1 сентября. Плот находится теперь прямо к северу от Маркизского архипелага. Исчезли летучие рыбы, меньше стало дельфинов, стаи морских птиц улетели к югу – к земле. Днем погода остается ясной, но при закате солнца горизонт затягивается тучами цвета серы. Быстро наступает тропическая ночь, и почти сразу разыгрывается шторм.
Уильям Уиллис чувствует себя теперь хорошо. Одной рукой он крепко держит руль, и дождь, что хлещет прямо в лицо, ему скорее приятен: это ведь пресная вода. Шквал набегает за шквалом, вырываясь из темноты ночи длинной черной стеной в то время, как начинает завывать ветер. Уиллис успевает подумать: «Лучше бы убрать теперь грот». Он даже успевает отдать фал, закрепленный рядом с рулем. Парус спускается на один метр, потом хлопает и рвется. Начинается свистопляска.
Когда буря набирает силу, рев ее уже не смолкает, хотя временами становится глуше, и на этом основном фоне выделяются другие звуки, исходящие от неба, от моря и от той скорлупки на море, которой вы вверили свою жизнь. Среди всей этой кутерьмы Уильям Уиллис, старый моряк, чувствовал себя совершенно свободно и уверенно, различая голоса стихий, следя почти на самой поверхности бурного моря за курсом своего большого плота, идущего под одним кливером, и похоже, что этот парус будет держаться. На стрелку компаса падает свет маленького фонаря, крохотный отважный язычок пламени, чудесный символ человеческой воли. «Если бы мы продолжали так плыть, мне не о чем было бы беспокоиться, буря могла бушевать хоть неделями, скорость, с какой пена неслась вдоль плота, показывала, что мы не теряем времени».
Шторм еще усилился, плот великолепно прыгал по волнам, снасти выдерживали напор ветра. Они и впрямь были высоки, как горы. Время от времени Уиллис отправлял в рот горсть сахару, чувствуя под тощей рукой свое исхудавшее лицо. «От меня остались только кожа да кости. Это хорошо, говорил я себе, избавься от своей плоти, от плоти прожитых лет, полумертвой, обреченной рассыпаться в прах, начни все сызнова, создай себе новую плоть, девственную плоть, свежую кровь, плоть и кровь путешествий».
Трое суток, словно живое изваяние, простоял он так у руля, питаясь горсткой сахару, утоляя жажду брызгами. Невероятное возбуждение снимало усталость. При свете солнца море, все еще бушевавшее, уже не казалось таким темным и непроницаемым, напротив, плот теперь скользил среди хрустальных гор. И в этой прозрачности Уиллис видел, как мелькали совсем рядом с ним, а иногда и выше него страшные пасти акул. Акулы поднимались и опускались вместе с волнами, безучастные, а на какой-то краткий миг, может быть, по-братски близкие, вовлеченные в космическое движение, которое пьянило человека, влюбленного в море.
5 сентября. На спокойной синей поверхности океана, чуть вздымаемой волнами зыби, на плоту у руля сидит человек, орудует иглой и поет. Уильям Уиллис привел в порядок снасти и теперь чинит свой грот. Поет он потому, что пересек меридиан острова Раройя из архипелага Туамоту, иными словами, только что побил рекорд «Кон-Тики», пройдя то же самое расстояние на двадцать восемь дней быстрее. В плавание он пустился не для рекордов, но факт есть факт, рекорд он побил, один на своем плоту. И плывет теперь дальше.
– 9 сентября вы упали с мачты, пытаясь высвободить снасть, застрявшую в блоке.
– Упал я всего лишь с трехметровой высоты, но ударился головой и потерял сознание. Пришел в себя ночью, снова потерял сознание и очнулся, когда уже солнце стало нагревать мне голову. Я был зол, потому что потерял целые сутки, а до конечной цели было еще тысяча шестьсот миль.
1600 миль, около 3000 километров. Чтобы пройти это расстояние, Уильяму Уиллису понадобилось чуть больше трех месяцев. Питался он летучими рыбами и рыбой, пойманной на крючок, своей знаменитой мачикой и время от времени ел немного сахару. Жажду утолял морской водой, иногда собранной в парусину дождевой водой, которую он пил с наслаждением, но при этом всегда с благодарностью думал о морской воде – без нее он умер бы от жажды...
В своей книге Уильям Уиллис рассказывает о прекрасной погоде, о менее прекрасной погоде, о плохой погоде, но о бурях упоминает лишь мельком. Как будто ярость моря была бессильна перед этим тощим телом, обветренным, пропитанным солью, перед твердыми, как железо, мускулами, перед волей, выпестованной отрешением: «Подвластный всем капризам моря, приятным или неприятным, я жил наедине с Природой, вел нормальную жизнь человека, которая все время порождает порядок и радость существования». Можно ли на самом деле назвать эту жизнь нормальной? Считают ли боги, что этот одинокий человек чувствует себя очень счастливым и начинает проникаться гордостью? Может быть.
