ревность к муж-
чинам в твоей прежней, донашей жизни достигла у меня размеров черной
мечты - в снах моих ужасной смертью гибли твои любовники, зачем ты
только рассказала мне о них, зачем поделилась со мной этим да еще в са-
мые сокровенные минуты нашей близости?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46