То тут, то там поднимается черный кустарник, походящий на предательски открытую подъемную дверь; его терзают опасения за Сабину; он знает, что влекущая к земле, таящая в себе проклятие кровь его матери, струясь по жилам, замедляет быстроту его полета, засыпает серой, пошлой золой юный пламень его воодушевления – он борется с нею изо всех сил, бредет вперед от дерева к дереву, пока, наконец, не видит вдали огонек, парящий на высоте человеческого роста. Он спешит к нему, теряет его из виду, видит снова его блеск в тумане, все ближе манящий, блуждающий свет; ноги ведут его по пути, вьющемуся то вправо, то влево.
Тихий, еле уловимый, загадочный крик дрожаще проносится в темноте.
Затем среди ночи вырастают высокие черные стены, большие открытые ворота и Леонгард узнает – свой родной дом.
То было круговое странствование в тумане.
Безмолвный и надломленный он входит, нажимает на ручку двери, ведущей в комнату Сабины, и вдруг его ледяным холодом охватывает предсмертная, непонятная уверенность в том, что там внутри стоит его мать, снова обладая телом и кровью – ждущий его оживший труп.
Он хочет уйти, убежать обратно в темноту – и не может: непреодолимая сила принуждает его открыть дверь.
На кровати лежит обагренная кровью Сабина, с закрытыми веками, белая, как полотно, а перед нею – голос новорожденное дитя – девочка с морщинистым лицом, пустым, беспокойным взглядом и красной отметиной на лбу – точное ужасное подобие убитой в капелле.
Мейстер Леонгард видит человека, бегущего по земле в платье, разорванном терниями – это он сам: его гонит все дальше и дальше от дома безграничный ужас, удары судьбы, а не собственное желание свершить великое.
Перед его духовным взором рука времени строит города – темные и светлые, большие и маленькие, смелые и трусливые, – без выбора, снова разрушает их, рисует их, рисует реки, походящие на скользящих серебряных змей, серые пустыни, арлекинский костюм полей и пашень в коричневую, лиловую и зеленую клетку, пыльные большие дороги, островерхие тополя, благоуханные луга, пасущиеся стада к стерегущих их собак, распятия на перекрестках, белые верстовые камни, старых и молодых людей, ливни, сверкающие капли, золотые глаза лягушек в воде канав, подковы с ржавыми гвоздями, одноногих журавлей, плетней из ломкого хвороста, желтые цветы, кладбища и облака, похожие на вату, туманные вершины и пламенеющие горны: они появляются и исчезают, сменяясь, словно ночь и день, погружаются в прошлое и являются вновь, как играющие в прятки дети, если их призовет дуновение, звук, прошептанное слово.
Мимо Леонгарда проходят страны, города и земли, он находит там приют, имя его рода известно, его принимают то дружелюбно, то враждебно.
Он говорит с народом в деревнях, с бродягами, учеными, деревенскими торговцами, солдатами и священниками, в нем борется кровь матери с кровью отца – то, что сегодня в нем рождает восторженные мечтания и словно в тысяче осколков разбитого стекла рисует играющий пестрыми красками павлиний хвост, то завтра кажется ему слепым и серым, в зависимости от победы отца или матери – затем снова тянутся долгие, ужасные часы, когда смешиваются два жизненных потока и он снова обладает своим прежним «я» – они выносят в себе ужасы воспоминаний, и он бредет слепой, глухой и немой, шаг за шагом опутанный тенями прошлого – видит между глазным яблоком и веком старческое лицо новорожденного ребенка, безжизненное, подкарауливающее пламя свечей, две звезды, горящие рядом на небе, письмо, угрюмый замок с одряхлевшими муками, мертвую Сабину и ее белоснежные, мертвые руки, слышит бормотание умирающего отца, шум шелкового платья, треск разбиваемого черепа.
Иногда его снова охватывает страх перед круговым странствованием – каждый лес вдали грозит превратиться в знакомый парк, каждая стена сделаться отцовским домом, лица встречных людей становятся все более и более похожи на служанок и слуг дней его юности – он спасается в церквах, ночует под открытым небом, тащится вслед за хныкающими процессиями, – напивается в кабаках с публичными девками и бродягами для того, чтобы скрыться от пытливого ока судьбы, чтобы не быть вновь пойманным ею. Он хочет сделаться монахом: игумен монастыря приходит в ужас, выслушав его исповедь и узнав имя его рода, на котором тяготеет проклятие древних тамплиеров; он кидается вниз головой в кипящую жизнь, но она выплевывает его обратно; он ищет дьявола – зло вездесуще, но он все же не может найти его родоначальника; он ищет его в своем собственном «я», но этого «я» уже не существует – он знает, что оно должно быть тут, ощущает его каждую секунду – и тем не менее оно мгновенно исчезает, как только он начинает искать его – это радуга, отражающаяся на землю и постоянно исчезающая, расплывающаяся в воздухе при попытке схватить ее.