2 октября. Палящее солнце, мертвый штиль. На пустынной поверхности Тихого океана – «Семь маленьких сестер», и этот застывший плот сам кажется пустынным, если не считать неподвижного попугая в клетке, подвешенной к мачте, и черной кошки, растянувшейся в скудной тени каюты. За рулем никого. Можно подумать, что душа Уильяма Уиллиса устремилась прямо вверх, к высокому синему небу над океаном, а его тело, разорванное на куски, пребывает под синей гладкой поверхностью в желудках акул. Но нет, одинокий мореплаватель жив. Впервые с момента отплытия он укрылся в каюте. Лежит там неподвижно, закрыв все входы и выходы, чтобы в каюту не проникали солнечные лучи. Уильям Уиллис потерял зрение.
Накануне, 1 октября, определяя полуденную высоту солнца, он потерял зрение сначала на восемьдесят процентов, а чуть позднее и все целиком. Во время этой милосердной отсрочки он успел спустить и закрепить паруса, насыпать зерен в клетку попугая и положить рядом с кошкой хороший кусок рыбы. Потом он вошел в каюту и закрыл ее.
– Глаза мои, утомленные солью, солнцем и недостатком сна, не смогли выдержать напряжения при работе с секстаном. Несколько лет назад у меня были неприятности с глазами из-за взрыва на борту торгового судна. Вернувшись в Нью-Йорк, я услышал прогноз врача: «Можете ослепнуть на оба глаза». В течение нескольких недель мне пришлось лечиться. На плоту я думал, что это пройдет, что несколько дней в полной темноте приведут меня в равновесие. Слепота меня не пугала, так как я знал, что море впереди свободно, даже слепой я смог бы в конце концов пристать к берегу.
– Вы правда так думали?
Во взгляде Уиллиса я прочел некоторое удивление из-за слова «правда», которое у меня вырвалось. Ответила мне Тедди.
– Можете ему поверить, он действительно так думал. Это какое-то безумие. Но он опять-таки оказался прав.
8 октября к Уиллису возвратилось зрение, а через три дня на горизонте показался островок Тау из архипелага Самоа. Вот тогда мореплаватель и послал то единственное сообщение на землю, которое было принято:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Уильям Уиллис чувствует себя теперь хорошо. Одной рукой он крепко держит руль, и дождь, что хлещет прямо в лицо, ему скорее приятен: это ведь пресная вода. Шквал набегает за шквалом, вырываясь из темноты ночи длинной черной стеной в то время, как начинает завывать ветер. Уиллис успевает подумать: «Лучше бы убрать теперь грот». Он даже успевает отдать фал, закрепленный рядом с рулем. Парус спускается на один метр, потом хлопает и рвется. Начинается свистопляска.
Когда буря набирает силу, рев ее уже не смолкает, хотя временами становится глуше, и на этом основном фоне выделяются другие звуки, исходящие от неба, от моря и от той скорлупки на море, которой вы вверили свою жизнь. Среди всей этой кутерьмы Уильям Уиллис, старый моряк, чувствовал себя совершенно свободно и уверенно, различая голоса стихий, следя почти на самой поверхности бурного моря за курсом своего большого плота, идущего под одним кливером, и похоже, что этот парус будет держаться. На стрелку компаса падает свет маленького фонаря, крохотный отважный язычок пламени, чудесный символ человеческой воли. «Если бы мы продолжали так плыть, мне не о чем было бы беспокоиться, буря могла бушевать хоть неделями, скорость, с какой пена неслась вдоль плота, показывала, что мы не теряем времени».
Шторм еще усилился, плот великолепно прыгал по волнам, снасти выдерживали напор ветра. Они и впрямь были высоки, как горы. Время от времени Уиллис отправлял в рот горсть сахару, чувствуя под тощей рукой свое исхудавшее лицо. «От меня остались только кожа да кости. Это хорошо, говорил я себе, избавься от своей плоти, от плоти прожитых лет, полумертвой, обреченной рассыпаться в прах, начни все сызнова, создай себе новую плоть, девственную плоть, свежую кровь, плоть и кровь путешествий».
