сомнения и раздумье, которые вызвал в нем портрет, уже не мучили его. Он был страстным коллекционером подлинных произведений искусства, и сердце его радовалось, что ему задешево, собственно задаром, достанется эта хоть и противная канонам, но волнующая картина, которая, несомненно, займет должное место в истории искусства.
Дон Мигель вел все важнейшие дела дона Мануэля, времени у него было в обрез. Все же он не уходил из мастерской друга. Он сидел, положив ногу на ногу, и машинально перебирал гравюры Давида.
– Любопытно, – сказал он, – захочешь ли ты, Франсиско, применить свой новый метод, когда будешь писать портрет герцога. – И так как Гойя поднял на него глаза, он продолжал так, словно это само собой разумелось: – Ведь теперь, когда дон Мануэль стал во главе правительства, мы, конечно, попросим тебя написать с него еще два портрета, никак не меньше, и, кроме того, нам понадобится ряд копий для министерств и общественных учреждений.
Гойя был рад. Его друг Мигель не хочет получать подарки: он ничего не заплатит за портрет Лусии, но зато устроит ему почетный и выгодный заказ. Падение Тулона и в самом деле не прошло для Гойи бесследно: оно возлагает на него заботы о Пепе, но оно же доставляет ему и прибыльный заказ. Между тем дон Мигель продолжал все в том же тоне ни к чему не обязывающего разговора:
– Если ты согласен, я уже на днях устрою тебе более или менее длительный сеанс во время утреннего туалета.
– Очень любезно, – поблагодарил его Франсиско.
Но сеньор Бермудес еще не кончил.
– Теперь, когда дон Мануэль получил власть, – все так же легко, словно болтая о пустяках, сказал он, – многое изменится; нам придется свыкнуться с мыслью, что Французскую республику со счетов не сбросишь.
Агустин взглянул на него.
– Я вас правильно понял? – быстро спросил он. – Дон Мануэль вернется во внутренней политике к прежнему курсу? Он собирается отменить некоторые меры против либералов?
– Вот именно, – ответил Бермудес и, все еще перебирая гравюры и не глядя на Франсиско, опять обратился к нему: – Между прочим, ты мог бы нам помочь, Франсиско. Ты знаешь, как дон Мануэль любит твое общество. Что если бы ты, пока он будет позировать, попробовал подсказать ему один политический шаг. – И уж совсем легким тоном светской болтовни закончил: – Я думаю, сейчас как раз время вернуть дона Гаспара.
Обычно спокойный Агустин вскочил в возбуждении. Гойя громко сопел своим приплюснутым носом, лицо его выражало досаду.
Разговор шел о доне Гаспаре Мельчоре де Ховельяносе, самом уважаемом либеральном деятеле и писателе Испании, прозванном «испанским Вольтером». В бытность свою министром при прошлом короле он провел много полезных реформ. Но Карлосу IV и дону Мануэлю придирчивый, неугомонный министр скоро стал неугоден: он не раз вовлекал правительство в ссоры с инквизицией и реакционно настроенной знатью, и Французская революция явилась желанным предлогом, чтобы отстранить вождя либералов и бунтовщика – его выслали на родину, в далекие горы, и запретили печатать свои новые произведения. Просить дона Мануэля за такого человека было не очень приятной задачей.
Франсиско молчал, Агустин в волнении большими шагами ходил из угла в угол. Донья Лусия, играя веером, с любопытством глядела своими загадочными глазами в недовольное лицо Гойи.
– Зачем это я понадобился тебе для такого дела? – спросил наконец Франсиско. – Почему ты сам не попросишь за Ховельяноса?
– С той самой минуты, как герцог Алькудиа взял в свои руки бразды правления, – с ласковой небрежностью ответил дон Мигель, – я твердо решил требовать реабилитации моих либеральных учителей и друзей. Но дон Мануэль, как и все прочие, отлично знает, сколь многим я обязан дону Гаспару: он руководил мною и как политик, и как философ. А ты, Франсиско, вне подозрений, тебя знают за человека, равнодушного к политике, и уж, во всяком случае, не считают приверженцем дона Гаспара, хотя, насколько я припоминаю, он и тебе кое в чем помог. Важно, чтобы ты первый замолвил за него слово. А затем поведу атаку я, когда же Ховельянос опять будет здесь, я добьюсь реабилитации графа Кабарруса и остальных.
