Но слова убегали, потому что у него нет бумаги, и распадались в пыль в огромном мире.
– Боль в коленках, боль в руках, – тихо пробормотал он. – Боль в печенках и мозгах. То затихнет, то накатит. Может, хватит? Может, хватит?
– Боль проходит, – ободрил его Уордмэн. – Минуло трое суток. Она уже давно должна была стихнуть.
– Она вернется, – ответил Ревелл и, открыв глаза, начертал эти слова на потолке: "Она вернется".
– Не валяйте дурака, – буркнул тюремщик. – Не вернется, если вы не ударитесь в бега еще раз.
Ревелл молчал. Легкая улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.
– Нет, – сказал он.
Ревелл удивленно посмотрел на него и ответил:
– Да. Еще как да. Разве вы не поняли?
– Никто не бежит отсюда дважды.
– Я никогда не успокоюсь. Неужели вы не уразумели? Я никогда не оставлю попыток бежать, никогда не перестану существовать, никогда не разуверюсь, что я – тот, кем должен быть. Вы не могли не знать этого.
Уордмэн вытаращил глаза.
– Так вы готовы еще раз пройти через это?
– Еще много, много раз.
– Вы просто хорохоритесь, – Уордмэн сердито наставил на Ревелла палец. – Что ж, помирайте, коли есть охота. Вы хоть понимаете, что подохнете, если мы не принесем вас обратно?
– Смерть – тоже бегство.
– Так вот чего вы хотите! Ну, ладно, можете отправляться. Я больше не пошлю за вами, обещаю.
– Значит, вы проиграете, – сказал Ревелл и, наконец, взглянул на тупую и злобную физиономию тюремщика. – Вы сами установили правила. И, даже играя по ним, все равно потерпите поражение. Вы утверждаете, что ваша черная коробка может остановить меня. Но это значило бы перестать быть самим собой из-за какой-то черной коробки. По-моему, вы заблуждаетесь. Пока я убегаю, вы будете терпеть поражение за поражением, а если черная коробка убьет меня, значит, вы проиграли окончательно.
– Та, по-вашему, это игра? – возопил Уордмэн, воздевая руки к потолку.
– Конечно, – ответил Ревелл. – Что еще вы могли изобрести?
– Вы сошли с ума, – заявил Уордмэн и шагнул к двери. – Вас надо отправить в дурдом.
– Это тоже было бы вашим поражением! – гаркнул Ревелл, но Уордмэн уже хлопнул дверью и был таков.
Ревелл откинулся на подушку. Оставшись в одиночестве, он вновь предался размышлениям о страхе. Он боялся черной коробочки, особенно теперь, когда знал, как она действует, боялся до такой степени, что сводило желудок. Но был и другой страх, более отвлеченный и умозрительный, однако ничуть не менее жгучий. Страх потерять себя. Он неумолимо толкал Ревелла на новый побег, а значит, был еще острее.
– Но ведь я не думал, что будет так погано, – прошептал поэт и вновь мысленно начертал эти слова на потолке, только теперь уже – красной кистью.
Уордмэну загодя сообщили, что Ревелл выходит из лазарета, и тюремщик караулил поэта под дверью. Ревелл немного похудел, даже вроде бы постарел. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на тюремщика, бросил: "Прощайте, Уордмэн" и зашагал на восток.
Уордмэн не поверил.
– Вы блефуете, Ревелл! – гаркнул он.
Поэт молча шел вперед.
Уордмэн уже и не помнил, когда в последний раз был так зол. Больше всего ему хотелось броситься вдогонку за Ревеллом и придушить его голыми руками. Но Уордмэн сжал кулаки и напомнил себе, что он – человек разумный, здравомыслящий и милосердный. Как Сторож. Ведь Сторож требовал всего-навсего послушания, и он, Уордмэн, хотел того же. Сторож карал лишь за бессмысленное своеволие, и он, Уордмэн, тоже. Ревелл – антиобщественный элемент, склонный к самоуничтожению, и его следует проучить. Ради него самого и ради блага общества.
– Чего вы хотите добиться? – заорал Уордмэн, прожигая взглядом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие по-эта. – Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках!
Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. Поэт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безвольно поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправился в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегству. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвереньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог сосредоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на улицу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюремщик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был исполнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы.
Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей.
– Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть.
Начальник тюрьмы кивнул.
– Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок.
– Господи, да вы только послушайте! – воскликнул врач.
Лицо Уордмэна омрачилось.
– Ну, ладно, несите его сюда.
Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опрометью бросился к лазарету.
Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна – о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.
На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла постоянно и неотступно преследовал окружающий мир: он видел былинки перед глазами, неподвижный тихий лес, ветви в вышине. И маленький грузовичок, который остановился рядом с ним на дороге.
У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил:
– Вы ранены?
– Восток! – крикнул Ревелл. – Восток!
– А вас можно переносить?
– Да! – взвизгнул страдалец. – Восток!
– Отвезу-ка я вас к лекарю.
Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика ее величина уже не могла измениться.
Скрутив тряпицу, фермер запихнул ее в разинутый рот Ревелла и сказал:
– Сожмите зубами, тогда полегчает.
Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его.
Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумерках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонившегося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера.
1 2 3
– Боль в коленках, боль в руках, – тихо пробормотал он. – Боль в печенках и мозгах. То затихнет, то накатит. Может, хватит? Может, хватит?
– Боль проходит, – ободрил его Уордмэн. – Минуло трое суток. Она уже давно должна была стихнуть.
– Она вернется, – ответил Ревелл и, открыв глаза, начертал эти слова на потолке: "Она вернется".
– Не валяйте дурака, – буркнул тюремщик. – Не вернется, если вы не ударитесь в бега еще раз.
Ревелл молчал. Легкая улыбка на лице Уордмэна сменилась хмурой миной.
– Нет, – сказал он.
Ревелл удивленно посмотрел на него и ответил:
– Да. Еще как да. Разве вы не поняли?
– Никто не бежит отсюда дважды.
– Я никогда не успокоюсь. Неужели вы не уразумели? Я никогда не оставлю попыток бежать, никогда не перестану существовать, никогда не разуверюсь, что я – тот, кем должен быть. Вы не могли не знать этого.
Уордмэн вытаращил глаза.
– Так вы готовы еще раз пройти через это?
– Еще много, много раз.
– Вы просто хорохоритесь, – Уордмэн сердито наставил на Ревелла палец. – Что ж, помирайте, коли есть охота. Вы хоть понимаете, что подохнете, если мы не принесем вас обратно?
– Смерть – тоже бегство.
– Так вот чего вы хотите! Ну, ладно, можете отправляться. Я больше не пошлю за вами, обещаю.
– Значит, вы проиграете, – сказал Ревелл и, наконец, взглянул на тупую и злобную физиономию тюремщика. – Вы сами установили правила. И, даже играя по ним, все равно потерпите поражение. Вы утверждаете, что ваша черная коробка может остановить меня. Но это значило бы перестать быть самим собой из-за какой-то черной коробки. По-моему, вы заблуждаетесь. Пока я убегаю, вы будете терпеть поражение за поражением, а если черная коробка убьет меня, значит, вы проиграли окончательно.
– Та, по-вашему, это игра? – возопил Уордмэн, воздевая руки к потолку.
– Конечно, – ответил Ревелл. – Что еще вы могли изобрести?
– Вы сошли с ума, – заявил Уордмэн и шагнул к двери. – Вас надо отправить в дурдом.
– Это тоже было бы вашим поражением! – гаркнул Ревелл, но Уордмэн уже хлопнул дверью и был таков.
Ревелл откинулся на подушку. Оставшись в одиночестве, он вновь предался размышлениям о страхе. Он боялся черной коробочки, особенно теперь, когда знал, как она действует, боялся до такой степени, что сводило желудок. Но был и другой страх, более отвлеченный и умозрительный, однако ничуть не менее жгучий. Страх потерять себя. Он неумолимо толкал Ревелла на новый побег, а значит, был еще острее.
– Но ведь я не думал, что будет так погано, – прошептал поэт и вновь мысленно начертал эти слова на потолке, только теперь уже – красной кистью.
Уордмэну загодя сообщили, что Ревелл выходит из лазарета, и тюремщик караулил поэта под дверью. Ревелл немного похудел, даже вроде бы постарел. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на тюремщика, бросил: "Прощайте, Уордмэн" и зашагал на восток.
