Но тогда, в шумную пору празднеств конгресса, в Вене не было человека, который не восхищался бы ею и создателем ее, будь то сановный вельможа или простой человек с улицы.
Как-то Бетховен гулял в окрестностях Вены. Поднимаясь на поросшую буками, кленами и молодыми дубками гору Каленберг, откуда весь город виден как на ладони, он встретил двух девушек. В руках они несли кошелки, полные вишен, и направлялись в город, на рынок.
Бетховен остановил девушек, снял с головы шляпу, наполнил ее вишнями и вынул кошелек, чтобы расплатиться. Но девушки замахали руками, а одна, раскрасневшись, проговорила:
– Что вы, что вы! С вас мы денег не возьмем. Мы видели вас в Редутензале, когда слушали вашу прекрасную музыку.
Во время Венского конгресса Бетховен впервые в жизни убедился, что слава не только эфемерна, но и материальна. Празднества принесли ему довольно много денег. По совету приятелей он купил на них несколько акций и, сам того не ведая, погрузился В полную волнений и неожиданных превратностей жизнь человека, связанного с биржей, с тревогой следящего за тем, упадет или повысится курс ценных бумаг.
Но скольких забот и огорчений ему ни стоило обладание этими злосчастными акциями, он со свойственным ему упорством оставался до самой смерти держателем их.
Он находился в зените славы. Монархи осыпали его милостями. Перед ним открывалась широкая и ровная дорога успеха. Без особого труда и усилий он мог стать композитором, угодным двору. Почет, положение, богатство ловили его.
Но пронзительно яркое сверкание побрякушек не ослепило Бетховена. Взгляд его был слишком остер, чтобы не увидеть того, что скрывается за всей этой мишурой. Он ясно понял, что, превратившись в композитора, угодного правителям, он станет послушным музыкальным угодником, прославляющим меттерниховский режим, льстиво и низкопоклонно воспевающим разгул самой разнузданной реакции.
Глубокое раздумье приводит его к мудрому выводу. «Общество, – пишет он, – это король, и оно любит, чтобы ему льстили; оно осыпает за это своими милостями. Но подлинное искусство гордо, оно не поддается лести. Знаменитые художники всегда в плену, вот почему их первые произведения – самые лучшие, хотя они и возникли из тьмы подсознания».
Громкая известность и официальное признание подобны лугу, поросшему пышной травой и яркими цветами. Идешь по нему, и ноги ласкает мягкий ковер, а глаз завораживает пестрое цветенье. Но не успеешь оглянуться, как ласковый луг обернется жестокой трясиной, которая коварно засосет и поглотит тебя с головой.
Оттого Бетховен отвернулся от славы в самый разгap ее. Сытому и благополучному существованию преуспевающего композитора он предпочел трудную, усеянную терниями жизнь художника свободного, подвластного одной лишь свободе и служащего только свободе.
Оттого Бетховен именно тогда, когда высший свет раскрыл ему навстречу руки, с презрением отвернулся от света и предпочел суровую жизнь отшельника сладкой жизни баловня двора и придворного прихвостня. Твердо, с мрачной и непоколебимой решимостью он заявил:
– Если у меня не будет ни единого крейцера и если мне предложат все сокровища мира, я не свяжу своей свободы, не наложу оков на свое вдохновение!
Венский конгресс наново перекраивал Европу. Перекройка шла на старый, феодально-абсолютистский лад.
Властители Европы, съехавшись на конгресс, направляли все свои усилия на то, чтобы вытравить остатки былых революционных завоеваний.
Реакция торжествовала.
Император Франц и его министр Меттерних ввергли Австрию в кромешный мрак и неусыпно следили за тем, чтобы нигде не проглянуло ни искорки, ни огонька.
«И на всех границах, – пишет Энгельс, – где только австрийские области соприкасались с какой-либо цивилизованной страной, в дополнение к кордону таможенных чиновников был выставлен кордон литературных цензоров, которые не пропускали из-за границы в Австрию ни одной книги, ни одного номера газеты, не подвергнув их содержания двух-трех-кратному детальному исследованию и не убедившись, что оно свободно от малейшего влияния тлетворного духа времени».
Как это обычно бывает после войн, народ, который воевал и ценой кровопролитий и страданий победил, оказался завоеванным и побежденным. Его подмяли и придавили те, кто и не воевал, и не страдал, и не проливал крови.
Власть стремилась взять под контроль не только образ жизни людей, но и образ их мыслей. Страну опутали густые и частые сети доносительства и сыска. Шпики и доносчики кишели повсюду. Отец доносил на сына, сын – на отца. На них же обоих доносила служанка.
