насыщенные фиолетово-красные и бледно-розовые цветки вереска, сердцевидные серебристые бутоны колокольчиков. Пройдет еще пара недель, прежде чем вереск выступит во всей красе и по-настоящему укроет холмы фиалково-розовым ковром, и Адам надеялся, что в это время они еще будут там и смогут полюбоваться такой красотой.
Он хотел бы увидеть, как Габриель будет бежать по вересковому полю; он хотел раздеть ее, уложить на траву и играть с ней в свои грешные игры.
И это будет, пообещал он себе. Скоро. Как только она окажется в безопасности. Не так уж долго им осталось добираться до замка Келтаров. Огни Инвернесса уже угасали в зеркале заднего вида.
Инвернесс. Морганна.
Как раз неподалеку, в замке Броуди, жила она так много лет тому назад. И вдруг из зеркала заднего вида исчезли дороги, отели, магазины, исчезли закусочные и пивнушки, исчезло все – остались лишь бескрайние просторы, раскинувшиеся под безбрежным голубым небом...
«Я люблю тебя», – сказал он Морганне и сам удивился, когда эти слова сорвались с его губ. Только что рожденный Цирцен был укутан в одеяла и покоился у нее на руках – его сын. Ее кожа блестела от пота, волосы были мокрые, она обессилела и светилась истинно человеческим сиянием. И тут к нему пришло озарение. Он произнес эти слова, и отрекаться было слишком поздно. Но, черт возьми, как быстро он захотел от них отречься.
Она неохотно оторвала взгляд от ребенка и взглянула на лицо Адама.
И рассмеялась.
Если бы у Адама была душа, этот смех резанул бы прямо по ней.
Этот смех прозвучал мягко и грустно, и от этого показался ему еще более колким. Потому что в нем слышалось сожаление.
«Ты не можешь любить, Существо. У тебя нет души».
Ну конечно, для Адама Блэка то были слишком громкие слова. Интересно, хоть одна женщина верила в его чувства? Или просто подчинялась его неотразимой чувственной привлекательности, и пасть его жертвой могло только тело, но не душа? Когда-то ему было все равно. Но время и общение с людьми сыграли с Адамом странную шутку, изменили его, и теперь он хотел знать то, что никогда не интересовало его раньше (иногда ему казалось, что Габриель должна чувствовать то же самое, ведь она одной ногой стояла в этом мире, а другой – в ином, и в обоих чувствовала себя гостьей).
«Откуда ты знаешь, что я не могу любить? – прошипел он. Она так небрежно ответила на слова, которые он произнес впервые в жизни. И которые он никогда больше не произносил. – Что, по-твоему, означает любовь, Морганна?»
Она долго молчала, глядя на крошечного младенца, тихо сопящего у нее на руках. «Любовь означает, что ты готов тысячу раз отдать жизнь за того, кого любишь, – наконец промолвила она, глядя на новорожденного. – Это означает, что ты отдашь до последней капли все, что у тебя есть, чтобы остаться с ним еще хоть на миг, чтобы он был живым, здоровым и счастливым».
«Это нечестно, – возразил Адам. – Ты знаешь, что у меня нет души. Если я умру, я уже не смогу существовать вечно. А ты сможешь. В каком-нибудь другом времени, другом месте, другом мире. Я превращусь в прах. И все. Нас нельзя сравнивать».
«Ты хочешь, чтобы к тебе относились так же, как к нам, но не предъявляли таких же требований? Если ты действительно любишь кого-то, князек из Чара, ты отдашь все, что нужно, до последней капли. И не будешь искать между нами различий».
«А может, ты сама не можешь любить, Морганна? Может, любить – означает не умереть, а отдать за любимого свою бессмертную душу? Может, это ты ошибаешься, а не я?»
Так начинался этот спор. Бесконечный, неизменный, вечный спор между ними. С тех пор как мужчина-полубог и смертная женщина оказались связаны узами Туата-Де, момент зачатия ребенка принес еще больше боли и наслаждения. Пока они оба не возвели между собою стену.
О Дэнью, сколько же раз начинали они этот спор? Сотни! Тысячу?
До самого дня ее смерти. И Адам стоял у ее смертного ложа, пытаясь уговорить ее принять проклятый эликсир бессмертия. Он пытался сделать это, еще когда Морганне едва исполнилось семнадцать лет; но все эти годы в редкие моменты презренной глупой честности он как дурак рассказывал Морганне о неприятном побочном эффекте эликсира: о том, что бессмертие и бессмертная душа не могут сосуществовать друг с другом.
И о том, что, если Морганна примет этот эликсир, через несколько лет то, что она считала человечностью, бесследно исчезнет. Что мягкое золотистое свечение, окружавшее ее, будет день за днем тускнеть, пока не угаснет совсем. Пока она не лишится этого божественного внутреннего сияния, как и любое Существо из Чара.