Франсиско с досадой взъерошил густые волосы. Намек на услуги, оказанные ему Ховельяносом, рассердил его. Действительно, когда он, никому не известный художник, без гроша в кармане пришел в Мадрид, Ховельянос заказал ему большой портрет и рекомендовал его влиятельным лицам. Но в глубине души этот неподкупно строгий человек был ему чужд, он испытывал перед ним то же холодное удивление, что и перед художником Давидом; Гойя понимал, что беспечному дону Мануэлю мрачный Ховельянос, вечно торчавший перед ним живым укором, казался несносным. И вот теперь добродетельный Мигель требует, чтобы он, Франсиско, проявлял великодушие и благодарность. «За добрые дела на том свете бог воздаст, – вспомнил Гойя, – а за злые – на этом расплата».
– Как раз сейчас, когда Мануэль на пути к заключению мира с Францией, можно надеяться на успех ходатайства, – продолжал убеждать его дон Мигель.
Вероятно, Мигель был прав. И все же его просьба звучала приказанием, и лицо Гойи, не умевшего лгать, выражало недовольство. Медленно создавал он себе положение, завоевывал его работой, упорством, предусмотрительной осторожностью. А теперь от него требуют, чтобы он вмешался в государственные дела и поставил под угрозу все, чего достиг.
– В конце концов, политик-то ты, – сказал он. – Я – художник.
– Но пойми же, Франсиско, – снова принялся терпеливо разъяснять сеньор Бермудес, – в данном случае ты лучший ходатай именно потому, что ты не политик!
Донья Лусия все еще упорно смотрела на Франсиско. Веер она держала теперь почти закрытым, повернутым к груди. На языке, которым изъясняются махи, это обозначало презрительный отказ, и улыбка, игравшая на ее тонких губах, стала затаеннее. Агустин тоже не сводил глаз с Гойи, он смотрел на него с напряженным ожиданием, даже с насмешкой, и Гойя знал, что верный друг порицает его за колебание. Неблагородно это со стороны Мигеля – зачем он делает ему такое неприятное предложение в присутствии доньи Лусии и дона Агустина.
«Ладно, – молвил он с досадой, –
Я возьмусь за это дело.
Да сопутствует мне в этом
Наша дева пресвятая,
Чтобы вдруг не вышло худо».
И, крестясь, на богоматерь
Посмотрел он.
Но Лусия
Мужу весело сказала:
«Вот каков твой друг Франсиско!
Я не знала, что так смел он,
Бескорыстно благодарен,
Словом, истинный идальго».
Гойя взгляд метнул свирепый…
А когда ушли те двое,
Унося портрет Лусии,
В злобе кинулся Франсиско
На Эстеве: «Вот сидишь ты
И смеешься, нищий дурень!
О, тебе легко, должно быть,
С добродетелью твоею:
В нищете чего терять-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Дон Мигель вел все важнейшие дела дона Мануэля, времени у него было в обрез. Все же он не уходил из мастерской друга. Он сидел, положив ногу на ногу, и машинально перебирал гравюры Давида.
– Любопытно, – сказал он, – захочешь ли ты, Франсиско, применить свой новый метод, когда будешь писать портрет герцога. – И так как Гойя поднял на него глаза, он продолжал так, словно это само собой разумелось: – Ведь теперь, когда дон Мануэль стал во главе правительства, мы, конечно, попросим тебя написать с него еще два портрета, никак не меньше, и, кроме того, нам понадобится ряд копий для министерств и общественных учреждений.
Гойя был рад. Его друг Мигель не хочет получать подарки: он ничего не заплатит за портрет Лусии, но зато устроит ему почетный и выгодный заказ. Падение Тулона и в самом деле не прошло для Гойи бесследно: оно возлагает на него заботы о Пепе, но оно же доставляет ему и прибыльный заказ. Между тем дон Мигель продолжал все в том же тоне ни к чему не обязывающего разговора:
– Если ты согласен, я уже на днях устрою тебе более или менее длительный сеанс во время утреннего туалета.
– Очень любезно, – поблагодарил его Франсиско.
Но сеньор Бермудес еще не кончил.
– Теперь, когда дон Мануэль получил власть, – все так же легко, словно болтая о пустяках, сказал он, – многое изменится; нам придется свыкнуться с мыслью, что Французскую республику со счетов не сбросишь.
Агустин взглянул на него.
– Я вас правильно понял? – быстро спросил он. – Дон Мануэль вернется во внутренней политике к прежнему курсу? Он собирается отменить некоторые меры против либералов?
– Вот именно, – ответил Бермудес и, все еще перебирая гравюры и не глядя на Франсиско, опять обратился к нему: – Между прочим, ты мог бы нам помочь, Франсиско. Ты знаешь, как дон Мануэль любит твое общество. Что если бы ты, пока он будет позировать, попробовал подсказать ему один политический шаг. – И уж совсем легким тоном светской болтовни закончил: – Я думаю, сейчас как раз время вернуть дона Гаспара.
