Беда всей жизни Уильямса – то, что он называет «кардионеврозом». Речь идёт всё о той же патологии подкорковых, главным образом, гипоталамических центров, проявляющейся приступами панической атаки с мучительным сердцебиениями и острым страхом смерти.
Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов).
Конечно же, пуританское воспитание матери сыграло свою роль в половом становлении её сына. Он идентифицирует себя и с ней, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа. «Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.
– Видишь, что я имел в виду? – спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.
Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул – это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом».
Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих – с женским началом вообще. Именно этим объясняется табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал Теннесси. «Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…», – без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл выход из этого правила. Как только возникла опасность близости с Хейзл, возникает фобия «чужого взгляда» и эритрофобия (боязнь покраснения).
Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган трактовкой причин заболевания сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и «алкоголичка», и «нимфоманка»), он как бы отделил её от матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое «материнское разрешение» на половой акт с женщиной.
Впрочем, в половую близость с женщинами он больше никогда не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Нас, однако, интересует вопрос не о том, что было бы более предпочтительным для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность, а насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.
Вопреки декларациям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (кого же именно?!), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем „натуралы“» ), словом, вопреки всем этим заявлениям, он мыслит и ведёт себя «с точностью до наоборот».
За примерами далеко ходить не надо.
Теннесси Уильямс декларирует: «Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву». Но ведь всё сказанное адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его самого «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: „Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!“».
Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова английского языка. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс «любви», описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:
«Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне „сильно хочется“, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.
<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер».
«Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие», – оправдывается Теннесси.<…> «Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе». Добавим: и, в первую очередь, – огромный талант. Но если бы не это?
Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:
«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается». Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов).
Конечно же, пуританское воспитание матери сыграло свою роль в половом становлении её сына. Он идентифицирует себя и с ней, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа. «Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.
– Видишь, что я имел в виду? – спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.
Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул – это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом».
Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих – с женским началом вообще. Именно этим объясняется табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал Теннесси. «Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…», – без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл выход из этого правила. Как только возникла опасность близости с Хейзл, возникает фобия «чужого взгляда» и эритрофобия (боязнь покраснения).
Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган трактовкой причин заболевания сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и «алкоголичка», и «нимфоманка»), он как бы отделил её от матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое «материнское разрешение» на половой акт с женщиной.
Впрочем, в половую близость с женщинами он больше никогда не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Нас, однако, интересует вопрос не о том, что было бы более предпочтительным для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность, а насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.
Вопреки декларациям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (кого же именно?!), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем „натуралы“» ), словом, вопреки всем этим заявлениям, он мыслит и ведёт себя «с точностью до наоборот».
За примерами далеко ходить не надо.
Теннесси Уильямс декларирует: «Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву». Но ведь всё сказанное адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его самого «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: „Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!“».
Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова английского языка. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс «любви», описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:
«Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне „сильно хочется“, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.
<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер».
«Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие», – оправдывается Теннесси.<…> «Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе». Добавим: и, в первую очередь, – огромный талант. Но если бы не это?
Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:
«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается». Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84