Она изменится, всегда так было. Но лучше бездушная Морганна, чем мертвая.
«Ни за что, Адам. Дай мне умереть».
Он мог бы стереть из ее памяти то, что она приняла эликсир. Мог бы заставить ее выпить его. Или заставить ее поверить в то, во что он хотел. А хотел он, чтобы Морганна поверила: Адам Блэк стоит этой жертвы.
«Неужели, черт возьми, так плохо быть таким, как я? – проревел он. – Неужели я так отвратителен – ведь у меня же нет души, Морганна? Разве я не был добрым с тобой? Что из того, о чем ты мечтала, я не дал тебе? Что я сделал не так?»
– Адам, я не могу понять одну вещь. Почему Дэррок не убил нас? – внезапно спросила Габби, прерывая его мрачные раздумья. – У него было преимущество благодаря эффекту неожиданности. Ведь он мог бы выстрелить тебе в спину, ударить по голове или еще что-нибудь сделать.
Адам моргнул, потерев глаза руками. Господи, эти воспоминания всплыли в его голове ни с того ни с сего и обрушились так внезапно, что на какое-то время он забыл, где находится. Только что он находился там, с Морганной, ненавидя ее за то, что она умерла. Ненавидя за то, что все это время она смотрела на него свысока, поскольку у него не было того, что ей полагалось от рождения.
Ненавидя всех людей с их лицемерными душами, всех смертных как одинаково подлых созданий. И наконец вспомнив, что он все-таки был полубогом – так катись они к черту! – долгое время бродил по горам как сама Смерть.
Адам стиснул зубы и проклял призрачные голоса давно ушедших времен из темных закоулков своей памяти, куда он добровольно никогда не заглядывал. Это было его тайное пристанище, место забвения. Слой за слоем складывались в эту темницу его воспоминания и оставались там, простираясь в прошлое на тысячи лет. Погрузиться в нее – это все равно, что обречь себя на безумие. И еще одной ложью Цирцену было то, что, если Туата-Де узнает слишком многое за слишком короткое время, он сойдет с ума; но это утверждение оказалось невероятно близко к правде: к безумию вели не знания, а неумение вовремя забыть.
– Ты не знаешь Дэррока, ka-lyrra, – ответил Адам. – Он любит поиграть со своей жертвой, прежде чем убить ее. Он не стал бы рисковать, пока я держал тебя, потому что, если бы я сразу же не потерял сознание или не умер, я мог бы переместить нас в безопасное место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Он хотел бы увидеть, как Габриель будет бежать по вересковому полю; он хотел раздеть ее, уложить на траву и играть с ней в свои грешные игры.
И это будет, пообещал он себе. Скоро. Как только она окажется в безопасности. Не так уж долго им осталось добираться до замка Келтаров. Огни Инвернесса уже угасали в зеркале заднего вида.
Инвернесс. Морганна.
Как раз неподалеку, в замке Броуди, жила она так много лет тому назад. И вдруг из зеркала заднего вида исчезли дороги, отели, магазины, исчезли закусочные и пивнушки, исчезло все – остались лишь бескрайние просторы, раскинувшиеся под безбрежным голубым небом...
«Я люблю тебя», – сказал он Морганне и сам удивился, когда эти слова сорвались с его губ. Только что рожденный Цирцен был укутан в одеяла и покоился у нее на руках – его сын. Ее кожа блестела от пота, волосы были мокрые, она обессилела и светилась истинно человеческим сиянием. И тут к нему пришло озарение. Он произнес эти слова, и отрекаться было слишком поздно. Но, черт возьми, как быстро он захотел от них отречься.
Она неохотно оторвала взгляд от ребенка и взглянула на лицо Адама.
И рассмеялась.
Если бы у Адама была душа, этот смех резанул бы прямо по ней.
Этот смех прозвучал мягко и грустно, и от этого показался ему еще более колким. Потому что в нем слышалось сожаление.
«Ты не можешь любить, Существо. У тебя нет души».
Ну конечно, для Адама Блэка то были слишком громкие слова. Интересно, хоть одна женщина верила в его чувства? Или просто подчинялась его неотразимой чувственной привлекательности, и пасть его жертвой могло только тело, но не душа? Когда-то ему было все равно. Но время и общение с людьми сыграли с Адамом странную шутку, изменили его, и теперь он хотел знать то, что никогда не интересовало его раньше (иногда ему казалось, что Габриель должна чувствовать то же самое, ведь она одной ногой стояла в этом мире, а другой – в ином, и в обоих чувствовала себя гостьей).
«Откуда ты знаешь, что я не могу любить? – прошипел он. Она так небрежно ответила на слова, которые он произнес впервые в жизни. И которые он никогда больше не произносил. – Что, по-твоему, означает любовь, Морганна?»
