Их шумный говорливый поток обтекает меня, спеша попасть за кладбищенские ворота, аккуратно, не задевая, но и не замечая вовсе, словно на пути у них попалось дерево или фонарный столб.
— В принципе, они абсолютно правы, — думаю я, медленно двигаясь сквозь яркую толпу, — я пока еще пребываю в их мире, но на меня уже не нужно обращать внимание, потому, что я ему не принадлежу.
Домой я добираюсь как-то совершенно незаметно для себя, и поинтересуйся у меня кто: каким образом очутилась я дома, дать вразумительный ответ я не сумею.
Можно было, разумеется, успокаивать себя пространными объяснениями по поводу того, что, садясь в такси, или добираясь на трамвае до метро, а быть может и вовсе, шествуя через весь город пешком, я действовала механически, потому как голова была забита совсем другими мыслями. И мысли эти, а точнее воспоминания о только что увиденном воочию и услышанном собственными ушами, вполне достойны были того, чтобы заслонить обыденные мелочи.
Объяснение это было очень даже приемлемым, но я отчего-то совсем его не желала.
Надо было смотреть правде в глаза, а правда была такова, что стремительно, с каждым часом и даже с каждой минутой, я теряла связь с внешним миром, присутствуя в нем лишь как физическое тело, способное по инерции выполнять некоторые привычные движения, совершать простейшие действия и даже поддерживать не слишком сложную беседу.
Это было дико, невозможно по определению, противоречило всем принципам, составляющим мое мировоззрение доселе, но это было так.
Вне всякого сомнения.
И еще одно подтверждение тому находила я в нынешнем состоянии своей души.
Я снова жила ожиданием, сводящим меня с ума, как и прежде.
Но теперь я ждала не живого, реально существующего в реальном мире мужчину, а нечто, вещающее из виртуального мира, оставляющее запах знакомого одеколона на моей подушке, и более никак не способное или не желающее себя проявить.
И теперь, не помня себя, мчалась я домой, лишь потому, что там могло ожидать меня очередное послание призрака, а вероятнее всего, ожидать послания буду я, изводясь и впадая в отчаяние, как и прежде Однако, призрак, похоже, совсем не хотел более мучить меня, и вообще, если то, что теперь называло себя Егором, было на самом деле его не упокоенной душой, то с ним ( или с ней? ) произошли все же некоторые перемены. И эти перемены были мне по вкусу.
Ждать мне не пришлось.
Большое старинное трюмо темного дерева, с зеркалом, поверхность которого, как лицо старухи, от времени покрылось россыпью коричневых пятнышек, передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Это было очень старое, довольно мрачное и громоздкое сооружение, хранить которое я, тем не менее, была обязана, блюдя традицию.
Место в моей небольшой квартире для него нашлось только одно: в прихожей, напротив входной двери.
Это неожиданно создало весьма необычный эффект: входящий в квартиру человек первым делом видел в зеркале себя.
Однако, то, что это именно так, он понимал не сразу, а потому первая реакция бывала довольно острой.
Большинство пугалось, вздрагивая и непроизвольно пятясь на лестничную площадку.
Случались и забавные истории: один мой приятель, переступив порог пустой квартиры, вежливо поздоровался, приветствуя собственное отражение.
Я же за многие годы к фокусу старого трюмо привыкла, но сегодня, взгляд в распахнутую дверь, заставил и меня в испуге отшатнуться.
Зеркало привычно мерцало в полумраке своим старческим ликом, но что-то было не так.
Что-то, заметно преобразившее гладкую поверхность и сильно испугавшее меня вначале, оказалось алой надписью наискосок раскроившей зеркальную поверхность, как кровавая рана.
Словно кто-то стремительный, жестокий и сильный, как беспощадные всадники революции, наотмашь рубанул шашкой живую плоть старого зеркала, смертельно ранив его.
Впрочем, это — всего лишь красивая аллегория, навеянная яркой картинкой из старого учебника истории. Нет, и не было никаких всадников революции.
И вовсе это не кровь растекается по старому зеркалу, а бегут небрежно набросанные буквы.
Алые, потому что писались они не чем иным, как любимой моей красной губной помадой. Правда последние полтора года любовь эта была платонической: губ я не красила, и вообще косметикой не пользовалась. Не хотелось. Но помаду я узнаю сразу, как только проходит оторопь.
И манера писать ею на зеркалах, именно так, наискосок, размашисто и небрежно, известна мне хорошо.
Это была одна из дурных привычек Егора, а, точнее: один из способов подразнить меня. Он часто оставлял мне короткие послания на зеркалах, всегда отыскивая тюбики моей любимой помады, куда бы я их не прятала.