Трое суток, словно живое изваяние, простоял он так у руля, питаясь горсткой сахару, утоляя жажду брызгами. Невероятное возбуждение снимало усталость. При свете солнца море, все еще бушевавшее, уже не казалось таким темным и непроницаемым, напротив, плот теперь скользил среди хрустальных гор. И в этой прозрачности Уиллис видел, как мелькали совсем рядом с ним, а иногда и выше него страшные пасти акул. Акулы поднимались и опускались вместе с волнами, безучастные, а на какой-то краткий миг, может быть, по-братски близкие, вовлеченные в космическое движение, которое пьянило человека, влюбленного в море.
5 сентября. На спокойной синей поверхности океана, чуть вздымаемой волнами зыби, на плоту у руля сидит человек, орудует иглой и поет. Уильям Уиллис привел в порядок снасти и теперь чинит свой грот. Поет он потому, что пересек меридиан острова Раройя из архипелага Туамоту, иными словами, только что побил рекорд «Кон-Тики», пройдя то же самое расстояние на двадцать восемь дней быстрее. В плавание он пустился не для рекордов, но факт есть факт, рекорд он побил, один на своем плоту. И плывет теперь дальше.
– 9 сентября вы упали с мачты, пытаясь высвободить снасть, застрявшую в блоке.
– Упал я всего лишь с трехметровой высоты, но ударился головой и потерял сознание. Пришел в себя ночью, снова потерял сознание и очнулся, когда уже солнце стало нагревать мне голову. Я был зол, потому что потерял целые сутки, а до конечной цели было еще тысяча шестьсот миль.
1600 миль, около 3000 километров. Чтобы пройти это расстояние, Уильяму Уиллису понадобилось чуть больше трех месяцев. Питался он летучими рыбами и рыбой, пойманной на крючок, своей знаменитой мачикой и время от времени ел немного сахару. Жажду утолял морской водой, иногда собранной в парусину дождевой водой, которую он пил с наслаждением, но при этом всегда с благодарностью думал о морской воде – без нее он умер бы от жажды...
В своей книге Уильям Уиллис рассказывает о прекрасной погоде, о менее прекрасной погоде, о плохой погоде, но о бурях упоминает лишь мельком. Как будто ярость моря была бессильна перед этим тощим телом, обветренным, пропитанным солью, перед твердыми, как железо, мускулами, перед волей, выпестованной отрешением: «Подвластный всем капризам моря, приятным или неприятным, я жил наедине с Природой, вел нормальную жизнь человека, которая все время порождает порядок и радость существования». Можно ли на самом деле назвать эту жизнь нормальной? Считают ли боги, что этот одинокий человек чувствует себя очень счастливым и начинает проникаться гордостью? Может быть.
2 октября. Палящее солнце, мертвый штиль. На пустынной поверхности Тихого океана – «Семь маленьких сестер», и этот застывший плот сам кажется пустынным, если не считать неподвижного попугая в клетке, подвешенной к мачте, и черной кошки, растянувшейся в скудной тени каюты. За рулем никого. Можно подумать, что душа Уильяма Уиллиса устремилась прямо вверх, к высокому синему небу над океаном, а его тело, разорванное на куски, пребывает под синей гладкой поверхностью в желудках акул. Но нет, одинокий мореплаватель жив. Впервые с момента отплытия он укрылся в каюте. Лежит там неподвижно, закрыв все входы и выходы, чтобы в каюту не проникали солнечные лучи. Уильям Уиллис потерял зрение.
Накануне, 1 октября, определяя полуденную высоту солнца, он потерял зрение сначала на восемьдесят процентов, а чуть позднее и все целиком. Во время этой милосердной отсрочки он успел спустить и закрепить паруса, насыпать зерен в клетку попугая и положить рядом с кошкой хороший кусок рыбы. Потом он вошел в каюту и закрыл ее.
– Глаза мои, утомленные солью, солнцем и недостатком сна, не смогли выдержать напряжения при работе с секстаном. Несколько лет назад у меня были неприятности с глазами из-за взрыва на борту торгового судна. Вернувшись в Нью-Йорк, я услышал прогноз врача: «Можете ослепнуть на оба глаза». В течение нескольких недель мне пришлось лечиться. На плоту я думал, что это пройдет, что несколько дней в полной темноте приведут меня в равновесие. Слепота меня не пугала, так как я знал, что море впереди свободно, даже слепой я смог бы в конце концов пристать к берегу.
– Вы правда так думали?
Во взгляде Уиллиса я прочел некоторое удивление из-за слова «правда», которое у меня вырвалось. Ответила мне Тедди.
– Можете ему поверить, он действительно так думал. Это какое-то безумие. Но он опять-таки оказался прав.
8 октября к Уиллису возвратилось зрение, а через три дня на горизонте показался островок Тау из архипелага Самоа. Вот тогда мореплаватель и послал то единственное сообщение на землю, которое было принято:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65