Он чем-то мне напоминает Гуревича – мятежничеством, цинизмом, острословием. Городской человек, люмпен. Он бунтарь от природы.
– Хорошо, – сказал Стамати, – я добавлю еще двух. Леу. Молдаванин. Это тоже целая группа, как ты говоришь – категория. Нам важно распропагандировать крестьянина из угнетенной национальности. Он страшный бедняк. Очень смышленый парень. Второй – Бегичко. Странно, что ты не заметил единственного рабочего во взводе. Это же настоящий пролетарий! Что он малосознательный – это ничего, отшлифуем, зато у него настоящее чутье, коренная ненависть к эксплуататору. Я уже говорил с ним. А когда ты возьмешься за своих?
– Завтра, на строевых занятиях, – сказал я, – это удобно во время отдыха.
– Ладно, – сказал Стамати, по-видимому не очень доверяя моей торопливости.
Наутро мы узнали, что на строевые занятия роту поведет сам Третьяков. Настроение у всех разом упало. Это значило, что весь путь от казарм до поля мы пройдем бегом и на поле будем заниматься наиболее утомительным упражнением – штыковым боем.
Действительно, только выйдя из ворот, Третьяков повернулся и, окинув роту хозяйским взглядом, запел:
– Бего-ом!
В рядах шепотом заругались.
– Аррш! – заключил Третьяков.
Рота затряслась в мелком неудобном беге, винтовки больно били в плечо. Третьяков знал, что на фронте винтовок на плече не носят и бегают совсем по-другому, но он делал так, чтобы помучить роту, а также ради удовольствия каждые две минуты выкрикивать новую команду. Ему нравился собственный голос, ему нравилось подчинение его голосу нескольких сот взрослых людей. Даже я, привыкший к физическим упражнениям, обессилевал, приходя на поле.
– Шаго-ом! – предостерегающе запел Третьяков, выводя это слово, как музыкальную фразу.
Тело, не оставляя бега, приготовилось к перемене темпа.
– Аррш! – раздалось под левую ногу музыкальное разрешение.
Левая нога плавно легла на носок, рота мерно шагала, пот заливал лицо, его нельзя было отирать.
– Смир-на! – в басовом ключе запел Третьяков. – Равнение на-лева!
Рота зашагала тверже, ноги, как птицы, выплывали из-под шинели и широко, всей ступней, распластывались на мостовой, в затылке ныло от неудобного поворота. Третьяков начал изощряться. Он пустился в тонкости, он варьировал тему.
– Пол-оборота нале-оп!
«Ле» звучало высоко и нежно, совсем как скрипка на флажолетах, потом удар барабана – «оп!». Рота передвинулась, как деревянные солдатики на шарнирах, и зашагала вкось.
– Пол-оборота напра-оп! – заливался Третьяков, вытягиваясь на носках, как тенор.
Он вздваивал ряды, выпускал взводы по отделениям, он переходил к сложным командам, к запутанным, доставшимся нам от прусской шагистики, к новым коротким командам, рожденным войной, где он никогда не был. Он вдруг кричал:
– Аэроплан!
И все кидались плашмя наземь, вода пробивалась сквозь дырья шинелей.
Среди прямолинейных сквозных движений роты болтались несколько человек, как мышь в проволочной ловушке. То были люди – говорят, в каждом взводе обязательно есть несколько таких человек, – не способные к восприятию простейших команд. Подобно тому как я в гимназии никогда не мог постигнуть бинома Ньютона, так они ни за что не могли научиться ходить в ногу. Впереди меня как раз шагал один из таких, и я невольно отдавливал его неритмичные пятки.
От усталости всех начинала душить злоба. Не находя исхода, эта злоба распространялась на соседей, на товарищей. Изнеможенные, кляня свою жизнь, мы пришли на поле. Дриженко выстроил нас для штыкового боя.
– На ру-ку! – скомандовал он.
Люди выдвинули левую ногу и выбросили штыки.
– Коли! – заревел Дриженко.
Мы начали с остервенением поражать воздух штыковыми ударами. Если бы неприятель согласился выстроиться против нас в шеренгу и стоять, опустив руки по швам, наши удары были бы для него смертельными. В других ротах, которыми командовали боевые офицеры, эта схоластическая штыковая атака была давно отменена, как совершенно неприменимая в бою. Мы же перешли по команде Дриженко к штыковому бою с индивидуальным противником.
Колесник побежал на «врага», наклонив штык вперед. Тяжелые сапоги мешали ему бежать. Длинная, как юбка, шинель путалась под ногами. Врага изображало чучело – мешок с сеном, прикрепленный верхним концом к деревянной раме. Предполагалось, этот мешок дает полную иллюзию германца, австрийца или турка. На ходу Колесник отирал пот с лица и подтягивал сапоги. Чучело ждало.
