Впрочем, помогли ли бы ему тут всегдашние его осторожность и наблюдательность – еще вопрос. Но работу тех, кто за ним шел, он облегчил.
Около шести вечера, когда Сергей Андреевич, оставив личный «вольво» на хорошо охраняемой автостоянке у нового ведомственного дома на проспекте Машерова, задумчиво шагал по дорожке, ведущей в еще лучше охраняемый подъезд, его ребра неожиданно ощутили твердый холодный предмет. Сергея Андреевича негрубо, но крепко взяли под руку и тихо шепнули на ухо: «Пройдемте. И пожалуйста, без фокусов». Но фокусов у него и в мыслях не было. Его мысли разбежались, как стадо кроликов, во все стороны сразу. Его, холодеющего и вялого, будто сонная рыба, двое улыбчивых, хорошо одетых и совершенно незнакомых людей проводили по другой дорожке к джипу, в каких ездит обыкновенно личная президентская охрана, и аккуратно впихнули внутрь.
Везли его долго, и за это время Сергей Андреевич много раз успел умереть. Он думал о городском крематории и закрытых его секциях, где весь персонал был при чинах и званиях, и состоял в соседнем, шестнадцатом, отделе. Его везли спокойно, не надев наручников, и лишь один рядом с ним сидел – хорошо выбритый, наодеколоненный, молодой, с бычьим равнодушным лицом, – и старался Сергей Андреевич на него не смотреть. Потому что от спокойствия и равнодушия его веяло скучной, безжалостно-точной приказной исполнительностью, и жизни у Сергея Андреевича уже не было, лежала она рядом, под равнодушной бычьей ногой, и раздавить или отпустить было во власти лишь того, чьи слова слушала эта ладно слепленная груда мышц в шитом на заказ льняном пиджаке.
Потому, когда вывели его, шел Сергей Андреевич покорно, и не спрашивал ничего, а шептал про себя, обещал что-то и тут же забывал, и смотрел по сторонам безумно, ничего не видя. А когда привели его вверх по лестнице и, введя в квартиру со стальными дверями, обитыми черной кожей, велели встать на колени посреди комнаты с голыми серыми стенами и говорить, – Сергей Андреевич заговорил. Он кивал, и брызгал слюной, и изо всех сил старался не торопиться, потому что каждое новое слово продлевало его жизнь, но все равно торопился, глядя в равнодушные раскосые глаза сидевшего перед ним спокойного, улыбчивого человека. Человек задумчиво кивал, изредка спрашивал, снова кивал. Никто не ходил за спиной, не клацал затворами, не матерился, все было тихо, вежливо и аккуратно, и оттого ужас в душе Сергея Андреевича накалялся до нестерпимости, и уже хотел он, чтобы били, чтобы, повалив, пинали, и он бы, скорчившись, старался прикрыть голову, но только чтобы не эта, равнодушная, казенно-безразличная обязательная, предписанная тайной инструкцией процедура допроса, никому уже почти и ненужная, кроме самого Сергея Андреевича, отчаянно цеплявшегося за каждую минуту перед тем, как войдут и уколют в шею, и повезут, чтобы в предрассветном сумраке придорожного леса выстрелить в затылок из расстрельного пистолета.
Но время шло, и никто не входил со шприцем, никто не колол, и допрашивающий видимо оживился, и вопросы его, прежде расплывчатые, приобрели определенность и точность. Почему-то интересовали его не события сегодняшние, злободневные и денежные, а дела двадцатилетней давности, когда молодой еще Сергей Андреевич прикомандирован был к Витебской десантной дивизии, которую первой вызвали наводить порядок в Афганистане, а потом – чистить Ваханский коридор, узкую слепую кишку, отделявшую имперский Памир от Индии. Чистили Вахан, чтобы там, на ничейной земле, строить и прятать. На Вахан провели тогда с Восточного Памира дорогу, пробили в склонах и залили асфальтом на пятикилометровой высоте узкий, однополосный желоб. То, что возили по этой дороге, охраняли куда лучше, чем идущие через Саланг караваны с оружием. Сергей Андреевич состоял при этой стройке, командуя своей спецротой. Он отвечал за контакты с местным населением. Вернее, за то, чтобы их не было. Уцелевшие ваханские киргизы ушли тогда в Пакистан. Вождь их, престарелый Агахан, прослышав о существовании США, написал письмо прямо президенту, прося принять к себе бездомное, обнищавшее, вымирающее племя. Письмо отвезли в Карачи, и, как ни странно, оно и в самом деле попало в госдепартамент США. В конце концов большую часть изгнанников приняла Турция, дала им для кочевий земли у озера Ван. А меньшая часть остались в Пакистане – воровать, угонять скот, торговать наркотиками, – выживать. Воевать они умели, и, хотя сами поголовно, от мала до велика, были наркоманами, взяли под контроль все караваны на Восточный Памир. А после развала империи – вернулись на Вахан, выбросили тех, кто пытался отсидеться до окончания полыхавшей в Таджикистане и на Памире войны, и снова принялись пасти скот на прадедовских пастбищах. Вернулись они и туда, где строили, к огромным шахтам, тоннелям и уходящим в глубь скал рельсам, к стальным стотонным дверям, перекрывавшим коридоры. Но вблизи тоннелей они жить не стали, – оттуда текла гнилая, отравленная вода, и трава там жухла и не росла, и не гнездились птицы. Киргизы взорвали шоссе, но тоннели трогать не стали. Да и не хватило бы у них сил повредить въевшемуся в камень метастазу расползшейся империи.
