И вот они сидели все вместе, пока длился обыск, до утра, и пока шел этот обыск, за стеною, тоже до утра, у соседа их, Кирсанова, ничего не знавшего об обыске, запускали пластинки с модной в ту пору гавайской гитарой…
«И только и света,
Что в звездной колючей неправде,
А жизнь промелькнет Театрального капора пеной,
И некому молвить Из табора улицы темной…»
Мандельштам
Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей,
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у черных дверей.
И жирные пальцы, с неспешной заботой,
Кромешной своей занимались работой,
И две королевы глядели в молчаньи,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку,
А сам-то король – все бочком, да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать – не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица!
А пальцы искали крамолу, крамолу…
А там за стеной все гоняли «Рамону»:
«Рамона, какой простор вокруг, взгляни,
Рамона, и в целом мире мы одни».
«…А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной…»
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно ж тебе было, он думал, вольно!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус еще, но уже не вино!
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!
На что ты истратил свои золотые?!
И скучно следили за ним понятые…
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили –
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За все, что ему второпях не сказали…
А пальцы копались, и рвалась бумага…
И пел за стеной тенорок-бедолага:
«Рамона, моя любовь, мои мечты,
Рамона, везде и всюду только ты…»
«…И только и света,
Что в звездной, колючей неправде…»
По улице черной, за вороном черным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Пока, обессилев не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу приходит усталость,
И хочешь, не хочешь – слезай с карусели,
И хочешь, не хочешь – конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу,
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что нету погони!
Где, выпив «ханжи», на потеху вагону,
Блатарь-одессит распевает «Рамону»:
«Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,
Рамона, ведь это песнь любви без слов…»
«…И некому, некому,
Некому молвить
Из табора улицы темной…»
ЦЫГАНСКИЙ РОМАНС
Повстречала девчонка бога,
Бог пил горькую в монопольке,
Ну, и много ль от бога прока,
В чертовне и чаду попойки?
Ах, как пилось к полночи!
Как в башке гудело, Как цыгане, сволочи,
Пели «Конавэлла»!
«Ай да Конавэлла, гран традела»,
Ай да йорысака палалховела»!
А девчонка сидела с богом,
К богу фасом, а к прочим боком,
Ей домой бы бежать к папане,
А она чокается шампанью.
Ай елки-мочалочки,
Сладко вина пьются
В серебряной чарочке
На золотом блюдце!
Кому чару пить?! Кому здраву быть?!
Королевичу Александровичу!
С самоваров к чертям полуда,
Чад летал над столами сотью,
А в четвертом часу под утро,
Бог последнюю кинул сотню…
Бога, пьяного в дугу,
Все теперь цукали,
И цыгане – ни гу-гу,
Разбрелись цыгане,
И друзья, допив до дна, –
Скатертью дорога!
Лишь девчонка та одна
Не бросала бога.
А девчонка эта с Охты,
И глаза у ней цвета охры,
Ждет маманя свою кровинку,
А она с богом сидит в обнимку.
И надменный половой
Шваркал мокрой тряпкой,
Бог с поникшей головой
Горбил плечи зябко.
И просил у цыган хоть слова,
Хоть немножечко, хоть чуть слышно,
А в ответ ему-жбан рассола:
Понимай, мол, что время вышло!
Вместо водочки – вода,
Вместо пива – пена!…
И девчоночка тогда
Тоненька запела:
«Ай да Конавелла, гран-традела,
Ай да йорысака палалховела…»
Ах, как пела девчонка богу!
И про поле и про дорогу,
И про сумерки и про зори,
И про милых, ушедших в море,
Ах, как пела девчонка богу!
Ах, как пела девчонка Блоку!
И не знала она, не знала,
Что бессмертной в то утро стала.
Этот тоненький голос в трактирном чаду
Будет вечно звенеть в «Соловьином саду».
САЛОННЫЙ РОМАНС
Памяти Александра Николаевича Вертинского
«…Мне снилось, что потом
В притонах Сан-Франциско,
Лиловый негр Вам подает пальто…»
И вновь эти вечные трое
Играют в преступную страсть,
И вновь эти греки из Трои
Стремятся Елену украсть.
А сердце сжимается больно,
Виски малярийно мокры
От этой игры треугольной,
Безвыигрышной этой игры.
Развей мою смуту жалейкой,
Где скрыты лады под корой,
И спой, как под старой шинелькой
Лежал «сероглазый король»
В беспамятстве дедовских кресел
Глаза я закрою, и вот –
Из рыжей Бразилии крейсер
В кисейную гавань плывет.
А гавань созвездия множит,
А тучи – летучей грядой!
Но век не вмешаться не может,
А норов у века крутой!
Он судьбы смешает, как фанты,
Ему ералаш по душе,
И вот он враля-лейтенанта
Назначит морским атташе.