донести или не донести? – вопрос был не в этом.
Как бы тебя не опередили с доносом – вот в чем был вопрос.
"Трудно себе представить, – пишет современный Бетховену публицист, чех Карл Постль, эмигрировавший и Америку и выпустивший там под псевдонимом Чарлз Зилсфилд гневную книгу «Австрия как она есть», – сколь широко была разветвлена сеть тай-ной полиции, но это, собственно, доказывает только нечистую совесть правительства. Каждый лакей в гостинице – платный шпион. Есть специальные шпионы, Которые получают жалованье за то, что посещают Трактиры и гостиницы и подслушивают, что говорят клиенты за столиками. От них нет спасения даже в придворной библиотеке, книжные магазины также регулярно посещаются шпионами, которые справляются о том, какие книги покупают посетители. Разумеется, все подозрительные письма вскрываются, и никто не заботится о том, чтобы скрыть нарушении тайны переписки, ибо рядом со взломанным сургучом отправителя красуется печать полиции».
Бетховен, мольный и дерзкий в своих суждениях, все чаще ощущал прилипчивый, сверлящий взгляд и чувствовал чужое любопытствующее ухо. Однажды дома, выйдя из кабинета, он заметил, что недавно нанятый слуга отскочил от двери и прижался к стене Коридора. На следующий день он, к изумлению гостя, сидевшего у него, вдруг оборвал разговор на полуслове, подбежал к притворенной двери и с силой распахнул ее.
В коридоре стоял все тот же слуга и потирал ладонью лоб.
Когда несколько минут спустя он вошел в кабинет и принес кофе, на лбу его вздулась громадная шишка.
Не говоря ни слова, Бетховен схватил слугу за плечи, повернул спиной к себе и отвесил ему ногой под зад такого пинка, что слуга камнем вылетел из комнаты.
Торопливо подобрав пять флоринов расчета, брошенных вдогонку, незадачливый шпик поспешил убраться восвояси.
Другой случай произошел в трактире. Как-то вечером Бетховен сидел здесь с друзьями. По обыкновению он занял столик, стоящий на отшибе, вдали от трактирной сутолоки.
Разговор шел о политике. Бетховен громко, не стесняясь в выражениях, бранил правительство. Один из друзей, заметив, что официант слишком часто появляется у столика и подолгу без всякой нужды задерживается подле него, написал Бетховену:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Как-то Бетховен гулял в окрестностях Вены. Поднимаясь на поросшую буками, кленами и молодыми дубками гору Каленберг, откуда весь город виден как на ладони, он встретил двух девушек. В руках они несли кошелки, полные вишен, и направлялись в город, на рынок.
Бетховен остановил девушек, снял с головы шляпу, наполнил ее вишнями и вынул кошелек, чтобы расплатиться. Но девушки замахали руками, а одна, раскрасневшись, проговорила:
– Что вы, что вы! С вас мы денег не возьмем. Мы видели вас в Редутензале, когда слушали вашу прекрасную музыку.
Во время Венского конгресса Бетховен впервые в жизни убедился, что слава не только эфемерна, но и материальна. Празднества принесли ему довольно много денег. По совету приятелей он купил на них несколько акций и, сам того не ведая, погрузился В полную волнений и неожиданных превратностей жизнь человека, связанного с биржей, с тревогой следящего за тем, упадет или повысится курс ценных бумаг.
Но скольких забот и огорчений ему ни стоило обладание этими злосчастными акциями, он со свойственным ему упорством оставался до самой смерти держателем их.
Он находился в зените славы. Монархи осыпали его милостями. Перед ним открывалась широкая и ровная дорога успеха. Без особого труда и усилий он мог стать композитором, угодным двору. Почет, положение, богатство ловили его.
Но пронзительно яркое сверкание побрякушек не ослепило Бетховена. Взгляд его был слишком остер, чтобы не увидеть того, что скрывается за всей этой мишурой. Он ясно понял, что, превратившись в композитора, угодного правителям, он станет послушным музыкальным угодником, прославляющим меттерниховский режим, льстиво и низкопоклонно воспевающим разгул самой разнузданной реакции.
Глубокое раздумье приводит его к мудрому выводу. «Общество, – пишет он, – это король, и оно любит, чтобы ему льстили; оно осыпает за это своими милостями. Но подлинное искусство гордо, оно не поддается лести. Знаменитые художники всегда в плену, вот почему их первые произведения – самые лучшие, хотя они и возникли из тьмы подсознания».
