Это казалось странным, поскольку ему предстояла интимная близость с ней.
Но она только подошла к окнам и отдернула занавески. Стояла середина лета и небо наполнялось мягким светом уходящего дня. Она посмотрела в окно на секунду, на пирующих за рвом и вернулась в постель, оставив занавеси над кроватью тоже открытыми.
– Я не люблю темноты, – призналась она.
Матт наблюдал за ней, смутно видимой, укладывающейся рядом с ним. Она вовсе не выглядела растерянной или нервной, что еще больше смутило его.
– Отвратительно быть здесь взаперти. Я бы предпочла пойти потанцевать. А ты?
Матт не ответил. Его невеста, все еще сидевшая, наклонилась, чтобы разглядеть его лицо. Ее длинные волосы упали и щекотали его. Он поднял руку, чтобы отвести в сторону свисающие шелковые пряди.
– Или тебе этого не хочется? – задумчиво добавила она. – Я тебя не так поняла? Есть ли у тебя, наконец, аппетит к этому? Я ведь думала, что у тебя даже нет желудка.
Он не вполне понимал, о чем она толкует, и лежал неподвижно, как маленький зверек, чувствуя угрозу от большого. Она прошлась рукой по его лицу, затем соскользнула под покрывало к нижней части тела. Он невольно вздохнул. Индия улыбнулась, но руку не убрала.
– Пожалуй, так лучше. Кажется, ты, наконец, становишься мужчиной. Что ж, раз это надо сделать, давай делать.
Она убрала руку – к острому разочарованию Матта. Быстрыми движениями она стянула ночную рубашку, отбросила ее, и сильное, белое, женственное тело ее осталось обнаженным. Она взяла руку Матта и прижала к своей груди, держа его пальцы на соске, пока он не стал упругим от прикосновения. Затем она легла рядом и стала тереться о него. Наступила тишина, прерываемая только их дыханием и шорохом простыни. Матт, чувствуя, что его тело влечет его в незнакомый мир восторга, наполовину радовался, наполовину ужасался. Казалось, что-то происходило помимо его воли и согласия. В темноте Индия казалась ему очень чужой. Время от времени он ловил отсвет ее зубов, когда ее рот раскрывался в улыбке, неясные пятна света на волосах, блеск ее глаз. Ее тело казалось уже знакомым ему, и ее запах, приятнее, чем он ожидал, но сильнее, становился, неизвестно как, все более знакомым.
– Дальше... Здесь... осторожнее, осторожнее... да, так, – говорила она.
– Это так? – спрашивал он, забывая, что она не могла знать больше, чем он.
– Да, – отвечала она.
– Медленнее, не спеши, – удивленно произносила она. – Ах!
Время не существовало. Он не заметил, как темнота сгустилась. Он видел разумом, но не глазами. Длинный сон невообразимого удовольствия мягко кружился вокруг него. Празднество закончилось, и пирующие разошлись прежде, чем Матта унес сон. Он приник головой к плечу невесты, и последнее, что он слышал, был ее голос, нежно говорящий с усмешкой: «Как утка на воде!» Но он уже дремал и не мог удивиться, что бы это значило.
* * *
В июне 1700 года Карелли посетил Мориса во Флоренции и нашел его яростно работающим над последними листами оперы «Мучение святого Аполлония». Опера задумывалась поначалу как романтическая комедия, но была наполовину преобразована в трагедию из-за смерти жены в результате выкидыша второго ребенка. Первенцу – дочке, названной Морисом Алессандра в честь ее деда, было больше года. Она расцветала. При дворе Флоренции красивый молодой вдовец без труда нашел женщину, желающую и умеющую заботиться о ребенке. Сам же он полностью окунулся в работу.
Карелли приехал, чтобы выразить сочувствие. Но оказалось, что он не мог его выразить, так как Морис решительно не говорил о своей жене и твердо менял тему разговора с личной на музыкальную. Спустя некоторое время Карелли отказался от своего намерения. Ему было трудно понять, что Морис чувствовал по отношению к своей молодой жене. На стене в его доме висел портрет его и Аполлонии, – написанный как раз после свадьбы. Все работы, написанные им за два года их совместной жизни, посвящались ей. Однако он не говорил о ней. Его душевное состояние, казалось, было ближе к гневу или экстазу, чем к печали.
В перерывах между кампаниями Карелли проводил время со своим другом, знатным венецианцем, таким же наемником, как и он, но не в изгнании. Франческо являлся сыном герцога ди Франческини, оставившим дом, чтобы стать кондотьером после того, как его отец вторично женился на женщине, с которой Франческо не мог ужиться. Теперь вторая жена умерла, и молодой человек приехал восстановить мир с отцом. Он пригласил Карелли с собой, чтобы тот, как буферное государство, принял на себя часть отчего недовольства. Отклонение во Флоренцию не было нежелательным для него. Он стремился отложить трудный разговор как можно дольше и помочь Карелли совратить его брата на несколько дней или недель для исцеления от печалей.
