Опять он останется ни с чем. Но если женщина с горделивым, насмешливым, чудесным лицом тут же, пока еще не замерло в воздухе ее последнее слово, не услышит от него радостного «да», она уйдет по коридору и исчезнет навсегда.
Вот она уже сделала легкое, едва уловимое движение, и ее насмешливый рот стал еще чуточку насмешливее. Он знал, эта пагубная женщина угадала, что происходит в нем. Он испугался, что проиграл игру. Торопливо, запинаясь, хриплым голосом проговорил по-испански:
– Я правильно понял? Я могу засвидетельствовать вам свое почтение в среду вечером в Мадриде?
Она ответила, как и прежде, по-французски:
– Вы правильно поняли, сударь.
Гойя не помнил, как очутился у себя в кабинете. Тяжело опустившись на стул, сидел он долго без всяких мыслей. Он чувствовал только одно: «Решено, теперь все решено».
Но затем он начал соображать хитро, расчетливо, по-крестьянски. Он считал справедливым, что судьба требовала от него высокой платы за ночь с герцогиней Альба; но неужто жертвовать всей своей будущностью. Надо найти вескую, убедительную причину, чтоб отменить сеанс с королевой. Скажем, если кто-нибудь заболеет, будет лежать при смерти, кто-нибудь из его семейных. Надо показать письмо такого содержания первому камергеру королевы.
– Когда же ты, наконец, поедешь в Мадрид к Эскерра? – спросил он час спустя с нарочитой грубостью Агустина. – Сколько еще прикажешь мне ждать красок?
Агустин удивленно посмотрел на него.
– Красок нам еще на три, на четыре дня за глаза хватит, – сказал он. – А потом их может доставить нарочный. Если дать точные указания, Эскерра сделает все, что надо.
Но Гойя хмуро повторил:
– Отправляйся в Мадрид! И не откладывая, сегодня же!
– Ты с ума сошел?! – отозвался Агустин. – Ведь ты твердо обещал кончить портрет к именинам дона Мануэля. Сам же потребовал, чтобы королева позировала тебе четыре раза. А теперь отсылаешь меня?
– Отправляйся в Мадрид! – приказал Гойя и хрипло, еще мрачнее и решительнее прибавил: – Там ты узнаешь, что моя младшая дочь Элена серьезно захворала и что Хосефа настаивает на моем немедленном возвращении.
Агустин, еще более удивившись, сказал:
– Ничего не понимаю.
– И незачем понимать, – нетерпеливо возразил Гойя. – Ты должен привезти известие, что Эленита заболела. И все.
Агустин большими шагами ходил по комнате; он был потрясен, упорно думал.
– Так, значит, ты собираешься отказать королеве, – вывел он, наконец, логическое заключение. – Ты собираешься в Мадрид?
Гойя сказал с мукой в голосе, почти умоляюще:
– Я должен быть в Мадриде. От этого зависит моя жизнь.
– И ты не можешь найти другого предлога? – робко спросил Агустин.
Гойе самому стало страшно, что он выдумал именно этот предлог, но он не находил другого.
– Выручи меня сейчас, в трудную минуту, – стал он просить. – Ты знаешь, как я работаю, когда нам назначен срок. Портрет будет готов и будет хорошим. Выручи меня сейчас, в трудную минуту.
С того самого мгновения, как Агустин увидел набросок полуденного призрака, он уже знал, что Франсиско собирается сделать великую глупость и что никто и ничто не в силах его удержать.
– Я поеду в Мадрид, – сказал он жалобно, – ты получишь письмо, которое хочешь.
– Спасибо, – ответил Гойя. – Постарайся понять, – попросил он.
Когда Агустин ушел, Гойя стал за мольберт. Он умел заставить себя работать, но сегодня никак не мог сосредоточиться: мысли его вертелись вокруг ночи в Мадриде. Как она пройдет? Душа его пела мечтательно и влюбленно; и тут же он вспоминал, представлял себе ужасные непристойности, то, что он видел и слышал в кабаках предместий.
Он провел вечер в обществе Лусии и аббата. И все время чувствовал на себе понимающий, слегка насмешливый взгляд Лусии. Он, правда, был опытен в обращении с женщинами – и с герцогинями, и с девками, – но опасался, как бы в эту среду ночью не осрамиться. Он завидовал аббату, его ловкости, элегантности, над которой так часто издевался. Боялся смеха Каэтаны Альба, но еще больше – ее улыбки.
Было уже далеко за полночь – Гойя ворочался в неспокойном сне, – когда пришел Агустин. Он стоял в дверях запыленный, в дорожном платье, а позади него – слуга с факелом.
– Вот вам ваше письмо, – сказал он, – письмо тяжелым грузом лежало у него на ладони.
Франсиско приподнялся. Взял конверт, держал его, не вскрывая, и тоже будто взвешивал большую тяжесть.
– Письмо такое, как вам нужно, – сказал Агустин.