Громкая известность и официальное признание подобны лугу, поросшему пышной травой и яркими цветами. Идешь по нему, и ноги ласкает мягкий ковер, а глаз завораживает пестрое цветенье. Но не успеешь оглянуться, как ласковый луг обернется жестокой трясиной, которая коварно засосет и поглотит тебя с головой.
Оттого Бетховен отвернулся от славы в самый разгap ее. Сытому и благополучному существованию преуспевающего композитора он предпочел трудную, усеянную терниями жизнь художника свободного, подвластного одной лишь свободе и служащего только свободе.
Оттого Бетховен именно тогда, когда высший свет раскрыл ему навстречу руки, с презрением отвернулся от света и предпочел суровую жизнь отшельника сладкой жизни баловня двора и придворного прихвостня. Твердо, с мрачной и непоколебимой решимостью он заявил:
– Если у меня не будет ни единого крейцера и если мне предложат все сокровища мира, я не свяжу своей свободы, не наложу оков на свое вдохновение!
Венский конгресс наново перекраивал Европу. Перекройка шла на старый, феодально-абсолютистский лад.
Властители Европы, съехавшись на конгресс, направляли все свои усилия на то, чтобы вытравить остатки былых революционных завоеваний.
Реакция торжествовала.
Император Франц и его министр Меттерних ввергли Австрию в кромешный мрак и неусыпно следили за тем, чтобы нигде не проглянуло ни искорки, ни огонька.
«И на всех границах, – пишет Энгельс, – где только австрийские области соприкасались с какой-либо цивилизованной страной, в дополнение к кордону таможенных чиновников был выставлен кордон литературных цензоров, которые не пропускали из-за границы в Австрию ни одной книги, ни одного номера газеты, не подвергнув их содержания двух-трех-кратному детальному исследованию и не убедившись, что оно свободно от малейшего влияния тлетворного духа времени».
Как это обычно бывает после войн, народ, который воевал и ценой кровопролитий и страданий победил, оказался завоеванным и побежденным. Его подмяли и придавили те, кто и не воевал, и не страдал, и не проливал крови.
Власть стремилась взять под контроль не только образ жизни людей, но и образ их мыслей. Страну опутали густые и частые сети доносительства и сыска. Шпики и доносчики кишели повсюду. Отец доносил на сына, сын – на отца. На них же обоих доносила служанка.
донести или не донести? – вопрос был не в этом.
Как бы тебя не опередили с доносом – вот в чем был вопрос.
"Трудно себе представить, – пишет современный Бетховену публицист, чех Карл Постль, эмигрировавший и Америку и выпустивший там под псевдонимом Чарлз Зилсфилд гневную книгу «Австрия как она есть», – сколь широко была разветвлена сеть тай-ной полиции, но это, собственно, доказывает только нечистую совесть правительства. Каждый лакей в гостинице – платный шпион. Есть специальные шпионы, Которые получают жалованье за то, что посещают Трактиры и гостиницы и подслушивают, что говорят клиенты за столиками. От них нет спасения даже в придворной библиотеке, книжные магазины также регулярно посещаются шпионами, которые справляются о том, какие книги покупают посетители. Разумеется, все подозрительные письма вскрываются, и никто не заботится о том, чтобы скрыть нарушении тайны переписки, ибо рядом со взломанным сургучом отправителя красуется печать полиции».
Бетховен, мольный и дерзкий в своих суждениях, все чаще ощущал прилипчивый, сверлящий взгляд и чувствовал чужое любопытствующее ухо. Однажды дома, выйдя из кабинета, он заметил, что недавно нанятый слуга отскочил от двери и прижался к стене Коридора. На следующий день он, к изумлению гостя, сидевшего у него, вдруг оборвал разговор на полуслове, подбежал к притворенной двери и с силой распахнул ее.
В коридоре стоял все тот же слуга и потирал ладонью лоб.
Когда несколько минут спустя он вошел в кабинет и принес кофе, на лбу его вздулась громадная шишка.
Не говоря ни слова, Бетховен схватил слугу за плечи, повернул спиной к себе и отвесил ему ногой под зад такого пинка, что слуга камнем вылетел из комнаты.
Торопливо подобрав пять флоринов расчета, брошенных вдогонку, незадачливый шпик поспешил убраться восвояси.
Другой случай произошел в трактире. Как-то вечером Бетховен сидел здесь с друзьями. По обыкновению он занял столик, стоящий на отшибе, вдали от трактирной сутолоки.
Разговор шел о политике. Бетховен громко, не стесняясь в выражениях, бранил правительство. Один из друзей, заметив, что официант слишком часто появляется у столика и подолгу без всякой нужды задерживается подле него, написал Бетховену:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82