ни на секунду нельзя уловить ее непостоянного, беспокойного, обезьяньего взгляда – он мечется из угла в угол, вверх и вниз, от окна к двери с мухоподобной быстротой, выдавая тем самым существо без души – одержимую, от которой должны отпрянуть боль и ощущение, словно стрелы от вертящегося диска, отвратительное гигантское насекомое в образе женщины, воплощающее в себе проклятие бесцельного и бессмысленного труда на земле. Крик ужаса сотрясает Леонгарда, он смотрит на нее, как на существо, видимое им впервые, он содрогается перед нею; в ней больше нет для него ничего человеческого, она кажется ему внезапно совершенно чуждым существом из дьявольского мира – наполовину кобольдом, наполовину злобным зверем.
Сознание, что это – его мать, заставляет его ощущать в собственной крови нечто враждебное, разъедающее тело и душу, вздымает дыбом волосы, внушает страх к самому себе, гонит вон дальше, дальше от нее: он бежит в парк, не зная, зачем и куда, набегает на дерево, падает на спину, теряет сознание.
Мейстер Леонгард вглядывается в новую картину, проходящую словно в лихорадочном сне: капелла, в которой он сидит, освещена горящими свечами, пред алтарем бормочет священник, запах вянущих цветов, открытый гроб, мертвец в белой рыцарской мантии со сложенными на груди желто-восковыми руками. На темных иконах сверкает золотой отблеск, люди в черном стоят полукругом: губы шепчут молитвы, сырое, холодное дыхание земли несется с полу, железная подъемная дверь с блестящим крестом полуоткрыта, зияющее за нею четырехугольное отверстие ведет в склеп. Заглушенное пение на латыни, солнечный свет за цветными оконными стеклам бросает зеленые, синие, кроваво-красные пятна на летящие клубы ладанного дыма, с потолка звучит настойчивый серебряный звон, рука священника в кружевном рукаве колышет кадильницу над лицом усопшего. Внезапное движение кругом, появляются двенадцать белых перчаток, поднимают гроб с катафалка закрывают крышку, канаты натягиваются, гроб опускается в глубину склепа: мужчины сходят по каменным ступеням, глухой отзвук в сводах, шуршание песка, торжественная тишина. Без звучно появляются серьезные лица из склепа, подъемная дверь наклоняется, падает, пыль поднимается из щелей, блестящий крест лежит горизонтально – свечи гаснут: вместо них снова пылают сосновые лучины на маленьком очаге, алтарь и иконы превращаются в голую стену. Земля покрывает плиты, венки распадаются в прах, фигура священника расплывается в воздухе, мейстер Леонгард снова один с самим собою.
С тех пор, как старого графа нет более в живых, идет брожение среди прислуги; люди не желают более повиноваться бессмысленным приказаниям, один за другим связывают свои вещи и уходят, Немногие остающиеся упрямы и непослушны, делают только необходимейшую работу, не приходят, когда их зовут.
Мать Леонгарда, как прежде, закусив губу, носится по всем комнатам, но ей не хватает помогающей спиты: пылая яростью она хватается за тяжелые шкафы, которые не двигаются с места при ее неумелых попытках, комоды словно привинчены к полу ящики упираются, то не открываясь, то не задвигаясь; все, что она хватает, падает из рук, и никто не поднимает за ней: кругом валяются тысячи пещей, хлам растет мало-помалу, превращаясь в непреодолимые препятствия – нет никого, кто бы привел все в порядок. Книжные полки выскакивают из брусков, целая книжная лавина загромождает комнату, к окну невозможно подойти, ветер раскачивает его до тех пор пока не вылетают все стекла: дождь потоками льется в комнату, и вскоре плесень затягивает все своим сероватых покровом. Графиня беснуется, как сумасшедшая, бьет кулаками по стенам, задыхается от недостатка воздуха, кричит, рвет в клочки все, что только может. Бессильная злоба на то, что ей более никто не повинуется – что она даже не может пользоваться, как слугою, своим сыном, который со времени своего падения все еще ходит, опираясь на палку и мучительно прихрамывая – совершенно отнимает у нее последние остатки рассудка: она нередко часами говорит, полушепотом, сама с собою, скрежещет зубами, гневно вскрикивает, бегает, словно дикий зверь, по коридорам.