– В самом деле, – безучастным тоном как-то сказал Франческо, – почему бы тебе не поехать в Венецию вместе с нами? Это будет существенная часть твоего образования. Ни один музыкант не может считать себя состоявшимся, пока не побывает в Венеции, ибо именно там обитает душа музыки.
Морис слышал об этом от жителей всех городов Италии и слова Франческо не произвели на него должного впечатления, но тот настаивал.
– В Венеции мы живем для музыки. Каждое наше действие, начиная от утреннего пробуждения до отхода ко сну ночью, должно сопровождаться музыкой. Наша еда, питье, наши увлечения, праздники, свадьбы, похороны – все, что мы делаем. Нет никого в Венеции, кто бы так или иначе не занимался бы музыкой. Если три человека встречаются на углу площади во время вечерней прогулки, они сразу же образуют ансамбль и дают концерт, а прохожие присоединяются к ним. Тебе надо ехать в Венецию, мой друг, и чем скорее, тем лучше. Ты зря теряешь время здесь, во Флоренции. Во Флоренции музыка – только искусство. В Венеции – страсть. Это сама жизнь!
Морис слушал без всякого удовольствия, но Карелли нетерпеливо присоединился:
– О, поедем с нами, брат! Я уверен, что перемена пойдет тебе на пользу, она вдохновит тебя. Ты заплесневеешь здесь.
– Поедем и остановимся в моем доме или доме моего отца, – добавил Франческо, – он будет доволен и горд оказанной честью, если такой талантливый музыкант и композитор будет его гостем. Он большой покровитель муз, ты знаешь, и пригласит всех самых знатный людей Венеции послушать тебя.
В таком духе они обрабатывали его, и хотя Морис просто безразлично пожимал плечами, после того, как премьера его оперы в Пратолино прошла с более чем скромным успехом, он почувствовал себя охваченным страшным разочарованием. Во Флоренции он был счастлив и плодотворно работал. Но теперь все напоминало об Аполлонии. Без нее дворец казался менее блестящим и красивым, каким-то тусклым. Он обожал Аполлонию, она его вдохновляла, была его Музой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Но она только подошла к окнам и отдернула занавески. Стояла середина лета и небо наполнялось мягким светом уходящего дня. Она посмотрела в окно на секунду, на пирующих за рвом и вернулась в постель, оставив занавеси над кроватью тоже открытыми.
– Я не люблю темноты, – призналась она.
Матт наблюдал за ней, смутно видимой, укладывающейся рядом с ним. Она вовсе не выглядела растерянной или нервной, что еще больше смутило его.
– Отвратительно быть здесь взаперти. Я бы предпочла пойти потанцевать. А ты?
Матт не ответил. Его невеста, все еще сидевшая, наклонилась, чтобы разглядеть его лицо. Ее длинные волосы упали и щекотали его. Он поднял руку, чтобы отвести в сторону свисающие шелковые пряди.
– Или тебе этого не хочется? – задумчиво добавила она. – Я тебя не так поняла? Есть ли у тебя, наконец, аппетит к этому? Я ведь думала, что у тебя даже нет желудка.
Он не вполне понимал, о чем она толкует, и лежал неподвижно, как маленький зверек, чувствуя угрозу от большого. Она прошлась рукой по его лицу, затем соскользнула под покрывало к нижней части тела. Он невольно вздохнул. Индия улыбнулась, но руку не убрала.
– Пожалуй, так лучше. Кажется, ты, наконец, становишься мужчиной. Что ж, раз это надо сделать, давай делать.
Она убрала руку – к острому разочарованию Матта. Быстрыми движениями она стянула ночную рубашку, отбросила ее, и сильное, белое, женственное тело ее осталось обнаженным. Она взяла руку Матта и прижала к своей груди, держа его пальцы на соске, пока он не стал упругим от прикосновения. Затем она легла рядом и стала тереться о него. Наступила тишина, прерываемая только их дыханием и шорохом простыни. Матт, чувствуя, что его тело влечет его в незнакомый мир восторга, наполовину радовался, наполовину ужасался. Казалось, что-то происходило помимо его воли и согласия. В темноте Индия казалась ему очень чужой. Время от времени он ловил отсвет ее зубов, когда ее рот раскрывался в улыбке, неясные пятна света на волосах, блеск ее глаз. Ее тело казалось уже знакомым ему, и ее запах, приятнее, чем он ожидал, но сильнее, становился, неизвестно как, все более знакомым.