– Спасибо, Агустин, – ответил Гойя.
На следующее утро Гойя доложил первому камергеру королевы – маркизу де Вега Инклан, что, к величайшему сожалению, вынужден отказаться от сеансов, на которые соизволила дать свое милостивое согласие донья Мария-Луиза. Он объяснил причину и передал письмо. Маркиз взял письмо, не прочитав, положил на стол и сказал:
– Ее величество королева все равно должна была бы отказаться от сеансов. Инфант Франсиско де Паула серьезно заболел.
Гойя, как остолбеневший,
Посмотрел в лицо маркизу,
Что-то прошептал невнятно
И, пошатываясь, вышел.
Камергер глядел с презреньем
Вслед ему: «Ну и манеры
У придворных живописцев!
Удивительно! И это
Терпят здесь, в Эскуриале!»
И подумал: «Чернь. Плебеи».
19
– Мы идем в театр, в «Крус», – сказала герцогиня Альба, когда он явился к ней. – Дают «Враждующих братьев». Пьеса, как я слышала, глупая, но Коронадо играет дурака, а Гисмана – субретку, и куплеты, конечно, очень хороши.
Гойю разозлил легкий тон, каким это было сказано. Неужели это введение к ночи любви? Что она придумала?
Толпа мужчин ждала у дверей театра, чтоб посмотреть, как выходят из карет и паланкинов женщины: это была единственная возможность увидеть женскую ножку. Герцогиня Альба вышла из паланкина. «Что за соблазнительные ножки, – крикнули ей из толпы, – нежные, круглые, так, кажется, и съел бы». Гойя стоял рядом с мрачным видом. Он охотно полез бы в драку, но боялся скандала.
В театр вел длинный темный коридор. Там было шумно и тесно, стояла вонь, грязь, разносчики предлагали воду, сласти, тексты песен. Трудно было пройти в такой толкотне и не запачкать платье и обувь.
Немногие ложи – женщины в сопровождении мужчин допускались только в ложи – были уже проданы, и, чтобы получить ложу, Гойе пришлось долго торговаться и заплатить втридорога.
Не успели они сесть, как в патио – в партере зашумели. Там тотчас же узнали герцогиню Альба: ее приветствовали криками, хлопали в ладоши. Еще более жгучий интерес проявляли – правда, менее шумно – женщины; они сидели в отведенной им части театра, в гальинеро – курятнике, все до одной в черных платьях и белых платках, как то было предписано, и теперь все до одной повернулись к их ложе, раскудахтались, засмеялись.
Гойя старался придать своему массивному хмурому лицу невозмутимое выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
Вот она уже сделала легкое, едва уловимое движение, и ее насмешливый рот стал еще чуточку насмешливее. Он знал, эта пагубная женщина угадала, что происходит в нем. Он испугался, что проиграл игру. Торопливо, запинаясь, хриплым голосом проговорил по-испански:
– Я правильно понял? Я могу засвидетельствовать вам свое почтение в среду вечером в Мадриде?
Она ответила, как и прежде, по-французски:
– Вы правильно поняли, сударь.
Гойя не помнил, как очутился у себя в кабинете. Тяжело опустившись на стул, сидел он долго без всяких мыслей. Он чувствовал только одно: «Решено, теперь все решено».
Но затем он начал соображать хитро, расчетливо, по-крестьянски. Он считал справедливым, что судьба требовала от него высокой платы за ночь с герцогиней Альба; но неужто жертвовать всей своей будущностью. Надо найти вескую, убедительную причину, чтоб отменить сеанс с королевой. Скажем, если кто-нибудь заболеет, будет лежать при смерти, кто-нибудь из его семейных. Надо показать письмо такого содержания первому камергеру королевы.
– Когда же ты, наконец, поедешь в Мадрид к Эскерра? – спросил он час спустя с нарочитой грубостью Агустина. – Сколько еще прикажешь мне ждать красок?
Агустин удивленно посмотрел на него.
– Красок нам еще на три, на четыре дня за глаза хватит, – сказал он. – А потом их может доставить нарочный. Если дать точные указания, Эскерра сделает все, что надо.
Но Гойя хмуро повторил:
– Отправляйся в Мадрид! И не откладывая, сегодня же!
– Ты с ума сошел?! – отозвался Агустин. – Ведь ты твердо обещал кончить портрет к именинам дона Мануэля. Сам же потребовал, чтобы королева позировала тебе четыре раза. А теперь отсылаешь меня?
– Отправляйся в Мадрид! – приказал Гойя и хрипло, еще мрачнее и решительнее прибавил: – Там ты узнаешь, что моя младшая дочь Элена серьезно захворала и что Хосефа настаивает на моем немедленном возвращении.
Агустин, еще более удивившись, сказал:
– Ничего не понимаю.
– И незачем понимать, – нетерпеливо возразил Гойя. – Ты должен привезти известие, что Эленита заболела. И все.