Допрашивавший хотел знать, что и как прятали в тех пещерах, когда привозили, и кто об этом знал. А когда Сергей Андреевич рассказал, то во мгновенном просветлении понял, понял, что вот теперь жизнь его кончилась окончательно и навсегда, что каблук опустился, и хрустнуло, и назад хода нет, – но продолжал говорить, захлебываясь, запинаясь, говорить, – ведь пока он говорил, он жил.
Он сказал все, что от него хотели услышать, и даже гораздо больше. Трясущимися руками взял предложенный ему стакан с янтарной жидкостью, и выпил, стуча зубами о стекло, – как ему казалось, медленно, отвоевывая еще драгоценные секунды, а на самом деле быстро-быстро.
На рассвете милицейский патруль, обходивший набережную Комсомольского озера, нашел его растянувшимся на скамейке под вербой. Рядом валялись стакан и пустая бутылка из-под коньяка «Империал». Милиционер осторожно потрогал хорошо одетого мужчину, подождал, потряс за плечи. А потом, глянув в выпученные белесые глаза, вызвал по рации «Скорую».
То, о чем рассказал перед смертью Сергей Андреевич, через день стало известно в доме среди старого маргиланского квартала. Многое из рассказанного хозяину его уже было известно, о многом он догадывался. Но кое-какие кусочки мозаики он увидел впервые и, сложив их в единое целое, понял, что ждал этого много лет. Тлеющие в долинах войны, долгая, видимо, бессмысленная возня и интриги с мелкими баями и князьками, уговоры, запугивания, многолетнее выкраивание по клочкам, – и пришедшие с севера безумцы, и повелевавший ими, тот, чей долг крови нашел его спустя двадцать лет, – все обрело смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Около шести вечера, когда Сергей Андреевич, оставив личный «вольво» на хорошо охраняемой автостоянке у нового ведомственного дома на проспекте Машерова, задумчиво шагал по дорожке, ведущей в еще лучше охраняемый подъезд, его ребра неожиданно ощутили твердый холодный предмет. Сергея Андреевича негрубо, но крепко взяли под руку и тихо шепнули на ухо: «Пройдемте. И пожалуйста, без фокусов». Но фокусов у него и в мыслях не было. Его мысли разбежались, как стадо кроликов, во все стороны сразу. Его, холодеющего и вялого, будто сонная рыба, двое улыбчивых, хорошо одетых и совершенно незнакомых людей проводили по другой дорожке к джипу, в каких ездит обыкновенно личная президентская охрана, и аккуратно впихнули внутрь.
Везли его долго, и за это время Сергей Андреевич много раз успел умереть. Он думал о городском крематории и закрытых его секциях, где весь персонал был при чинах и званиях, и состоял в соседнем, шестнадцатом, отделе. Его везли спокойно, не надев наручников, и лишь один рядом с ним сидел – хорошо выбритый, наодеколоненный, молодой, с бычьим равнодушным лицом, – и старался Сергей Андреевич на него не смотреть. Потому что от спокойствия и равнодушия его веяло скучной, безжалостно-точной приказной исполнительностью, и жизни у Сергея Андреевича уже не было, лежала она рядом, под равнодушной бычьей ногой, и раздавить или отпустить было во власти лишь того, чьи слова слушала эта ладно слепленная груда мышц в шитом на заказ льняном пиджаке.