На карте истории некто
Возникнет подобный мазку,
И правнук «лилового негра»
За займом приедет в Москву.
И все ему даст непременно
Тот некто, который никто,
И тихая «пани Ирена»
Наденет на негра пальто.
И так этот мир разутюжен,
Что черта ли нам на рожон?!
Нам «ужин прощальный» – не ужин,
А сто пятьдесят под боржом.
А трое? Ну, что же, что трое!
Им равное право дано.
А Троя? Разрушена Троя!
И это известно давно.
Все предано праху и тлену,
Ни дат не осталось, ни вех.
А нашу Елену – Елену
Не греки украли, а век!
ПЕСНЯ ПРО НЕСЧАСТЛИВЫХ ВОЛШЕБНИКОВ, ИЛИ ЭЙН, ЦВЕЙ, ДРЕЙ!
Жили-были несчастливые волшебники,
И учеными считались и спесивыми,
Только самые волшебные учебники
Не могли их научить, как быть счастливыми,
И какой бы не пошли они дорогою,
Все кончалось то бедою, то морокою!
Но когда маэстро Скрипочкин –
Ламца-дрица, об-ца-ца!
И давал маэстро Лампочкин
Синий свет из-за кулис,
Выходили на просцениум
Два усатых молодца,
И восторженная публика
Им кричала – браво, бис! –
В никуда взлетали голуби,
Превращались карты в кубики,
Гасли свечи стеариновые –
Зажигались фонари!
Эйн, цвей, дрей!
И отрезанные головы
У желающих из публики,
Улыбалясь и подмигивая,
Говорили – раз, два. три!
Что в дословном переводе означает –
Эйн, цвей, дрей!
Ну, а после, утомленные до сизости,
Не в наклеенных усах и не в парадности,
Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,
Чтоб на время позабыть про неприятности,
И заказывали ужин два волшебника –
Два стакана молока и два лапшевника.
А маэстро Балалаечкин –
Ламцадрица, об-ца-ца!
И певица Доремикина
Что-то пела про луну,
И сидели очень грустные
Два усталых мудреца,
И тихонечко, задумчиво,
Говорили – ну и ну!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
«И только и света,
Что в звездной колючей неправде,
А жизнь промелькнет Театрального капора пеной,
И некому молвить Из табора улицы темной…»
Мандельштам
Всю ночь за стеной ворковала гитара,
Сосед-прощелыга крутил юбилей,
А два понятых, словно два санитара,
А два понятых, словно два санитара,
Зевая, томились у черных дверей.
И жирные пальцы, с неспешной заботой,
Кромешной своей занимались работой,
И две королевы глядели в молчаньи,
Как пальцы копались в бумажном мочале,
Как жирно листали за книжкою книжку,
А сам-то король – все бочком, да вприпрыжку,
Чтоб взглядом не выдать – не та ли страница,
Чтоб рядом не видеть безглазые лица!
А пальцы искали крамолу, крамолу…
А там за стеной все гоняли «Рамону»:
«Рамона, какой простор вокруг, взгляни,
Рамона, и в целом мире мы одни».
«…А жизнь промелькнет
Театрального капора пеной…»
И глядя, как пальцы шуруют в обивке,
Вольно ж тебе было, он думал, вольно!
Глотай своего якобинства опивки!
Глотай своего якобинства опивки!
Не уксус еще, но уже не вино!
Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!
На что ты истратил свои золотые?!
И скучно следили за ним понятые…
А две королевы бездарно курили
И тоже казнили себя и корили –
За лень, за небрежный кивок на вокзале,
За все, что ему второпях не сказали…
А пальцы копались, и рвалась бумага…
И пел за стеной тенорок-бедолага:
«Рамона, моя любовь, мои мечты,
Рамона, везде и всюду только ты…»
«…И только и света,
Что в звездной, колючей неправде…»
По улице черной, за вороном черным,
За этой каретой, где окна крестом,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Я буду метаться в дозоре почетном,
Пока, обессилев не рухну пластом!
Но слово останется, слово осталось!
Не к слову, а к сердцу приходит усталость,
И хочешь, не хочешь – слезай с карусели,
И хочешь, не хочешь – конец одиссеи!
Но нас не помчат паруса на Итаку:
В наш век на Итаку везут по этапу,
Везут Одиссея в телячьем вагоне,
Где только и счастья, что нету погони!
Где, выпив «ханжи», на потеху вагону,
Блатарь-одессит распевает «Рамону»:
«Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,
Рамона, ведь это песнь любви без слов…»
«…И некому, некому,
Некому молвить
Из табора улицы темной…»
ЦЫГАНСКИЙ РОМАНС
Повстречала девчонка бога,
Бог пил горькую в монопольке,
Ну, и много ль от бога прока,
В чертовне и чаду попойки?
Ах, как пилось к полночи!
Как в башке гудело, Как цыгане, сволочи,
Пели «Конавэлла»!