Я свирепела и ругалась нещадно, а душа плескалась в теплых волнах бескрайнего счастья: он написал мне что-то, он искал мою помаду, может, потратив на это изрядное время, и все это время он думал обо мне…
Теперь он снова нашел мою красную помаду, хотя для этого ему пришлось уж точно изрядно потрудиться. Помаду теперь я, разумеется, не прятала, но всю косметику просто убрала подальше, с глаз долой, чтобы не будила больные воспоминания.
Послание было коротким.
" Умница. Все сделала правильно. Выйди в чат в 18. 00. Гор. "
Взгляд мой испуганно метнулся к циферблату часов: не опоздала ли?
Время, как и прочие реалии этого мира, тоже практически перестало занимать мое внимание.
Но, оказалось, что призраки им отнюдь не чураются, и я опять готова была прилипнуть глазами к флегматичным стрелкам.
К счастью, ждать мне оставалось недолго: уже через полчаса, не выпив даже чашки чая, я включила компьютер.
Еда, как выяснялось постепенно, тоже, очевидно, относилась к факторам реального мира, и есть мне, действительно, совсем не хотелось.
Разумеется, на место встречи я примчалась раньше назначенного времени, и одиноко торчала в чате, нервно постукивая пальцами по клавиатуре.
Но в шесть часов вечера, и даже без одной минуты, ко мне присоединился новый посетитель, который не преминул представиться коротко и веско: Гор.
— Привет, — первым заговорил он, — я не опоздал. Замечаешь перемены?
— Боюсь верить — А ты не бойся. Теперь ничего не бойся — Почему — теперь?
— Потому что теперь я с тобой — Кстати, ты обещал рассказать, почему же ты все — таки меня бросил?
Причем так…
— Не продолжай. Я сам знаю — как. Как трус и подлец. Тебе хочется порассуждать на эту тему? Давай! Мне этого очень не хочется, Скажу больше: мне стыдно, а поскольку ты знаешь, что я не очень привычен к этому чувству, то поймешь, наверное, что оно доставляет мне боль. Но ты имеешь право настаивать на своем. И я тебя понимаю. Давай! Препарируй подлую душу!
— Ничего ты не понимаешь. Не нужно мне твое раскаяние, и муки твоей совести не доставляют мне наслаждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— В принципе, они абсолютно правы, — думаю я, медленно двигаясь сквозь яркую толпу, — я пока еще пребываю в их мире, но на меня уже не нужно обращать внимание, потому, что я ему не принадлежу.
Домой я добираюсь как-то совершенно незаметно для себя, и поинтересуйся у меня кто: каким образом очутилась я дома, дать вразумительный ответ я не сумею.
Можно было, разумеется, успокаивать себя пространными объяснениями по поводу того, что, садясь в такси, или добираясь на трамвае до метро, а быть может и вовсе, шествуя через весь город пешком, я действовала механически, потому как голова была забита совсем другими мыслями. И мысли эти, а точнее воспоминания о только что увиденном воочию и услышанном собственными ушами, вполне достойны были того, чтобы заслонить обыденные мелочи.
Объяснение это было очень даже приемлемым, но я отчего-то совсем его не желала.
Надо было смотреть правде в глаза, а правда была такова, что стремительно, с каждым часом и даже с каждой минутой, я теряла связь с внешним миром, присутствуя в нем лишь как физическое тело, способное по инерции выполнять некоторые привычные движения, совершать простейшие действия и даже поддерживать не слишком сложную беседу.
Это было дико, невозможно по определению, противоречило всем принципам, составляющим мое мировоззрение доселе, но это было так.
Вне всякого сомнения.
И еще одно подтверждение тому находила я в нынешнем состоянии своей души.
Я снова жила ожиданием, сводящим меня с ума, как и прежде.
Но теперь я ждала не живого, реально существующего в реальном мире мужчину, а нечто, вещающее из виртуального мира, оставляющее запах знакомого одеколона на моей подушке, и более никак не способное или не желающее себя проявить.
И теперь, не помня себя, мчалась я домой, лишь потому, что там могло ожидать меня очередное послание призрака, а вероятнее всего, ожидать послания буду я, изводясь и впадая в отчаяние, как и прежде Однако, призрак, похоже, совсем не хотел более мучить меня, и вообще, если то, что теперь называло себя Егором, было на самом деле его не упокоенной душой, то с ним ( или с ней? ) произошли все же некоторые перемены. И эти перемены были мне по вкусу.