Она долго молчала, глядя на крошечного младенца, тихо сопящего у нее на руках. «Любовь означает, что ты готов тысячу раз отдать жизнь за того, кого любишь, – наконец промолвила она, глядя на новорожденного. – Это означает, что ты отдашь до последней капли все, что у тебя есть, чтобы остаться с ним еще хоть на миг, чтобы он был живым, здоровым и счастливым».
«Это нечестно, – возразил Адам. – Ты знаешь, что у меня нет души. Если я умру, я уже не смогу существовать вечно. А ты сможешь. В каком-нибудь другом времени, другом месте, другом мире. Я превращусь в прах. И все. Нас нельзя сравнивать».
«Ты хочешь, чтобы к тебе относились так же, как к нам, но не предъявляли таких же требований? Если ты действительно любишь кого-то, князек из Чара, ты отдашь все, что нужно, до последней капли. И не будешь искать между нами различий».
«А может, ты сама не можешь любить, Морганна? Может, любить – означает не умереть, а отдать за любимого свою бессмертную душу? Может, это ты ошибаешься, а не я?»
Так начинался этот спор. Бесконечный, неизменный, вечный спор между ними. С тех пор как мужчина-полубог и смертная женщина оказались связаны узами Туата-Де, момент зачатия ребенка принес еще больше боли и наслаждения. Пока они оба не возвели между собою стену.
О Дэнью, сколько же раз начинали они этот спор? Сотни! Тысячу?
До самого дня ее смерти. И Адам стоял у ее смертного ложа, пытаясь уговорить ее принять проклятый эликсир бессмертия. Он пытался сделать это, еще когда Морганне едва исполнилось семнадцать лет; но все эти годы в редкие моменты презренной глупой честности он как дурак рассказывал Морганне о неприятном побочном эффекте эликсира: о том, что бессмертие и бессмертная душа не могут сосуществовать друг с другом.
И о том, что, если Морганна примет этот эликсир, через несколько лет то, что она считала человечностью, бесследно исчезнет. Что мягкое золотистое свечение, окружавшее ее, будет день за днем тускнеть, пока не угаснет совсем. Пока она не лишится этого божественного внутреннего сияния, как и любое Существо из Чара.
Она изменится, всегда так было. Но лучше бездушная Морганна, чем мертвая.
«Ни за что, Адам. Дай мне умереть».
Он мог бы стереть из ее памяти то, что она приняла эликсир. Мог бы заставить ее выпить его. Или заставить ее поверить в то, во что он хотел. А хотел он, чтобы Морганна поверила: Адам Блэк стоит этой жертвы.
«Неужели, черт возьми, так плохо быть таким, как я? – проревел он. – Неужели я так отвратителен – ведь у меня же нет души, Морганна? Разве я не был добрым с тобой? Что из того, о чем ты мечтала, я не дал тебе? Что я сделал не так?»
– Адам, я не могу понять одну вещь. Почему Дэррок не убил нас? – внезапно спросила Габби, прерывая его мрачные раздумья. – У него было преимущество благодаря эффекту неожиданности. Ведь он мог бы выстрелить тебе в спину, ударить по голове или еще что-нибудь сделать.
Адам моргнул, потерев глаза руками. Господи, эти воспоминания всплыли в его голове ни с того ни с сего и обрушились так внезапно, что на какое-то время он забыл, где находится. Только что он находился там, с Морганной, ненавидя ее за то, что она умерла. Ненавидя за то, что все это время она смотрела на него свысока, поскольку у него не было того, что ей полагалось от рождения.
Ненавидя всех людей с их лицемерными душами, всех смертных как одинаково подлых созданий. И наконец вспомнив, что он все-таки был полубогом – так катись они к черту! – долгое время бродил по горам как сама Смерть.
Адам стиснул зубы и проклял призрачные голоса давно ушедших времен из темных закоулков своей памяти, куда он добровольно никогда не заглядывал. Это было его тайное пристанище, место забвения. Слой за слоем складывались в эту темницу его воспоминания и оставались там, простираясь в прошлое на тысячи лет. Погрузиться в нее – это все равно, что обречь себя на безумие. И еще одной ложью Цирцену было то, что, если Туата-Де узнает слишком многое за слишком короткое время, он сойдет с ума; но это утверждение оказалось невероятно близко к правде: к безумию вели не знания, а неумение вовремя забыть.
– Ты не знаешь Дэррока, ka-lyrra, – ответил Адам. – Он любит поиграть со своей жертвой, прежде чем убить ее. Он не стал бы рисковать, пока я держал тебя, потому что, если бы я сразу же не потерял сознание или не умер, я мог бы переместить нас в безопасное место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79