Но постепенно в ней совершается удивительная перемена, она становится похожей на ведьму, глаза приобретают зеленоватый блеск, ей мерещатся призраки; открыв рот, она внезапно прислушивается к словам, нашептываемым воздухом, и спрашивает: «Что, что, что я должна сделать?»
Демон, владеющий ею, сбрасывает маску, бессмысленная жажда деятельности уступает место сознательной, расчетливой злобе. Она оставляет вещи в покое, ни к чему не притрагивается; повсюду скопляются грязь и пыль, зеркала слепнут, сорная трава разрастается в саду, нет больше ни одной вещи на своем месте, нельзя разыскать самого необходимого; прислуга готова уничтожить нестерпимый беспорядок, она запрещает ей это делать в грубых выражениях – ей нравится, что все погибает, что черепицы падают с крыши, дерево гниет, полотно портится – с дьявольским злорадством она видит, как новая мука сменяет прежнее отсутствие покоя, отравлявшее жизнь, как окружающими овладевает боязнь, влекущая за собою отчаянье; она больше не говорит ни с кем ни слова, не отдает никаких приказаний, но все совершаемое ею делается с коварным намерением держать слуг в постоянном страхе и возбуждении. Она изображает сумасшедшую, прокрадывается ночью в спальни служанок, с грохотом сбрасывает на пол кувшины, оглушительно громко хохочет. Запираться нет смысла: у нее все ключи от дверей; нет ни единой двери в доме, которой бы она не открыла одним движением. Она не тратит времени на прическу; спутавшиеся волосы падают с висков, она ест на ходу, не ложится более спать. Полуодевшись, чтобы не выдать своего приближения шуршанием платья, она шныряет в войлочных туфлях по всему замку, появляясь то там, то тут, словно призрак.
Она бродит даже вокруг капеллы при лунном свете. Никто не решается войти туда; идут толки о том, что там хозяйничает мертвец.
Она не дает оказать ей ни малейшей помощи, все что ей нужно, она достает сама; она хорошо знает, что ее молчаливое, молниеносное появление наводит на суеверных слуг гораздо больший страх, чем властные приказания; люди объясняются друге другом только шепотом, никто не осмеливается говорить громко, все подвержено мукам злой совести, хотя для этого и нет ни малейшей причины.
При этом она особенно имеет в виду своего сына: при каждом благоприятном случае коварно пользуется своим естественным превосходством матери, чтобы углубить в нем чувство зависимости, раздувает в нем нервный страх, рождающийся из чувства постоянной поднадзорности – он переходит в безумную боязнь быть пойманным на месте и, наконец, обрушивается нестерпимой тяжестью вечного сознания своей виновности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Сознание, что это – его мать, заставляет его ощущать в собственной крови нечто враждебное, разъедающее тело и душу, вздымает дыбом волосы, внушает страх к самому себе, гонит вон дальше, дальше от нее: он бежит в парк, не зная, зачем и куда, набегает на дерево, падает на спину, теряет сознание.
Мейстер Леонгард вглядывается в новую картину, проходящую словно в лихорадочном сне: капелла, в которой он сидит, освещена горящими свечами, пред алтарем бормочет священник, запах вянущих цветов, открытый гроб, мертвец в белой рыцарской мантии со сложенными на груди желто-восковыми руками. На темных иконах сверкает золотой отблеск, люди в черном стоят полукругом: губы шепчут молитвы, сырое, холодное дыхание земли несется с полу, железная подъемная дверь с блестящим крестом полуоткрыта, зияющее за нею четырехугольное отверстие ведет в склеп. Заглушенное пение на латыни, солнечный свет за цветными оконными стеклам бросает зеленые, синие, кроваво-красные пятна на летящие клубы ладанного дыма, с потолка звучит настойчивый серебряный звон, рука священника в кружевном рукаве колышет кадильницу над лицом усопшего. Внезапное движение кругом, появляются двенадцать белых перчаток, поднимают гроб с катафалка закрывают крышку, канаты натягиваются, гроб опускается в глубину склепа: мужчины сходят по каменным ступеням, глухой отзвук в сводах, шуршание песка, торжественная тишина. Без звучно появляются серьезные лица из склепа, подъемная дверь наклоняется, падает, пыль поднимается из щелей, блестящий крест лежит горизонтально – свечи гаснут: вместо них снова пылают сосновые лучины на маленьком очаге, алтарь и иконы превращаются в голую стену. Земля покрывает плиты, венки распадаются в прах, фигура священника расплывается в воздухе, мейстер Леонгард снова один с самим собою.