Обычно спокойный Агустин вскочил в возбуждении. Гойя громко сопел своим приплюснутым носом, лицо его выражало досаду.
Разговор шел о доне Гаспаре Мельчоре де Ховельяносе, самом уважаемом либеральном деятеле и писателе Испании, прозванном «испанским Вольтером». В бытность свою министром при прошлом короле он провел много полезных реформ. Но Карлосу IV и дону Мануэлю придирчивый, неугомонный министр скоро стал неугоден: он не раз вовлекал правительство в ссоры с инквизицией и реакционно настроенной знатью, и Французская революция явилась желанным предлогом, чтобы отстранить вождя либералов и бунтовщика – его выслали на родину, в далекие горы, и запретили печатать свои новые произведения. Просить дона Мануэля за такого человека было не очень приятной задачей.
Франсиско молчал, Агустин в волнении большими шагами ходил из угла в угол. Донья Лусия, играя веером, с любопытством глядела своими загадочными глазами в недовольное лицо Гойи.
– Зачем это я понадобился тебе для такого дела? – спросил наконец Франсиско. – Почему ты сам не попросишь за Ховельяноса?
– С той самой минуты, как герцог Алькудиа взял в свои руки бразды правления, – с ласковой небрежностью ответил дон Мигель, – я твердо решил требовать реабилитации моих либеральных учителей и друзей. Но дон Мануэль, как и все прочие, отлично знает, сколь многим я обязан дону Гаспару: он руководил мною и как политик, и как философ. А ты, Франсиско, вне подозрений, тебя знают за человека, равнодушного к политике, и уж, во всяком случае, не считают приверженцем дона Гаспара, хотя, насколько я припоминаю, он и тебе кое в чем помог. Важно, чтобы ты первый замолвил за него слово. А затем поведу атаку я, когда же Ховельянос опять будет здесь, я добьюсь реабилитации графа Кабарруса и остальных.
Франсиско с досадой взъерошил густые волосы. Намек на услуги, оказанные ему Ховельяносом, рассердил его. Действительно, когда он, никому не известный художник, без гроша в кармане пришел в Мадрид, Ховельянос заказал ему большой портрет и рекомендовал его влиятельным лицам. Но в глубине души этот неподкупно строгий человек был ему чужд, он испытывал перед ним то же холодное удивление, что и перед художником Давидом; Гойя понимал, что беспечному дону Мануэлю мрачный Ховельянос, вечно торчавший перед ним живым укором, казался несносным. И вот теперь добродетельный Мигель требует, чтобы он, Франсиско, проявлял великодушие и благодарность. «За добрые дела на том свете бог воздаст, – вспомнил Гойя, – а за злые – на этом расплата».
– Как раз сейчас, когда Мануэль на пути к заключению мира с Францией, можно надеяться на успех ходатайства, – продолжал убеждать его дон Мигель.
Вероятно, Мигель был прав. И все же его просьба звучала приказанием, и лицо Гойи, не умевшего лгать, выражало недовольство. Медленно создавал он себе положение, завоевывал его работой, упорством, предусмотрительной осторожностью. А теперь от него требуют, чтобы он вмешался в государственные дела и поставил под угрозу все, чего достиг.
– В конце концов, политик-то ты, – сказал он. – Я – художник.
– Но пойми же, Франсиско, – снова принялся терпеливо разъяснять сеньор Бермудес, – в данном случае ты лучший ходатай именно потому, что ты не политик!
Донья Лусия все еще упорно смотрела на Франсиско. Веер она держала теперь почти закрытым, повернутым к груди. На языке, которым изъясняются махи, это обозначало презрительный отказ, и улыбка, игравшая на ее тонких губах, стала затаеннее. Агустин тоже не сводил глаз с Гойи, он смотрел на него с напряженным ожиданием, даже с насмешкой, и Гойя знал, что верный друг порицает его за колебание. Неблагородно это со стороны Мигеля – зачем он делает ему такое неприятное предложение в присутствии доньи Лусии и дона Агустина.
«Ладно, – молвил он с досадой, –
Я возьмусь за это дело.
Да сопутствует мне в этом
Наша дева пресвятая,
Чтобы вдруг не вышло худо».
И, крестясь, на богоматерь
Посмотрел он.
Но Лусия
Мужу весело сказала:
«Вот каков твой друг Франсиско!
Я не знала, что так смел он,
Бескорыстно благодарен,
Словом, истинный идальго».
Гойя взгляд метнул свирепый…
А когда ушли те двое,
Унося портрет Лусии,
В злобе кинулся Франсиско
На Эстеве: «Вот сидишь ты
И смеешься, нищий дурень!
О, тебе легко, должно быть,
С добродетелью твоею:
В нищете чего терять-то?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168