– Кричи, – заорал Дриженко, – кричи, хвост тебе в рот, как французский штык!
Колесник испуганно закричал «ура». Этот крик тоже рекомендовался уставом как средство для устрашения противника.
– Ура! – дрябло кричал Колесник и шлепал по грязи.
Добежав до чучела, он с усилием ударил его жестом кучера, стегающего заупрямившуюся лошадь. Посыпались опилки.
– Деревня, не умеешь! – закричал Дриженко. – Покуда ты его, немец тебя три раза заколет. Степиков, а ну-ка, покажи, как русский солдат колет!
Степиков побежал.
– Ура-а! – кричал он преувеличенно зверским голосом.
Солдаты давились от смеха. Добежав до чучела, он сделал балетный выпад левой ногой и, выдерживая после каждого движения паузу, деликатным усилием всадил штык. Дриженко похвалил его. Степиков изобразил на своем лице стыдливое смущение и даже ухитрился покраснеть, как институтка, которую похвалили за изящество реверанса.
Один за другим выбегали солдаты и протыкали чучело.
Женщины с корзинками, идущие на рынок, останавливались и издали смотрели на занятия.
Поручик Третьяков гулял неподалеку, покуривая папиросу и не глядя на солдат. Когда я проделал обряд протыкания чучела, он вдруг повернулся и сказал негромким голосом:
– Иванов, сюда!
Я подошел к нему, сомкнул пятки и развернул грудь.
– Плохо здесь? Дома лучше? – отрывисто сказал он.
– Никак нет, – пробормотал я.
– Нравится? Дисциплинированный стал? Проверим. Снять штаны. В три минуты раздеться и одеться.
Третьяков отогнул рукав и посмотрел на часы.
– Вы шутите? – сказал я.
– Что-о? – сказал Третьяков.
Его взорвала штатскость моего обращения.
– Ваше благородие, женщины стоят, – сказал я.
– Не разговаривать! – крикнул Третьяков.
Все повернулись в нашу сторону.
Я огляделся. Мне нечего рассчитывать на помощь. Стамати не станет устраивать восстания из-за моих штанов. Самодержавие мне приказывает. Тирания глумится надо мной. Я скинул сапог. Нога в портянке стала на сырую землю. Я скинул второй. Никто не смеется. Третьяков смотрит на часы. Я стаскиваю штаны.
Мне вспоминается ночь в городском саду, когда я не убил себя потому, что не хотел остаться без штанов. Я не убил себя – и вот я живу. Я стою в кальсонах, сомкнув пятки и развернув грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
– Хорошо, – сказал Стамати, – я добавлю еще двух. Леу. Молдаванин. Это тоже целая группа, как ты говоришь – категория. Нам важно распропагандировать крестьянина из угнетенной национальности. Он страшный бедняк. Очень смышленый парень. Второй – Бегичко. Странно, что ты не заметил единственного рабочего во взводе. Это же настоящий пролетарий! Что он малосознательный – это ничего, отшлифуем, зато у него настоящее чутье, коренная ненависть к эксплуататору. Я уже говорил с ним. А когда ты возьмешься за своих?
– Завтра, на строевых занятиях, – сказал я, – это удобно во время отдыха.
– Ладно, – сказал Стамати, по-видимому не очень доверяя моей торопливости.
Наутро мы узнали, что на строевые занятия роту поведет сам Третьяков. Настроение у всех разом упало. Это значило, что весь путь от казарм до поля мы пройдем бегом и на поле будем заниматься наиболее утомительным упражнением – штыковым боем.
Действительно, только выйдя из ворот, Третьяков повернулся и, окинув роту хозяйским взглядом, запел:
– Бего-ом!
В рядах шепотом заругались.
– Аррш! – заключил Третьяков.
Рота затряслась в мелком неудобном беге, винтовки больно били в плечо. Третьяков знал, что на фронте винтовок на плече не носят и бегают совсем по-другому, но он делал так, чтобы помучить роту, а также ради удовольствия каждые две минуты выкрикивать новую команду. Ему нравился собственный голос, ему нравилось подчинение его голосу нескольких сот взрослых людей. Даже я, привыкший к физическим упражнениям, обессилевал, приходя на поле.
– Шаго-ом! – предостерегающе запел Третьяков, выводя это слово, как музыкальную фразу.
Тело, не оставляя бега, приготовилось к перемене темпа.
– Аррш! – раздалось под левую ногу музыкальное разрешение.
Левая нога плавно легла на носок, рота мерно шагала, пот заливал лицо, его нельзя было отирать.
– Смир-на! – в басовом ключе запел Третьяков. – Равнение на-лева!
Рота зашагала тверже, ноги, как птицы, выплывали из-под шинели и широко, всей ступней, распластывались на мостовой, в затылке ныло от неудобного поворота. Третьяков начал изощряться. Он пустился в тонкости, он варьировал тему.