Агустин большими шагами ходил по комнате; он был потрясен, упорно думал.
– Так, значит, ты собираешься отказать королеве, – вывел он, наконец, логическое заключение. – Ты собираешься в Мадрид?
Гойя сказал с мукой в голосе, почти умоляюще:
– Я должен быть в Мадриде. От этого зависит моя жизнь.
– И ты не можешь найти другого предлога? – робко спросил Агустин.
Гойе самому стало страшно, что он выдумал именно этот предлог, но он не находил другого.
– Выручи меня сейчас, в трудную минуту, – стал он просить. – Ты знаешь, как я работаю, когда нам назначен срок. Портрет будет готов и будет хорошим. Выручи меня сейчас, в трудную минуту.
С того самого мгновения, как Агустин увидел набросок полуденного призрака, он уже знал, что Франсиско собирается сделать великую глупость и что никто и ничто не в силах его удержать.
– Я поеду в Мадрид, – сказал он жалобно, – ты получишь письмо, которое хочешь.
– Спасибо, – ответил Гойя. – Постарайся понять, – попросил он.
Когда Агустин ушел, Гойя стал за мольберт. Он умел заставить себя работать, но сегодня никак не мог сосредоточиться: мысли его вертелись вокруг ночи в Мадриде. Как она пройдет? Душа его пела мечтательно и влюбленно; и тут же он вспоминал, представлял себе ужасные непристойности, то, что он видел и слышал в кабаках предместий.
Он провел вечер в обществе Лусии и аббата. И все время чувствовал на себе понимающий, слегка насмешливый взгляд Лусии. Он, правда, был опытен в обращении с женщинами – и с герцогинями, и с девками, – но опасался, как бы в эту среду ночью не осрамиться. Он завидовал аббату, его ловкости, элегантности, над которой так часто издевался. Боялся смеха Каэтаны Альба, но еще больше – ее улыбки.
Было уже далеко за полночь – Гойя ворочался в неспокойном сне, – когда пришел Агустин. Он стоял в дверях запыленный, в дорожном платье, а позади него – слуга с факелом.
– Вот вам ваше письмо, – сказал он, – письмо тяжелым грузом лежало у него на ладони.
Франсиско приподнялся. Взял конверт, держал его, не вскрывая, и тоже будто взвешивал большую тяжесть.
– Письмо такое, как вам нужно, – сказал Агустин.
– Спасибо, Агустин, – ответил Гойя.
На следующее утро Гойя доложил первому камергеру королевы – маркизу де Вега Инклан, что, к величайшему сожалению, вынужден отказаться от сеансов, на которые соизволила дать свое милостивое согласие донья Мария-Луиза. Он объяснил причину и передал письмо. Маркиз взял письмо, не прочитав, положил на стол и сказал:
– Ее величество королева все равно должна была бы отказаться от сеансов. Инфант Франсиско де Паула серьезно заболел.
Гойя, как остолбеневший,
Посмотрел в лицо маркизу,
Что-то прошептал невнятно
И, пошатываясь, вышел.
Камергер глядел с презреньем
Вслед ему: «Ну и манеры
У придворных живописцев!
Удивительно! И это
Терпят здесь, в Эскуриале!»
И подумал: «Чернь. Плебеи».
19
– Мы идем в театр, в «Крус», – сказала герцогиня Альба, когда он явился к ней. – Дают «Враждующих братьев». Пьеса, как я слышала, глупая, но Коронадо играет дурака, а Гисмана – субретку, и куплеты, конечно, очень хороши.
Гойю разозлил легкий тон, каким это было сказано. Неужели это введение к ночи любви? Что она придумала?
Толпа мужчин ждала у дверей театра, чтоб посмотреть, как выходят из карет и паланкинов женщины: это была единственная возможность увидеть женскую ножку. Герцогиня Альба вышла из паланкина. «Что за соблазнительные ножки, – крикнули ей из толпы, – нежные, круглые, так, кажется, и съел бы». Гойя стоял рядом с мрачным видом. Он охотно полез бы в драку, но боялся скандала.
В театр вел длинный темный коридор. Там было шумно и тесно, стояла вонь, грязь, разносчики предлагали воду, сласти, тексты песен. Трудно было пройти в такой толкотне и не запачкать платье и обувь.
Немногие ложи – женщины в сопровождении мужчин допускались только в ложи – были уже проданы, и, чтобы получить ложу, Гойе пришлось долго торговаться и заплатить втридорога.
Не успели они сесть, как в патио – в партере зашумели. Там тотчас же узнали герцогиню Альба: ее приветствовали криками, хлопали в ладоши. Еще более жгучий интерес проявляли – правда, менее шумно – женщины; они сидели в отведенной им части театра, в гальинеро – курятнике, все до одной в черных платьях и белых платках, как то было предписано, и теперь все до одной повернулись к их ложе, раскудахтались, засмеялись.
Гойя старался придать своему массивному хмурому лицу невозмутимое выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168