Уордмэн не поверил.
– Вы блефуете, Ревелл! – гаркнул он.
Поэт молча шел вперед.
Уордмэн уже и не помнил, когда в последний раз был так зол. Больше всего ему хотелось броситься вдогонку за Ревеллом и придушить его голыми руками. Но Уордмэн сжал кулаки и напомнил себе, что он – человек разумный, здравомыслящий и милосердный. Как Сторож. Ведь Сторож требовал всего-навсего послушания, и он, Уордмэн, хотел того же. Сторож карал лишь за бессмысленное своеволие, и он, Уордмэн, тоже. Ревелл – антиобщественный элемент, склонный к самоуничтожению, и его следует проучить. Ради него самого и ради блага общества.
– Чего вы хотите добиться? – заорал Уордмэн, прожигая взглядом удаляющуюся спину Ревелла и жадно вслушиваясь в безмолвие по-эта. – Я не стану посылать за вами! Сами приползете сюда на карачках!
Он смотрел вслед Ревеллу, пока тот не покинул пределы зоны. Поэт брел, обхватив руками живот и подволакивая ноги, голова его безвольно поникла. Наконец Уордмэн скрипнул зубами, развернулся и отправился в свой кабинет составлять месячный отчет. Всего две попытки к бегству. Раза два или три за день он подходил к окну. Ревелл полз на четвереньках через пустошь, направляясь к деревьям. Под вечер поэт скрылся из виду, но Уордмэн слышал его вопли и лишь с большим трудом смог сосредоточиться на подготовке отчета. В сумерках он снова вышел на улицу. Из леса доносились слабые, но непрерывные крики Ревелла. Тюремщик застыл, обратившись в слух, сжимая и разжимая кулаки. Он был исполнен угрюмой решимости не давать воли состраданию. Ревелла надо проучить ради его же пользы.
Спустя несколько минут к Уордмэну приблизился один из врачей.
– Мистер Уордмэн, его необходимо вернуть.
Начальник тюрьмы кивнул.
– Знаю. Но я должен убедиться, что он усвоил урок.
– Господи, да вы только послушайте! – воскликнул врач.
Лицо Уордмэна омрачилось.
– Ну, ладно, несите его сюда.
Врач отвернулся, и в этот миг крики прекратились. Уордмэн и врач как по команде встрепенулись и прислушались. Ни звука. Врач опрометью бросился к лазарету.
Ревелл лежал и орал. Мысль была только одна – о боли и о том, что надо кричать. Время от времени ему удавалось издать особенно громкий вопль, и тогда он выгадывал ничтожную долю секунды и отползал еще немного дальше от тюрьмы, преодолевая несколько дюймов. За последний час Ревелл сумел проползти два с лишним метра. Теперь его голову и правую руку можно было видеть с проложенной через лес проселочной дороги.
На одном уровне сознания существовали только боль и вопли. Но на каком-то другом Ревелла постоянно и неотступно преследовал окружающий мир: он видел былинки перед глазами, неподвижный тихий лес, ветви в вышине. И маленький грузовичок, который остановился рядом с ним на дороге.
У человека, вылезшего из кабины и присевшего возле Ревелла на корточки, было морщинистое обветренное лицо. Судя по грубой одежде, он был фермером. Человек тронул Ревелла за плечо и спросил:
– Вы ранены?
– Восток! – крикнул Ревелл. – Восток!
– А вас можно переносить?
– Да! – взвизгнул страдалец. – Восток!
– Отвезу-ка я вас к лекарю.
Когда фермер поднял Ревелла и уложил в кузов грузовика, боль не усилилась. На таком расстоянии от передатчика ее величина уже не могла измениться.
Скрутив тряпицу, фермер запихнул ее в разинутый рот Ревелла и сказал:
– Сожмите зубами, тогда полегчает.
Ревеллу не полегчало. Но тряпица хотя бы приглушала его крики. И то слава богу: собственные вопли пугали его.
Ревелл пребывал в сознании, когда фермер в сгущающихся сумерках внес его в здание, внешне похожее на поместье колониальной поры, но приютившее вполне современную больницу. Поэт видел склонившегося над ним врача, чувствовал его руку у себя на лбу, слышал, как врач благодарит фермера.
1 2 3