У «Джимми» пустовато: за исключением редких пар и семьи, сидящей напротив, в баре никого нет. Музыкальный автомат негромко играет «September Song» , и отец ворчит – почему, мол, не рождественские гимны. Сестры уходят в уборную и, вернувшись, говорят, что в одной из кабинок видели ящерицу, а мать отвечает, что не поняла.
Я начинаю флиртовать со старшей девушкой из семьи напротив, размышляя, похожа ли наша семья на ее. Девушка очень похожа на ту, с которой я недолго встречался в Нью-Гэмпшире. У нее короткие светлые волосы, голубые глаза, она загорелая; заметив, что я наблюдаю за ней, смотрит в сторону, улыбаясь. Мой отец требует телефон – телефон с длинной выдвижной антенной принесен нам на кушетку – и звонит в Палм-Спрингс своему отцу, мы все желаем ему хорошего Рождества, а я чувствую себя дураком, произнося: «Хорошего тебе Рождества, дедушка», – перед этой девушкой.
По дороге домой, после того, как мы забросили отца в его пентхаус в Сенчури-Сити, я, прижавшись лицом к окну, смотрю на огни Долины, поднимающиеся по холму, пока мы едем по Мал-холланд. Одна из сестер, надев меховую шубку матери, заснула. Открываются ворота, машина въезжает. Мать нажимает на кнопку, закрывающую ворота, я пытаюсь пожелать ей хорошего Рождества, но слова не выходят, и я оставляю ее сидящей в машине.
* * *
Рождество в Палм-Спрингс. Оно всегда было жарким. Даже если шел дождь, все равно было жарко. Но одно Рождество, последнее Рождество, после того как все было кончено, после того как бросили старый дом, было жарче, чем те, что остались в памяти людей. Никто не хотел верить, что может наступить такая жара; это было просто невозможно. Но электронное табло на «Секьюрити-нешнл-банке» в Ранчо-Мираж показывало 111, 112, 115 , я просто смотрел на цифры, отказываясь верить, что возможна такая адская жара. Но потом я глядел на пустыню, горячий ветер стегал лицо, солнце светило так ярко, что даже темные очки не могли умерить сияния, я щурился, чтобы увидеть, как корчатся, извиваются, буквально плавятся на жаре металлические решетки на переходах, и знал, что надо верить.
Ночи в Рождество были не лучше. В семь часов было еще светло, небо оставалось оранжевым до восьми, горячий ветер проносился по каньонам, фильтруясь над пустыней. Когда темнело по-настоящему, ночи становились жаркими и черными, а иногда по небу тянулись безумные белые облака, исчезая перед рассветом. И было тихо. Было странно ехать при 110 градусах в нервом или втором часу ночи. Машин не было, и если я останавливался на обочине, выключал радио и открывал окна, то не слышал ничего. Только собственное дыхание, порывистое, сухое, неровное. Остановки длились недолго, потому что, поймав отражение своих глаз в зеркале заднего вида – запавших, покрасневших, испуганных, – я в самом деле пугался и быстро ехал домой.
На воздух я выходил только ранними вечерами. Это время я проводил возле бассейна, посасывая замороженные банановые леденцы, читая «Геральд икзэминер», во дворе была тень, бассейн полностью замирал, за исключением случайной ряби, вызванной большими желто-черными пчелами с огромными крыльями и черными стрекозами, падающими в бассейн, сведенными с ума сумасшедшей жарой.
Последнее Рождество в Палм-Спрингс я лежал в кровати, голый, но даже с включенным кондиционером, с вазочкой льда, часть которого лежала завернутая в полотенце рядом с кроватью, я не мог остыть. Картины поездок по городу, горячий ветер на плечах, раскаленный воздух, поднимающийся из пустыни, не давали заснуть, я заставлял себя встать среди ночи, спускался на улицу к освещенному бассейну выкурить косяк, но едва мог дышать. Я все равно курил – только бы уснуть. Оставаться снаружи дольше я не мог. Странные огоньки и звуки у соседей; я возвращался наверх в свою комнату, запирал дверь и засыпал.
Проснувшись днем, я схожу вниз, дедушка говорит, что слышал странные вещи ночью, а когда я спрашиваю, что за странные вещи, он говорит, что сам не понимает, пожимает плечами, наконец говорит, что, должно быть, просто почудилось, ничего не было. Всю ночь лает собака, когда же я просыпаюсь и велю ей замолчать, она – с выпученными глазами, трясущаяся, задыхающаяся – выглядит обезумевшей, но я так и не выхожу посмотреть, почему она лаяла, опять запираюсь в комнате и кладу на глаза холодное мокрое полотенце. На следующий день возле бассейна – пустая пачка из-под сигарет. «Лаки страйк». У нас никто не курит сигарет. На следующий день отец ставит новые замки на все двери и ворота, а мать и сестры, пока я сплю, убирают рождественскую елку.