«Ай да Конавэлла, гран традела»,
Ай да йорысака палалховела»!
А девчонка сидела с богом,
К богу фасом, а к прочим боком,
Ей домой бы бежать к папане,
А она чокается шампанью.
Ай елки-мочалочки,
Сладко вина пьются
В серебряной чарочке
На золотом блюдце!
Кому чару пить?! Кому здраву быть?!
Королевичу Александровичу!
С самоваров к чертям полуда,
Чад летал над столами сотью,
А в четвертом часу под утро,
Бог последнюю кинул сотню…
Бога, пьяного в дугу,
Все теперь цукали,
И цыгане – ни гу-гу,
Разбрелись цыгане,
И друзья, допив до дна, –
Скатертью дорога!
Лишь девчонка та одна
Не бросала бога.
А девчонка эта с Охты,
И глаза у ней цвета охры,
Ждет маманя свою кровинку,
А она с богом сидит в обнимку.
И надменный половой
Шваркал мокрой тряпкой,
Бог с поникшей головой
Горбил плечи зябко.
И просил у цыган хоть слова,
Хоть немножечко, хоть чуть слышно,
А в ответ ему-жбан рассола:
Понимай, мол, что время вышло!
Вместо водочки – вода,
Вместо пива – пена!…
И девчоночка тогда
Тоненька запела:
«Ай да Конавелла, гран-традела,
Ай да йорысака палалховела…»
Ах, как пела девчонка богу!
И про поле и про дорогу,
И про сумерки и про зори,
И про милых, ушедших в море,
Ах, как пела девчонка богу!
Ах, как пела девчонка Блоку!
И не знала она, не знала,
Что бессмертной в то утро стала.
Этот тоненький голос в трактирном чаду
Будет вечно звенеть в «Соловьином саду».
САЛОННЫЙ РОМАНС
Памяти Александра Николаевича Вертинского
«…Мне снилось, что потом
В притонах Сан-Франциско,
Лиловый негр Вам подает пальто…»
И вновь эти вечные трое
Играют в преступную страсть,
И вновь эти греки из Трои
Стремятся Елену украсть.
А сердце сжимается больно,
Виски малярийно мокры
От этой игры треугольной,
Безвыигрышной этой игры.
Развей мою смуту жалейкой,
Где скрыты лады под корой,
И спой, как под старой шинелькой
Лежал «сероглазый король»
В беспамятстве дедовских кресел
Глаза я закрою, и вот –
Из рыжей Бразилии крейсер
В кисейную гавань плывет.
А гавань созвездия множит,
А тучи – летучей грядой!
Но век не вмешаться не может,
А норов у века крутой!
Он судьбы смешает, как фанты,
Ему ералаш по душе,
И вот он враля-лейтенанта
Назначит морским атташе.
На карте истории некто
Возникнет подобный мазку,
И правнук «лилового негра»
За займом приедет в Москву.
И все ему даст непременно
Тот некто, который никто,
И тихая «пани Ирена»
Наденет на негра пальто.
И так этот мир разутюжен,
Что черта ли нам на рожон?!
Нам «ужин прощальный» – не ужин,
А сто пятьдесят под боржом.
А трое? Ну, что же, что трое!
Им равное право дано.
А Троя? Разрушена Троя!
И это известно давно.
Все предано праху и тлену,
Ни дат не осталось, ни вех.
А нашу Елену – Елену
Не греки украли, а век!
ПЕСНЯ ПРО НЕСЧАСТЛИВЫХ ВОЛШЕБНИКОВ, ИЛИ ЭЙН, ЦВЕЙ, ДРЕЙ!
Жили-были несчастливые волшебники,
И учеными считались и спесивыми,
Только самые волшебные учебники
Не могли их научить, как быть счастливыми,
И какой бы не пошли они дорогою,
Все кончалось то бедою, то морокою!
Но когда маэстро Скрипочкин –
Ламца-дрица, об-ца-ца!
И давал маэстро Лампочкин
Синий свет из-за кулис,
Выходили на просцениум
Два усатых молодца,
И восторженная публика
Им кричала – браво, бис! –
В никуда взлетали голуби,
Превращались карты в кубики,
Гасли свечи стеариновые –
Зажигались фонари!
Эйн, цвей, дрей!
И отрезанные головы
У желающих из публики,
Улыбалясь и подмигивая,
Говорили – раз, два. три!
Что в дословном переводе означает –
Эйн, цвей, дрей!
Ну, а после, утомленные до сизости,
Не в наклеенных усах и не в парадности,
Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,
Чтоб на время позабыть про неприятности,
И заказывали ужин два волшебника –
Два стакана молока и два лапшевника.
А маэстро Балалаечкин –
Ламцадрица, об-ца-ца!
И певица Доремикина
Что-то пела про луну,
И сидели очень грустные
Два усталых мудреца,
И тихонечко, задумчиво,
Говорили – ну и ну!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40