Я поведал, что какой-то незнакомец вынудил меня свернуть с дороги и под дулом пистолета заставил спуститься с ним под откос. Там он начат меня избивать, пока… Больше я не мог ничего сказать, и сиделка не настаивала.
— Сейчас всюду такое безумие, такой страх. Иногда мне страшно даже выйти из дома, чтобы купить молока. Муж мне сказал… — увлеченно продолжала она, но тут в палату вошел полицейский и спросил, не можем ли мы с ним поговорить наедине. Медсестра ушла. Полицейский сел на стул возле моей постели и достал блокнот.
Я рассказал ему то же самое, он задал несколько вопросов и, кажется, остался доволен ответами. Особенно его интересовало, как выглядел нападавший. Я описал человека лет тридцати с небольшим, неопределенной наружности, но с очень низким голосом. Я решил, что лучше добавить какую-то запоминающуюся черту, чтобы вымышленный преступник выглядел реальнее. Нет, я никогда раньше его не видел. Понятия не имею, почему он на меня набросился. Я назвал себя, на вопрос, почему оказался в Нью-Джерси, ответил — по делам. Полицейский оказался славным парнем, дружелюбным и сочувствующим. Он то и дело качал головой, словно не мог поверить. Я замолчал, и он попросил меня подписать протокол и сказал, что больше бесед не потребуется, если только у меня нет вопросов. Когда он уходил, я дотронулся до его руки и спросил, сколько я пробыл в госпитале. Взглянув на часы, он ответил: десять часов. Десять часов! Я едва удержался, чтобы не закричать. Десять часов! Что Линкольн натворил за это время? Мне представлялись картины одна другой хуже.
Снова оставшись в одиночестве, я подполз к краю постели и снял трубку телефона. Уговорил телефониста госпиталя — хоть это оказалось непросто — разрешить мне позвонить по междугороднему к себе домой, в Лос-Анджелес. Который там час? Не важно. Телефон звонил и звонил. Снимите трубку. Снимите, черт возьми, трубку!
— Алло!
— Алло, Лили? Лили, это Макс…
— Макс, боже праведный, где ты? Это Мэри.
— Кто? — Я не понимал. Почему Лили не подошла к телефону?
— Мэри. Это я, Мэри По. Макс, ради бога, где бы ты ни был, приезжай домой. Линкольн умер, Макс. Повесился. Лили пришла домой и нашла его. Макс, ты слушаешь? Ты меня слышишь? Линкольн умер.
Моя одежда висела в шкафу. На внутренней стороне дверцы имелось зеркало и маленькая лампочка наверху. Я включил ее и впервые за десять часов посмотрел на свое лицо. Внешне так же скверно, как и на ощупь, но на автобусных остановках в Лос-Анджелесе я видал людей, которые смотрелись и похуже. Пока я медленно одевался, собака-боль заходилась от лая. Я оставил на столике возле кровати триста долларов, а также записку, где говорилось, что если этого недостаточно, пускай пришлют мне счет в Калифорнию.
Я открыл дверь палаты, увидел, что в коридоре пусто, и вышел. По счастью, там нашлась дверь, которая выходила в большой сад. Снаружи приятно пахло свежестью, и мне захотелось плакать. Стоял вечер. Я прошел по мощенным булыжником дорожкам через сад, перелез через несколько высоких изгородей и очутился на больничной автостоянке. Такси высадило кого-то у входной двери и как раз отъезжало, когда я помахал рукой и залез внутрь.
— Эй, вам повезло. Я почти уехал. Куда? — Шофер поглядел в зеркало, и сделал большие глаза. — Мать моя женщина! Что с вами стряслось?
— Автокатастрофа. Пожалуйста, вы не отвезете меня в аэропорт Ньюарка?
— Уверены, что с вами все в порядке? Я хочу сказать, можете ехать и все такое?
— Да, пожалуйста, просто отвезите в аэропорт. Повесился. Самое жестокое, самое гениальное, что он мог сделать. Что он сказал тогда? «Я не рисунок». Так он сказал? Да, что-то в таком роде. А теперь вот повесился, и все, все кончилось, все завершено и в каком-то смысле отвратительно совершенно, ничто на свете не могло произвести большего эффекта. Я не сомневался, что Линкольн сделал это где-то в доме, чтобы Лили наверняка нашла его. Лили или Грир.
— Грир. О господи!
— Вы что-то сказали?
— Нет, ничего.
Шофер посмотрел на меня в зеркальце и покачал головой. Рядом со мной в темноте на сиденье стояла моя спортивная сумка. Я сунул в нее руку и пошарил в поисках блокнота и карандаша. Откинул крышку, приложил карандаш к бумаге и стал рисовать. Если не считать уличных фонарей и встречных фар, иногда освещавших нас, в такси было совершенно темно. Но я рисовал и рисовал, не глядя на бумагу, только чувствуя, как царапает карандаш, отпустив руку на волю, позволив ей делать все, что заблагорассудится. Я рисовал до тех пор, пока мы не приехали в аэропорт. Оставил блокнот и карандаш на сиденье и вышел, чтобы сесть на самолет и лететь домой.
В полете показывали фильм. Стюардесса дала мне наушники, но я оставил их валяться у меня на коленях. Мне больше нравилось смотреть без звука, самому додумывать диалоги, угадывать сюжет, безмолвно разворачивающийся передо мной. Все, что угодно, чтобы чем-то занять голову.
У очень красивой блондинки есть все, чего можно пожелать — деньги, власть, красивый бой-френд, который, кажется, любит ее, как и весь мир. Но ей все надоедает. Однажды она встречает чудовищно толстого мужчину, который работает кассиром в супермаркете. Они разговаривают, она смеется, снова говорят. Следующий кадр — она поджидает его после работы на автостоянке у супермаркета. Он выходит из магазина и видит ее, белокурую Венеру, облокотившуюся на красную спортивную машину, явно ожидая его. Крупным планом его лицо. Глаза у него закатываются, он падает в обморок.
Фильм становился все хуже и увлекал меня все больше. Я надел наушники и включил звук на всю громкость. Парочка должна сражаться против всего мира, чтобы доказать, что их любовь — настоящая. Фильм переполняли все мыслимые штампы. Богатые родители блондинки в ярости, ее молодой человек, вроде бы такой достойный, оказывается скотиной и делает все, что может, чтобы разлучить влюбленных голубков. И они чуть не расстаются, но истинная любовь все побеждает.
Наверное, глупее фильма я в жизни не видел, но смеялся беспомощным шуткам, напряженно подаваясь вперед в кресле, когда героев постигали несчастья. В конце, когда они очутились в идиллическом городке в Вермонте, где открыли универсальный магазин, я заплакал. И не мог остановиться. Сидевшая по другую сторону прохода женщина средних лет смотрела на меня с подозрением. Каким я был в ее глазах? Человек с распухшим, разбитым лицом, плачущий, как ребенок. В тот момент я все бы отдал за то, чтобы еще раз посмотреть этот фильм, но экран опустел, потом почернел. Я машинально полез в сумку за блокнотом, но потом вспомнил, что оставил его в такс. Взглянул на женщину, но она вернулась к своему журналу. Мне ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза и думать о своем мертвом мальчике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69