* * *
Несколькими часами позже звонит Блер. Она говорит, что в новом номере «Пипл» фотография ее с отцом на премьере. Еще она говорит, что пьяна, одна дома, а родители где-то на той же улице, у кого-то в просмотровой, глядят черновой монтаж нового отцовского фильма. Она также говорит, что голая, в постели и ей не хватает меня. Слушая, начинаю нервно ходить по комнате. Смотрюсь в зеркало на внутренней стороне дверцы платяного шкафа. Взгляд падает на коробку из-под ботинок в углу шкафа, и под разговор я ее просматриваю. В коробке фотографии: мы с Блер на школьном балу; один из нас в Диснейленде «Ночью выпускников»; вдвоем на пляже в Монте-рее и парочка кадров с вечера в Палм-Спрингс; фотография Блер в Уэствуде, которую я сделал в тот день, когда у нас рано кончились уроки, с инициалами Блер на обороте карточки. Еще я нахожу свою фотографию: в джинсах, без рубашки и ботинок, я лежу на полу в темных очках, волосы мокрые; стараюсь вспомнить, кто ее сделал, но не могу. Разглаживаю ее, пытаясь взглянуть на себя. Думаю о ней еще немного, потом откладываю. В коробке есть и другие фото, но я не могу смотреть на них – старые фото, мои и Блер, я убираю коробку обратно в шкаф.
Закуриваю сигарету, включаю MTV, выключаю звук. Проходит час, Блер продолжает разговаривать, говорит, что я ей все еще нравлюсь, нам снова надо быть вместе, то, что мы не видели друг друга четыре месяца, не причина расходиться. Я говорю, мы были вместе, имея в виду последнюю встречу. Она говорит: «Ты знаешь, о чем я». Сидение в комнате, разговор начинают меня ужасать. Я смотрю на часы. Почти три. Я говорю, что не помню, какими были наши отношения, пытаюсь перевести разговор на другие темы: кино, концерты, ее дела. Когда разговор заканчивается, уже почти рассветает. День Рождества.
* * *
Рождественское утро, я крепко укокошенный, одна из сестер подарила мне дорогой, в кожаном переплете, дневник, с большими белыми страницами и числами вверху, элегантно оттиснутыми золотом и серебром. Я благодарю и целую ее, она улыбается, наливает себе еще шампанского. Как-то летом я пытался вести дневник, но у меня не вышло. Я путался, записывал что-то просто так, лишь бы записывать, потом понял, что для дневника этого мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Я начинаю флиртовать со старшей девушкой из семьи напротив, размышляя, похожа ли наша семья на ее. Девушка очень похожа на ту, с которой я недолго встречался в Нью-Гэмпшире. У нее короткие светлые волосы, голубые глаза, она загорелая; заметив, что я наблюдаю за ней, смотрит в сторону, улыбаясь. Мой отец требует телефон – телефон с длинной выдвижной антенной принесен нам на кушетку – и звонит в Палм-Спрингс своему отцу, мы все желаем ему хорошего Рождества, а я чувствую себя дураком, произнося: «Хорошего тебе Рождества, дедушка», – перед этой девушкой.
По дороге домой, после того, как мы забросили отца в его пентхаус в Сенчури-Сити, я, прижавшись лицом к окну, смотрю на огни Долины, поднимающиеся по холму, пока мы едем по Мал-холланд. Одна из сестер, надев меховую шубку матери, заснула. Открываются ворота, машина въезжает. Мать нажимает на кнопку, закрывающую ворота, я пытаюсь пожелать ей хорошего Рождества, но слова не выходят, и я оставляю ее сидящей в машине.
* * *
Рождество в Палм-Спрингс. Оно всегда было жарким. Даже если шел дождь, все равно было жарко. Но одно Рождество, последнее Рождество, после того как все было кончено, после того как бросили старый дом, было жарче, чем те, что остались в памяти людей. Никто не хотел верить, что может наступить такая жара; это было просто невозможно. Но электронное табло на «Секьюрити-нешнл-банке» в Ранчо-Мираж показывало 111, 112, 115 , я просто смотрел на цифры, отказываясь верить, что возможна такая адская жара. Но потом я глядел на пустыню, горячий ветер стегал лицо, солнце светило так ярко, что даже темные очки не могли умерить сияния, я щурился, чтобы увидеть, как корчатся, извиваются, буквально плавятся на жаре металлические решетки на переходах, и знал, что надо верить.