Ждать мне не пришлось.
Большое старинное трюмо темного дерева, с зеркалом, поверхность которого, как лицо старухи, от времени покрылось россыпью коричневых пятнышек, передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Это было очень старое, довольно мрачное и громоздкое сооружение, хранить которое я, тем не менее, была обязана, блюдя традицию.
Место в моей небольшой квартире для него нашлось только одно: в прихожей, напротив входной двери.
Это неожиданно создало весьма необычный эффект: входящий в квартиру человек первым делом видел в зеркале себя.
Однако, то, что это именно так, он понимал не сразу, а потому первая реакция бывала довольно острой.
Большинство пугалось, вздрагивая и непроизвольно пятясь на лестничную площадку.
Случались и забавные истории: один мой приятель, переступив порог пустой квартиры, вежливо поздоровался, приветствуя собственное отражение.
Я же за многие годы к фокусу старого трюмо привыкла, но сегодня, взгляд в распахнутую дверь, заставил и меня в испуге отшатнуться.
Зеркало привычно мерцало в полумраке своим старческим ликом, но что-то было не так.
Что-то, заметно преобразившее гладкую поверхность и сильно испугавшее меня вначале, оказалось алой надписью наискосок раскроившей зеркальную поверхность, как кровавая рана.
Словно кто-то стремительный, жестокий и сильный, как беспощадные всадники революции, наотмашь рубанул шашкой живую плоть старого зеркала, смертельно ранив его.
Впрочем, это — всего лишь красивая аллегория, навеянная яркой картинкой из старого учебника истории. Нет, и не было никаких всадников революции.
И вовсе это не кровь растекается по старому зеркалу, а бегут небрежно набросанные буквы.
Алые, потому что писались они не чем иным, как любимой моей красной губной помадой. Правда последние полтора года любовь эта была платонической: губ я не красила, и вообще косметикой не пользовалась. Не хотелось. Но помаду я узнаю сразу, как только проходит оторопь.
И манера писать ею на зеркалах, именно так, наискосок, размашисто и небрежно, известна мне хорошо.
Это была одна из дурных привычек Егора, а, точнее: один из способов подразнить меня. Он часто оставлял мне короткие послания на зеркалах, всегда отыскивая тюбики моей любимой помады, куда бы я их не прятала.
Я свирепела и ругалась нещадно, а душа плескалась в теплых волнах бескрайнего счастья: он написал мне что-то, он искал мою помаду, может, потратив на это изрядное время, и все это время он думал обо мне…
Теперь он снова нашел мою красную помаду, хотя для этого ему пришлось уж точно изрядно потрудиться. Помаду теперь я, разумеется, не прятала, но всю косметику просто убрала подальше, с глаз долой, чтобы не будила больные воспоминания.
Послание было коротким.
" Умница. Все сделала правильно. Выйди в чат в 18. 00. Гор. "
Взгляд мой испуганно метнулся к циферблату часов: не опоздала ли?
Время, как и прочие реалии этого мира, тоже практически перестало занимать мое внимание.
Но, оказалось, что призраки им отнюдь не чураются, и я опять готова была прилипнуть глазами к флегматичным стрелкам.
К счастью, ждать мне оставалось недолго: уже через полчаса, не выпив даже чашки чая, я включила компьютер.
Еда, как выяснялось постепенно, тоже, очевидно, относилась к факторам реального мира, и есть мне, действительно, совсем не хотелось.
Разумеется, на место встречи я примчалась раньше назначенного времени, и одиноко торчала в чате, нервно постукивая пальцами по клавиатуре.
Но в шесть часов вечера, и даже без одной минуты, ко мне присоединился новый посетитель, который не преминул представиться коротко и веско: Гор.
— Привет, — первым заговорил он, — я не опоздал. Замечаешь перемены?
— Боюсь верить — А ты не бойся. Теперь ничего не бойся — Почему — теперь?
— Потому что теперь я с тобой — Кстати, ты обещал рассказать, почему же ты все — таки меня бросил?
Причем так…
— Не продолжай. Я сам знаю — как. Как трус и подлец. Тебе хочется порассуждать на эту тему? Давай! Мне этого очень не хочется, Скажу больше: мне стыдно, а поскольку ты знаешь, что я не очень привычен к этому чувству, то поймешь, наверное, что оно доставляет мне боль. Но ты имеешь право настаивать на своем. И я тебя понимаю. Давай! Препарируй подлую душу!
— Ничего ты не понимаешь. Не нужно мне твое раскаяние, и муки твоей совести не доставляют мне наслаждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74