– Пол-оборота нале-оп!
«Ле» звучало высоко и нежно, совсем как скрипка на флажолетах, потом удар барабана – «оп!». Рота передвинулась, как деревянные солдатики на шарнирах, и зашагала вкось.
– Пол-оборота напра-оп! – заливался Третьяков, вытягиваясь на носках, как тенор.
Он вздваивал ряды, выпускал взводы по отделениям, он переходил к сложным командам, к запутанным, доставшимся нам от прусской шагистики, к новым коротким командам, рожденным войной, где он никогда не был. Он вдруг кричал:
– Аэроплан!
И все кидались плашмя наземь, вода пробивалась сквозь дырья шинелей.
Среди прямолинейных сквозных движений роты болтались несколько человек, как мышь в проволочной ловушке. То были люди – говорят, в каждом взводе обязательно есть несколько таких человек, – не способные к восприятию простейших команд. Подобно тому как я в гимназии никогда не мог постигнуть бинома Ньютона, так они ни за что не могли научиться ходить в ногу. Впереди меня как раз шагал один из таких, и я невольно отдавливал его неритмичные пятки.
От усталости всех начинала душить злоба. Не находя исхода, эта злоба распространялась на соседей, на товарищей. Изнеможенные, кляня свою жизнь, мы пришли на поле. Дриженко выстроил нас для штыкового боя.
– На ру-ку! – скомандовал он.
Люди выдвинули левую ногу и выбросили штыки.
– Коли! – заревел Дриженко.
Мы начали с остервенением поражать воздух штыковыми ударами. Если бы неприятель согласился выстроиться против нас в шеренгу и стоять, опустив руки по швам, наши удары были бы для него смертельными. В других ротах, которыми командовали боевые офицеры, эта схоластическая штыковая атака была давно отменена, как совершенно неприменимая в бою. Мы же перешли по команде Дриженко к штыковому бою с индивидуальным противником.
Колесник побежал на «врага», наклонив штык вперед. Тяжелые сапоги мешали ему бежать. Длинная, как юбка, шинель путалась под ногами. Врага изображало чучело – мешок с сеном, прикрепленный верхним концом к деревянной раме. Предполагалось, этот мешок дает полную иллюзию германца, австрийца или турка. На ходу Колесник отирал пот с лица и подтягивал сапоги. Чучело ждало.
– Кричи, – заорал Дриженко, – кричи, хвост тебе в рот, как французский штык!
Колесник испуганно закричал «ура». Этот крик тоже рекомендовался уставом как средство для устрашения противника.
– Ура! – дрябло кричал Колесник и шлепал по грязи.
Добежав до чучела, он с усилием ударил его жестом кучера, стегающего заупрямившуюся лошадь. Посыпались опилки.
– Деревня, не умеешь! – закричал Дриженко. – Покуда ты его, немец тебя три раза заколет. Степиков, а ну-ка, покажи, как русский солдат колет!
Степиков побежал.
– Ура-а! – кричал он преувеличенно зверским голосом.
Солдаты давились от смеха. Добежав до чучела, он сделал балетный выпад левой ногой и, выдерживая после каждого движения паузу, деликатным усилием всадил штык. Дриженко похвалил его. Степиков изобразил на своем лице стыдливое смущение и даже ухитрился покраснеть, как институтка, которую похвалили за изящество реверанса.
Один за другим выбегали солдаты и протыкали чучело.
Женщины с корзинками, идущие на рынок, останавливались и издали смотрели на занятия.
Поручик Третьяков гулял неподалеку, покуривая папиросу и не глядя на солдат. Когда я проделал обряд протыкания чучела, он вдруг повернулся и сказал негромким голосом:
– Иванов, сюда!
Я подошел к нему, сомкнул пятки и развернул грудь.
– Плохо здесь? Дома лучше? – отрывисто сказал он.
– Никак нет, – пробормотал я.
– Нравится? Дисциплинированный стал? Проверим. Снять штаны. В три минуты раздеться и одеться.
Третьяков отогнул рукав и посмотрел на часы.
– Вы шутите? – сказал я.
– Что-о? – сказал Третьяков.
Его взорвала штатскость моего обращения.
– Ваше благородие, женщины стоят, – сказал я.
– Не разговаривать! – крикнул Третьяков.
Все повернулись в нашу сторону.
Я огляделся. Мне нечего рассчитывать на помощь. Стамати не станет устраивать восстания из-за моих штанов. Самодержавие мне приказывает. Тирания глумится надо мной. Я скинул сапог. Нога в портянке стала на сырую землю. Я скинул второй. Никто не смеется. Третьяков смотрит на часы. Я стаскиваю штаны.
Мне вспоминается ночь в городском саду, когда я не убил себя потому, что не хотел остаться без штанов. Я не убил себя – и вот я живу. Я стою в кальсонах, сомкнув пятки и развернув грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62