Всюду, куда он не поглядит, ему чудится сокрытый крест сатаны, образованный из четырех бегущих человеческих ног; всюду бессмысленное зачатие и рождение, бессмысленное вырастание, бессмысленное стремление; он чувствует, что эта вечно крутящаяся вертушка является лоном, производящим страдание, но ось, вокруг которой она вертится, остается для него непостижимой, как математическая точка.
Он встречается с нищенствующим монахом, присоединяется к нему, молится, постится, бичует себя так же, как и он, годы мелькают, словно зерна четок; ничего не изменяется – ни внутри, ни снаружи – лишь солнце светит более тускло.
Как и прежде, у бедняков отнимается последнее, а у богачей прибавляется вдвое; чем жарче просит он «хлеба», тем более жесткие камни подает ему день – небеса остаются тверды, словно синеватая сталь.
В нем снова загорается старая неукротимая ненависть к тайному врагу людей, распоряжающемуся их судьбой.
Он слышит, как монах проповедует о справедливости и адских муках осужденных навеки; эти речи звучат для него, как дьявольский петушиный крик – он слышит, как монах громит проклятый орден тамплиеров, которых тысячами сжигали на кострах, и которые снова поднимали головы – этот орден не может умереть, он распространяется по всей земле и, не боясь уничтожения, существует доныне.
Он впервые получает более точные сведения о верованиях тамплиеров: у них есть два бога – один вверху, далекий от всего сущего, и другой внизу – сатана, ежечасно воссоздающий мир и наполняющий его ужасами, все более и более отвратительными день ото дня, пока, наконец, он совершенно не захлебнется в своей собственной крови; над этими двумя богами царит третий – Бафомет – идол с золотой головой и тремя ликами.
Эти слова вжигаются в него так, как будто их произносит пламенная пасть. Он не может проникнуть в их глубину, над которой простирается их смысл, словно зыблемый ковер на болотистой топи, но он чувствует с недоказуемой уверенностью, что это единственный путь, по которому он может уйти от себя самого – орден тамплиеров протягивает к нему руку – наследство предков, от которого не может уйти ни один человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Тихий, еле уловимый, загадочный крик дрожаще проносится в темноте.
Затем среди ночи вырастают высокие черные стены, большие открытые ворота и Леонгард узнает – свой родной дом.
То было круговое странствование в тумане.
Безмолвный и надломленный он входит, нажимает на ручку двери, ведущей в комнату Сабины, и вдруг его ледяным холодом охватывает предсмертная, непонятная уверенность в том, что там внутри стоит его мать, снова обладая телом и кровью – ждущий его оживший труп.
Он хочет уйти, убежать обратно в темноту – и не может: непреодолимая сила принуждает его открыть дверь.
На кровати лежит обагренная кровью Сабина, с закрытыми веками, белая, как полотно, а перед нею – голос новорожденное дитя – девочка с морщинистым лицом, пустым, беспокойным взглядом и красной отметиной на лбу – точное ужасное подобие убитой в капелле.
Мейстер Леонгард видит человека, бегущего по земле в платье, разорванном терниями – это он сам: его гонит все дальше и дальше от дома безграничный ужас, удары судьбы, а не собственное желание свершить великое.
Перед его духовным взором рука времени строит города – темные и светлые, большие и маленькие, смелые и трусливые, – без выбора, снова разрушает их, рисует их, рисует реки, походящие на скользящих серебряных змей, серые пустыни, арлекинский костюм полей и пашень в коричневую, лиловую и зеленую клетку, пыльные большие дороги, островерхие тополя, благоуханные луга, пасущиеся стада к стерегущих их собак, распятия на перекрестках, белые верстовые камни, старых и молодых людей, ливни, сверкающие капли, золотые глаза лягушек в воде канав, подковы с ржавыми гвоздями, одноногих журавлей, плетней из ломкого хвороста, желтые цветы, кладбища и облака, похожие на вату, туманные вершины и пламенеющие горны: они появляются и исчезают, сменяясь, словно ночь и день, погружаются в прошлое и являются вновь, как играющие в прятки дети, если их призовет дуновение, звук, прошептанное слово.
