Виртанен был в форме американского солдата — куртка на молнии, штаны цвета хаки, рубашка, расстегнутая у ворота, и походные ботинки. При нем не было оружия. И никаких знаков отличия.
Он был коротконог. Он сидел на столе, болтая ногами, которые не доставали до пола. Ему тогда, наверное, было лет пятьдесят, на семь лет больше, чем когда мы виделись в первый раз. Он облысел и потолстел.
У полковника Фрэнка Виртанена был вид нахального розовощекого младенца, какой тогда часто придавали пожилым мужчинам победа и американская походная форма.
Он улыбнулся, пожал дружески мне руку и сказал:
— Ну и что же вы думаете о такой войне, Кемпбэлл?
— Я бы предпочел вообще в ней не участвовать.
— Поздравляю, — сказал он. — Вы, во всяком случае, выкарабкались из нее живым. А многие, знаете, нет.
— Знаю. Например, моя жена.
— Очень жаль, — сказал он. — Я узнал, что она исчезла, одновременно с вами.
— От кого вы это узнали?
— От вас. Это содержалось в информации, которую вы передали той ночью.
Новость о том, что я передал закодированное сообщение об исчезновении Хельги, передал, даже не подозревая, что я передаю, почему-то ужасно меня расстроила. Это расстраивает меня до сих пор. Сам не знаю, почему.
Это, наверное, демонстрирует такое глубокое раздвоение моего «я», которое даже мне трудно представить.
В тот критический момент моей жизни, когда я должен был осознать, что Хельги уже нет, моей израненной душе следовало бы безраздельно скорбеть. Но нет. Одна часть моего «я» в закодированной форме сообщала миру об этой трагедии. А другая даже не осознавала, что об этом сообщает.
— Это что, была такая важная военная информация? Ради выхода ее за пределы Германии я должен был рисковать своей головой? — спросил я Виртанена.
— Конечно. Как только мы ее получили, мы сразу начали действовать.
— Действовать? Как действовать? — сказал я заинтригованно.
— Искать вам замену. Мы думали, вы тут же покончите с собой.
— Надо было бы.
— Я чертовски рад, что вы этого не сделали, — сказал он.
— А я чертовски сожалею, — сказал я. — Знаете, человек, который так долго был связан с театром, как я, должен точно знать, когда герою следует уйти со сцены, если он действительно герой. — Я хрустнул пальцами. — Так провалилась вся пьеса «Государство двоих», обо мне и Хельге. Я не включил в нее великолепную сцену самоубийства.
— Я не люблю самоубийств, — сказал Виртанен.
— Я люблю форму. Я люблю, когда в пьесе есть начало, середина и конец, и если возможно, и мораль тоже.
— Мне кажется, есть шанс, что она все-таки жива, — сказал Виртанен.
— Пустое. Неуместные слова, — сказал я. — Пьеса окончена.
— Вы что-то сказали о морали?
— Если бы я покончил с собой, как вы ожидали, до вас, возможно, дошла бы мораль.
— Надо подумать, — сказал он.
— Ну и думайте на здоровье.
— Я не привык ни к форме, ни к морали, — сказал он. — Если бы вы умерли, я бы сказал, наверное: «Черт возьми, что же нам делать?» Мораль? Огромная работа даже просто похоронить мертвых, не пытаясь извлечь мораль из каждой отдельной смерти. Мы даже не знаем имен и половины погибших. Я мог бы сказать, что вы были хорошим солдатом.
— Разве?
— Из всех агентов, моих, так сказать, чад, только вы один благополучно прошли через войну, оправдали надежды и остались живы. Прошлой ночью я сделал ужасный подсчет, Кемпбэлл, вычислил, что из сорока двух вы оказались единственным, кто не только был на высоте, но и остался жив.
— А что с теми, от кого я получал информацию?
— Погибли, все погибли, — сказал он. — Кстати, все это были женщины. Их было семеро, и каждая, пока ее не схватили, жила только для того, чтобы передавать вам информацию. Подумайте, Кемпбэлл, семь женщин вы делали счастливыми снова, снова и снова, и все они в конце концов умерли за это счастье. И ни одна не предала вас, даже после того, как ее схватили. И об этом подумайте.
— У меня и так хватает, над чем подумать. Я не собираюсь приуменьшать вашей роли учителя и философа, но и до этого нашего счастливого воссоединения мне было о чем подумать. Ну и что же со мной будет дальше?
— Вас уже нет. Третья армия избавилась от вас, и никаких документов о том, что вы прибыли сюда, не будет. — Он развел руками. — Куда вы хотите отправиться отсюда и кем вы хотите стать?
— Не думаю, что меня где-нибудь ожидает торжественная встреча.
— Да, едва ли.
— Известно ли что-нибудь о моих родителях?
— К сожалению, должен сказать, что они умерли четыре месяца назад.
— Оба?
— Сначала отец, а через двадцать четыре часа и мать, оба от сердца.
Я всплакнул, слегка покачал головой.
— Никто не рассказал им, чем я на самом деле занимаюсь?
— Наша радиостанция в центре Берлина стоила дороже, чем душевный покой двух стариков, — сказал он.
— Странно.
— Для вас это странно, а для меня нет.
— Сколько человек знали, что я делал?
— Хорошего или плохого?
— Хорошего.
— Трое, — сказал он.
— Всего?
— Это много, даже слишком много. Это я, генерал Донован и еще один человек.
— Всего три человека в мире знали, кто я на самом деле, а все остальные… — Я пожал плечами.
— И остальные тоже знали, кто вы на самом деле, — сказал он резко.
— Но ведь это был не я, — сказал я, пораженный его резкостью.
— Кто бы это ни был, это был один из самых больших подонков, которых знала земля.
Я был поражен. Виртанен был искренне возмущен.
— И это говорите мне вы, вы же знали, на что меня толкаете. Как еще я мог уцелеть?
— Это ваша проблема. И очень немногие могли бы решить ее так успешно, как вы.
— Вы думаете, я был нацистом?
— Конечно, были. Как еще мог бы оценить вас достойный доверия историк? Позвольте задать вам вопрос?
— Давайте.
— Если бы Германия победила, завоевала весь мир… — Он замолчал, вскинув голову. — Вы ведь лучше меня должны знать, что я хочу спросить.
— Как бы я жил? Что бы я чувствовал? Как бы я поступал?
— Вот именно, — сказал он. — Вы, с вашим-то воображением, должны были думать об этом.
— Мое воображение уже не то, что было раньше. Первое, что я понял, став шпионом, это что воображение — слишком большая роскошь для меня.
— Не отвечаете на мой вопрос?
— Теперь самое время узнать, осталось ли что-нибудь от моего воображения, — сказал я. — Дайте мне одну-две минуты.
— Сколько угодно, — сказал он.
Я мысленно поставил себя в ситуацию, которую он обрисовал, и то, что осталось от моего воображения, выдало разъедающе циничный ответ.
— Есть все шансы, что я стал бы чем-то вроде нацистского Эдгара Геста, поставляющего ежедневный столбец оптимистической рифмованной чуши для газет всего мира. И когда наступил бы старческий маразм — закат жизни, как говорят, я бы даже, наверное, пришел к убеждению, что «все к лучшему», как писал в своих куплетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41