С тех пор, как старого графа нет более в живых, идет брожение среди прислуги; люди не желают более повиноваться бессмысленным приказаниям, один за другим связывают свои вещи и уходят, Немногие остающиеся упрямы и непослушны, делают только необходимейшую работу, не приходят, когда их зовут.
Мать Леонгарда, как прежде, закусив губу, носится по всем комнатам, но ей не хватает помогающей спиты: пылая яростью она хватается за тяжелые шкафы, которые не двигаются с места при ее неумелых попытках, комоды словно привинчены к полу ящики упираются, то не открываясь, то не задвигаясь; все, что она хватает, падает из рук, и никто не поднимает за ней: кругом валяются тысячи пещей, хлам растет мало-помалу, превращаясь в непреодолимые препятствия – нет никого, кто бы привел все в порядок. Книжные полки выскакивают из брусков, целая книжная лавина загромождает комнату, к окну невозможно подойти, ветер раскачивает его до тех пор пока не вылетают все стекла: дождь потоками льется в комнату, и вскоре плесень затягивает все своим сероватых покровом. Графиня беснуется, как сумасшедшая, бьет кулаками по стенам, задыхается от недостатка воздуха, кричит, рвет в клочки все, что только может. Бессильная злоба на то, что ей более никто не повинуется – что она даже не может пользоваться, как слугою, своим сыном, который со времени своего падения все еще ходит, опираясь на палку и мучительно прихрамывая – совершенно отнимает у нее последние остатки рассудка: она нередко часами говорит, полушепотом, сама с собою, скрежещет зубами, гневно вскрикивает, бегает, словно дикий зверь, по коридорам.
Но постепенно в ней совершается удивительная перемена, она становится похожей на ведьму, глаза приобретают зеленоватый блеск, ей мерещатся призраки; открыв рот, она внезапно прислушивается к словам, нашептываемым воздухом, и спрашивает: «Что, что, что я должна сделать?»
Демон, владеющий ею, сбрасывает маску, бессмысленная жажда деятельности уступает место сознательной, расчетливой злобе. Она оставляет вещи в покое, ни к чему не притрагивается; повсюду скопляются грязь и пыль, зеркала слепнут, сорная трава разрастается в саду, нет больше ни одной вещи на своем месте, нельзя разыскать самого необходимого; прислуга готова уничтожить нестерпимый беспорядок, она запрещает ей это делать в грубых выражениях – ей нравится, что все погибает, что черепицы падают с крыши, дерево гниет, полотно портится – с дьявольским злорадством она видит, как новая мука сменяет прежнее отсутствие покоя, отравлявшее жизнь, как окружающими овладевает боязнь, влекущая за собою отчаянье; она больше не говорит ни с кем ни слова, не отдает никаких приказаний, но все совершаемое ею делается с коварным намерением держать слуг в постоянном страхе и возбуждении. Она изображает сумасшедшую, прокрадывается ночью в спальни служанок, с грохотом сбрасывает на пол кувшины, оглушительно громко хохочет. Запираться нет смысла: у нее все ключи от дверей; нет ни единой двери в доме, которой бы она не открыла одним движением. Она не тратит времени на прическу; спутавшиеся волосы падают с висков, она ест на ходу, не ложится более спать. Полуодевшись, чтобы не выдать своего приближения шуршанием платья, она шныряет в войлочных туфлях по всему замку, появляясь то там, то тут, словно призрак.
Она бродит даже вокруг капеллы при лунном свете. Никто не решается войти туда; идут толки о том, что там хозяйничает мертвец.
Она не дает оказать ей ни малейшей помощи, все что ей нужно, она достает сама; она хорошо знает, что ее молчаливое, молниеносное появление наводит на суеверных слуг гораздо больший страх, чем властные приказания; люди объясняются друге другом только шепотом, никто не осмеливается говорить громко, все подвержено мукам злой совести, хотя для этого и нет ни малейшей причины.
При этом она особенно имеет в виду своего сына: при каждом благоприятном случае коварно пользуется своим естественным превосходством матери, чтобы углубить в нем чувство зависимости, раздувает в нем нервный страх, рождающийся из чувства постоянной поднадзорности – он переходит в безумную боязнь быть пойманным на месте и, наконец, обрушивается нестерпимой тяжестью вечного сознания своей виновности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12