– Дальше... Здесь... осторожнее, осторожнее... да, так, – говорила она.
– Это так? – спрашивал он, забывая, что она не могла знать больше, чем он.
– Да, – отвечала она.
– Медленнее, не спеши, – удивленно произносила она. – Ах!
Время не существовало. Он не заметил, как темнота сгустилась. Он видел разумом, но не глазами. Длинный сон невообразимого удовольствия мягко кружился вокруг него. Празднество закончилось, и пирующие разошлись прежде, чем Матта унес сон. Он приник головой к плечу невесты, и последнее, что он слышал, был ее голос, нежно говорящий с усмешкой: «Как утка на воде!» Но он уже дремал и не мог удивиться, что бы это значило.
* * *
В июне 1700 года Карелли посетил Мориса во Флоренции и нашел его яростно работающим над последними листами оперы «Мучение святого Аполлония». Опера задумывалась поначалу как романтическая комедия, но была наполовину преобразована в трагедию из-за смерти жены в результате выкидыша второго ребенка. Первенцу – дочке, названной Морисом Алессандра в честь ее деда, было больше года. Она расцветала. При дворе Флоренции красивый молодой вдовец без труда нашел женщину, желающую и умеющую заботиться о ребенке. Сам же он полностью окунулся в работу.
Карелли приехал, чтобы выразить сочувствие. Но оказалось, что он не мог его выразить, так как Морис решительно не говорил о своей жене и твердо менял тему разговора с личной на музыкальную. Спустя некоторое время Карелли отказался от своего намерения. Ему было трудно понять, что Морис чувствовал по отношению к своей молодой жене. На стене в его доме висел портрет его и Аполлонии, – написанный как раз после свадьбы. Все работы, написанные им за два года их совместной жизни, посвящались ей. Однако он не говорил о ней. Его душевное состояние, казалось, было ближе к гневу или экстазу, чем к печали.
В перерывах между кампаниями Карелли проводил время со своим другом, знатным венецианцем, таким же наемником, как и он, но не в изгнании. Франческо являлся сыном герцога ди Франческини, оставившим дом, чтобы стать кондотьером после того, как его отец вторично женился на женщине, с которой Франческо не мог ужиться. Теперь вторая жена умерла, и молодой человек приехал восстановить мир с отцом. Он пригласил Карелли с собой, чтобы тот, как буферное государство, принял на себя часть отчего недовольства. Отклонение во Флоренцию не было нежелательным для него. Он стремился отложить трудный разговор как можно дольше и помочь Карелли совратить его брата на несколько дней или недель для исцеления от печалей.
– В самом деле, – безучастным тоном как-то сказал Франческо, – почему бы тебе не поехать в Венецию вместе с нами? Это будет существенная часть твоего образования. Ни один музыкант не может считать себя состоявшимся, пока не побывает в Венеции, ибо именно там обитает душа музыки.
Морис слышал об этом от жителей всех городов Италии и слова Франческо не произвели на него должного впечатления, но тот настаивал.
– В Венеции мы живем для музыки. Каждое наше действие, начиная от утреннего пробуждения до отхода ко сну ночью, должно сопровождаться музыкой. Наша еда, питье, наши увлечения, праздники, свадьбы, похороны – все, что мы делаем. Нет никого в Венеции, кто бы так или иначе не занимался бы музыкой. Если три человека встречаются на углу площади во время вечерней прогулки, они сразу же образуют ансамбль и дают концерт, а прохожие присоединяются к ним. Тебе надо ехать в Венецию, мой друг, и чем скорее, тем лучше. Ты зря теряешь время здесь, во Флоренции. Во Флоренции музыка – только искусство. В Венеции – страсть. Это сама жизнь!
Морис слушал без всякого удовольствия, но Карелли нетерпеливо присоединился:
– О, поедем с нами, брат! Я уверен, что перемена пойдет тебе на пользу, она вдохновит тебя. Ты заплесневеешь здесь.
– Поедем и остановимся в моем доме или доме моего отца, – добавил Франческо, – он будет доволен и горд оказанной честью, если такой талантливый музыкант и композитор будет его гостем. Он большой покровитель муз, ты знаешь, и пригласит всех самых знатный людей Венеции послушать тебя.
В таком духе они обрабатывали его, и хотя Морис просто безразлично пожимал плечами, после того, как премьера его оперы в Пратолино прошла с более чем скромным успехом, он почувствовал себя охваченным страшным разочарованием. Во Флоренции он был счастлив и плодотворно работал. Но теперь все напоминало об Аполлонии. Без нее дворец казался менее блестящим и красивым, каким-то тусклым. Он обожал Аполлонию, она его вдохновляла, была его Музой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112