Мимо Леонгарда проходят страны, города и земли, он находит там приют, имя его рода известно, его принимают то дружелюбно, то враждебно.
Он говорит с народом в деревнях, с бродягами, учеными, деревенскими торговцами, солдатами и священниками, в нем борется кровь матери с кровью отца – то, что сегодня в нем рождает восторженные мечтания и словно в тысяче осколков разбитого стекла рисует играющий пестрыми красками павлиний хвост, то завтра кажется ему слепым и серым, в зависимости от победы отца или матери – затем снова тянутся долгие, ужасные часы, когда смешиваются два жизненных потока и он снова обладает своим прежним «я» – они выносят в себе ужасы воспоминаний, и он бредет слепой, глухой и немой, шаг за шагом опутанный тенями прошлого – видит между глазным яблоком и веком старческое лицо новорожденного ребенка, безжизненное, подкарауливающее пламя свечей, две звезды, горящие рядом на небе, письмо, угрюмый замок с одряхлевшими муками, мертвую Сабину и ее белоснежные, мертвые руки, слышит бормотание умирающего отца, шум шелкового платья, треск разбиваемого черепа.
Иногда его снова охватывает страх перед круговым странствованием – каждый лес вдали грозит превратиться в знакомый парк, каждая стена сделаться отцовским домом, лица встречных людей становятся все более и более похожи на служанок и слуг дней его юности – он спасается в церквах, ночует под открытым небом, тащится вслед за хныкающими процессиями, – напивается в кабаках с публичными девками и бродягами для того, чтобы скрыться от пытливого ока судьбы, чтобы не быть вновь пойманным ею. Он хочет сделаться монахом: игумен монастыря приходит в ужас, выслушав его исповедь и узнав имя его рода, на котором тяготеет проклятие древних тамплиеров; он кидается вниз головой в кипящую жизнь, но она выплевывает его обратно; он ищет дьявола – зло вездесуще, но он все же не может найти его родоначальника; он ищет его в своем собственном «я», но этого «я» уже не существует – он знает, что оно должно быть тут, ощущает его каждую секунду – и тем не менее оно мгновенно исчезает, как только он начинает искать его – это радуга, отражающаяся на землю и постоянно исчезающая, расплывающаяся в воздухе при попытке схватить ее.
Всюду, куда он не поглядит, ему чудится сокрытый крест сатаны, образованный из четырех бегущих человеческих ног; всюду бессмысленное зачатие и рождение, бессмысленное вырастание, бессмысленное стремление; он чувствует, что эта вечно крутящаяся вертушка является лоном, производящим страдание, но ось, вокруг которой она вертится, остается для него непостижимой, как математическая точка.
Он встречается с нищенствующим монахом, присоединяется к нему, молится, постится, бичует себя так же, как и он, годы мелькают, словно зерна четок; ничего не изменяется – ни внутри, ни снаружи – лишь солнце светит более тускло.
Как и прежде, у бедняков отнимается последнее, а у богачей прибавляется вдвое; чем жарче просит он «хлеба», тем более жесткие камни подает ему день – небеса остаются тверды, словно синеватая сталь.
В нем снова загорается старая неукротимая ненависть к тайному врагу людей, распоряжающемуся их судьбой.
Он слышит, как монах проповедует о справедливости и адских муках осужденных навеки; эти речи звучат для него, как дьявольский петушиный крик – он слышит, как монах громит проклятый орден тамплиеров, которых тысячами сжигали на кострах, и которые снова поднимали головы – этот орден не может умереть, он распространяется по всей земле и, не боясь уничтожения, существует доныне.
Он впервые получает более точные сведения о верованиях тамплиеров: у них есть два бога – один вверху, далекий от всего сущего, и другой внизу – сатана, ежечасно воссоздающий мир и наполняющий его ужасами, все более и более отвратительными день ото дня, пока, наконец, он совершенно не захлебнется в своей собственной крови; над этими двумя богами царит третий – Бафомет – идол с золотой головой и тремя ликами.
Эти слова вжигаются в него так, как будто их произносит пламенная пасть. Он не может проникнуть в их глубину, над которой простирается их смысл, словно зыблемый ковер на болотистой топи, но он чувствует с недоказуемой уверенностью, что это единственный путь, по которому он может уйти от себя самого – орден тамплиеров протягивает к нему руку – наследство предков, от которого не может уйти ни один человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12