Ночи в Рождество были не лучше. В семь часов было еще светло, небо оставалось оранжевым до восьми, горячий ветер проносился по каньонам, фильтруясь над пустыней. Когда темнело по-настоящему, ночи становились жаркими и черными, а иногда по небу тянулись безумные белые облака, исчезая перед рассветом. И было тихо. Было странно ехать при 110 градусах в нервом или втором часу ночи. Машин не было, и если я останавливался на обочине, выключал радио и открывал окна, то не слышал ничего. Только собственное дыхание, порывистое, сухое, неровное. Остановки длились недолго, потому что, поймав отражение своих глаз в зеркале заднего вида – запавших, покрасневших, испуганных, – я в самом деле пугался и быстро ехал домой.
На воздух я выходил только ранними вечерами. Это время я проводил возле бассейна, посасывая замороженные банановые леденцы, читая «Геральд икзэминер», во дворе была тень, бассейн полностью замирал, за исключением случайной ряби, вызванной большими желто-черными пчелами с огромными крыльями и черными стрекозами, падающими в бассейн, сведенными с ума сумасшедшей жарой.
Последнее Рождество в Палм-Спрингс я лежал в кровати, голый, но даже с включенным кондиционером, с вазочкой льда, часть которого лежала завернутая в полотенце рядом с кроватью, я не мог остыть. Картины поездок по городу, горячий ветер на плечах, раскаленный воздух, поднимающийся из пустыни, не давали заснуть, я заставлял себя встать среди ночи, спускался на улицу к освещенному бассейну выкурить косяк, но едва мог дышать. Я все равно курил – только бы уснуть. Оставаться снаружи дольше я не мог. Странные огоньки и звуки у соседей; я возвращался наверх в свою комнату, запирал дверь и засыпал.
Проснувшись днем, я схожу вниз, дедушка говорит, что слышал странные вещи ночью, а когда я спрашиваю, что за странные вещи, он говорит, что сам не понимает, пожимает плечами, наконец говорит, что, должно быть, просто почудилось, ничего не было. Всю ночь лает собака, когда же я просыпаюсь и велю ей замолчать, она – с выпученными глазами, трясущаяся, задыхающаяся – выглядит обезумевшей, но я так и не выхожу посмотреть, почему она лаяла, опять запираюсь в комнате и кладу на глаза холодное мокрое полотенце. На следующий день возле бассейна – пустая пачка из-под сигарет. «Лаки страйк». У нас никто не курит сигарет. На следующий день отец ставит новые замки на все двери и ворота, а мать и сестры, пока я сплю, убирают рождественскую елку.
* * *
Несколькими часами позже звонит Блер. Она говорит, что в новом номере «Пипл» фотография ее с отцом на премьере. Еще она говорит, что пьяна, одна дома, а родители где-то на той же улице, у кого-то в просмотровой, глядят черновой монтаж нового отцовского фильма. Она также говорит, что голая, в постели и ей не хватает меня. Слушая, начинаю нервно ходить по комнате. Смотрюсь в зеркало на внутренней стороне дверцы платяного шкафа. Взгляд падает на коробку из-под ботинок в углу шкафа, и под разговор я ее просматриваю. В коробке фотографии: мы с Блер на школьном балу; один из нас в Диснейленде «Ночью выпускников»; вдвоем на пляже в Монте-рее и парочка кадров с вечера в Палм-Спрингс; фотография Блер в Уэствуде, которую я сделал в тот день, когда у нас рано кончились уроки, с инициалами Блер на обороте карточки. Еще я нахожу свою фотографию: в джинсах, без рубашки и ботинок, я лежу на полу в темных очках, волосы мокрые; стараюсь вспомнить, кто ее сделал, но не могу. Разглаживаю ее, пытаясь взглянуть на себя. Думаю о ней еще немного, потом откладываю. В коробке есть и другие фото, но я не могу смотреть на них – старые фото, мои и Блер, я убираю коробку обратно в шкаф.
Закуриваю сигарету, включаю MTV, выключаю звук. Проходит час, Блер продолжает разговаривать, говорит, что я ей все еще нравлюсь, нам снова надо быть вместе, то, что мы не видели друг друга четыре месяца, не причина расходиться. Я говорю, мы были вместе, имея в виду последнюю встречу. Она говорит: «Ты знаешь, о чем я». Сидение в комнате, разговор начинают меня ужасать. Я смотрю на часы. Почти три. Я говорю, что не помню, какими были наши отношения, пытаюсь перевести разговор на другие темы: кино, концерты, ее дела. Когда разговор заканчивается, уже почти рассветает. День Рождества.
* * *
Рождественское утро, я крепко укокошенный, одна из сестер подарила мне дорогой, в кожаном переплете, дневник, с большими белыми страницами и числами вверху, элегантно оттиснутыми золотом и серебром. Я благодарю и целую ее, она улыбается, наливает себе еще шампанского. Как-то летом я пытался вести дневник, но у меня не вышло. Я путался, записывал что-то просто так, лишь бы записывать, потом понял, что для дневника этого мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37