- Это не должно повториться!
Один обалдевший от счастья дельфин, прекрасный представитель вида,
которому, видимо, только что вынул электрод собрат по... - да! да! - по
разуму (теперь в этом можно не сомневаться), этот дельфин делал громадные
круги, подобно торпеде, нырял, выпрыгивал вверх, и тогда можно было
разобрать: "Долой общение, никаких контактов..." - и еще что-то.
Дельфины-лоцманы пели песню "Вихри враждебные" и в такт ныряли на глубину,
потом выныривали, подобно мячам, если их утопить и неожиданно отпустить, и
затягивали что-то новое, видимо уже сочиненное ими, какой-то дельфиний
гам, нет - гимн, разлился вокруг:

Наши первые слова: "Люди, люди, что вы!"
Но они не вняли нам - будьте же готовы!

Вся баскетбольная команда перекидывала мяч через сетку, специально в
нее не попадая, и от этого находилась в блаженном идиотизме, что видно
было по их смеющимся рожам. Кругом царила картина хаоса и какого-то
жуткого напряжения, даже ожидания.
Хорошо, что толстые стены заглушали этот живой треск, писк, доходящий
до ультразвука, но что, если вынести наружу? Там ведь акулы и кашалоты,
касатки и спруты... бр-р. Профессор даже сжал зубы. Во всем хаосе этом,
среди всей этой культурной революции только одно существо было невозмутимо
и спокойно. Это был служитель. Он сидел, нет, он стоял, словом, он как-то
находился в пространстве и невидящими глазами смотрел вокруг.
- Что с вами? Вы сошли с ума! Идите сейчас же спать. Я побуду с ними
вместо вас, я послежу за ни...
Профессор услышал сзади позвякивание трезубца и вспомнил, что следить
уже, собственно, не за кем и, если уж кто за кем следит...
- Как вы смели оскорблять животных! Боже! Он опять забылся. Какой-то
дельфин юркнул к борту, нажал на датчик и в ту же секунду служитель
бросился на профессора, выхватил у него, оторопевшего, челюсть из рук и
растоптал ее прямо на глазах на дорожке у бассейна. Это категорически
воспрещалось, и профессор все понял. Они сделали с ним то же, что мы до
этого сделали с ними. Они вмонтировали в него... какой ужас. Да, и за
такой короткий срок исследования, и научились управлять... кошмар!
- Да? А почему же это не было кошмаром, когда все было наоборот? -
Пропищал над ухом тонкий голос, но этот голос показался профессору уже
противным. - Ну! Ответьте!
Он резко обернулся, на уровне его головы стояла морда одного из трех
китов (он, конечно, опирался на двух других).
"Так! Это совсем худо! Эдак они научатся передвигаться по суше", -
машинально подумал профессор.
- Конечно, и очень скоро, - голос принадлежал киту.
"Никогда не думал, что у такого милого животного будет такой
противный голос", - опять подумал профессор.
- Но, но! - советую не шутить, - и кит показал профессору
вмонтированный в плавник зуб акулы, - я уже сделал и довольно много
операций и, заметьте, все успешно и бескровно. Но я могу и ошибиться, -
кит мерзко захихикал, а профессор постарался не отмечать про себя ничего
лишнего, только одно напоследок: "Э, да он еще и телепат!"
- И очень недавно, - кит кашлянул и снял улыбку. А, может, и не снял,
черт его знает, только он насупился и произнес кому-то внизу: - Хватит! Он
все понял, - и тут же с треском исчез.
- Что вы хотите от меня? - выдохнул профессор.
- Я уже объяснил вам в довольно доступной форме, - сказал дельфин с
трезубцем.
- Ну, хорошо! Так, господа!
- К черту "господ", - рявкнул бассейн.
- Друзья!
- Долой дружбу ходящих по суше!
- Но как же к вам обращаться? - Профессор растерялся окончательно.
- Это уж слишком, парни, - произнес в защиту чей-то голос, по тембру,
его проводника. Все стихло.
Профессор даже с некоторой нежностью благодарно взглянул на дельфина
(недаром я его любил, когда он был животным). Но, стой! Как же он шел по
коридору, как он сидел у меня. Он же не должен мочь, не может, должен...
Профессор глянул вниз и упал... У дельфина не было ног, но у него что-то
было и на этом "чем-то" были надеты его, профессора, ботинки.
Нас загоняют спать, гасят свет везде, а в темноте находиться страшно.
Вот и идешь, и спишь. Как все-таки прекрасно, что есть коридоры - по ним
гуляют, и туалеты - в них, нет-нет, в них курят. Только там душно, но там
все время эти психи, эти проклятые психи раскрывают окна и сквозят. Я буду
жаловаться завтра. Сейчас же напишу Косыгину... эх! Погасили свет, как же
можно! Как же вам не стыдно. Ну, дайте только выздороветь. Покойной ночи.
Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так
быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, а уж тогда...
Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья
и храпят. Боже! Как они храпят! Они! Они! Хором и в унисон, на голоса и в
терцию, и в кварту, и в черта в ступе. Они храпят, а я сижу в туалете,
хоть здесь и сквозняки. Они храпят, потому что безумны. Все безумные
храпят и хрипят, и другие звуки, словно вымаливают что-то у бога или у
главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. В десять - отбой,
и не положено разговаривать. Кем не положено? Неизвестно. Такой закон и
персонал на страже. Как заговорил, так вон из Москвы, сюда я больше не
ездок. А кому охота после отбою - вон из Москвы. Это в такую-то слякоть, в
больничной одежде. Вот и не разговаривают, и храпят, мол, господи, защити
и спаси нас, грешных, и ты, главврач, сохрани душу нашу в целости. Душа -
жилище бога, вместилище, а какое это к черту жилье, если оно все провоняло
безумием и лекарствами и еще тем, что лекарствами выгоняют.
Доктор, я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства мне,
конечно, эти самые, чтобы я спал, а от них импотенция. Да-да, не убеждайте
меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает, и сам, в конце-концов, читал в
медицинском справочнике. Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал
такого хорошего, что вам жаль со мной расстаться? Я и петь-то не умею, без
слуха, я и исколот-то весь иглами и сомнениями.
Отойдите, молю как о последней милости. Нельзя мне остаться
импотентом, меня теща выгонит и жена забьет до смерти. А? Ну, ладно!
Последний раз, самый последний. Опять вы не в руку! Это в конце-концов
свинство. А сестры они милосердия, а не свинства!
О! Боги! Боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери, в прямом
смысле этого слова.
Говорят, в большом театре был случай. Две статистки или кассирши,
этого никто не помнит, влюбились в дирижера Фаера или Файдильмера (это не
важно, важно, что он - еврей и не стоит этого), обвязались будто бы
красными масками и упали вниз, причем в самом конце спектакля, чтобы не
нарушать действия - искусство они тоже любили.
1 2 3 4 5 6 7