Потому, когда вывели его, шел Сергей Андреевич покорно, и не спрашивал ничего, а шептал про себя, обещал что-то и тут же забывал, и смотрел по сторонам безумно, ничего не видя. А когда привели его вверх по лестнице и, введя в квартиру со стальными дверями, обитыми черной кожей, велели встать на колени посреди комнаты с голыми серыми стенами и говорить, – Сергей Андреевич заговорил. Он кивал, и брызгал слюной, и изо всех сил старался не торопиться, потому что каждое новое слово продлевало его жизнь, но все равно торопился, глядя в равнодушные раскосые глаза сидевшего перед ним спокойного, улыбчивого человека. Человек задумчиво кивал, изредка спрашивал, снова кивал. Никто не ходил за спиной, не клацал затворами, не матерился, все было тихо, вежливо и аккуратно, и оттого ужас в душе Сергея Андреевича накалялся до нестерпимости, и уже хотел он, чтобы били, чтобы, повалив, пинали, и он бы, скорчившись, старался прикрыть голову, но только чтобы не эта, равнодушная, казенно-безразличная обязательная, предписанная тайной инструкцией процедура допроса, никому уже почти и ненужная, кроме самого Сергея Андреевича, отчаянно цеплявшегося за каждую минуту перед тем, как войдут и уколют в шею, и повезут, чтобы в предрассветном сумраке придорожного леса выстрелить в затылок из расстрельного пистолета.
Но время шло, и никто не входил со шприцем, никто не колол, и допрашивающий видимо оживился, и вопросы его, прежде расплывчатые, приобрели определенность и точность. Почему-то интересовали его не события сегодняшние, злободневные и денежные, а дела двадцатилетней давности, когда молодой еще Сергей Андреевич прикомандирован был к Витебской десантной дивизии, которую первой вызвали наводить порядок в Афганистане, а потом – чистить Ваханский коридор, узкую слепую кишку, отделявшую имперский Памир от Индии. Чистили Вахан, чтобы там, на ничейной земле, строить и прятать. На Вахан провели тогда с Восточного Памира дорогу, пробили в склонах и залили асфальтом на пятикилометровой высоте узкий, однополосный желоб. То, что возили по этой дороге, охраняли куда лучше, чем идущие через Саланг караваны с оружием. Сергей Андреевич состоял при этой стройке, командуя своей спецротой. Он отвечал за контакты с местным населением. Вернее, за то, чтобы их не было. Уцелевшие ваханские киргизы ушли тогда в Пакистан. Вождь их, престарелый Агахан, прослышав о существовании США, написал письмо прямо президенту, прося принять к себе бездомное, обнищавшее, вымирающее племя. Письмо отвезли в Карачи, и, как ни странно, оно и в самом деле попало в госдепартамент США. В конце концов большую часть изгнанников приняла Турция, дала им для кочевий земли у озера Ван. А меньшая часть остались в Пакистане – воровать, угонять скот, торговать наркотиками, – выживать. Воевать они умели, и, хотя сами поголовно, от мала до велика, были наркоманами, взяли под контроль все караваны на Восточный Памир. А после развала империи – вернулись на Вахан, выбросили тех, кто пытался отсидеться до окончания полыхавшей в Таджикистане и на Памире войны, и снова принялись пасти скот на прадедовских пастбищах. Вернулись они и туда, где строили, к огромным шахтам, тоннелям и уходящим в глубь скал рельсам, к стальным стотонным дверям, перекрывавшим коридоры. Но вблизи тоннелей они жить не стали, – оттуда текла гнилая, отравленная вода, и трава там жухла и не росла, и не гнездились птицы. Киргизы взорвали шоссе, но тоннели трогать не стали. Да и не хватило бы у них сил повредить въевшемуся в камень метастазу расползшейся империи.
Допрашивавший хотел знать, что и как прятали в тех пещерах, когда привозили, и кто об этом знал. А когда Сергей Андреевич рассказал, то во мгновенном просветлении понял, понял, что вот теперь жизнь его кончилась окончательно и навсегда, что каблук опустился, и хрустнуло, и назад хода нет, – но продолжал говорить, захлебываясь, запинаясь, говорить, – ведь пока он говорил, он жил.
Он сказал все, что от него хотели услышать, и даже гораздо больше. Трясущимися руками взял предложенный ему стакан с янтарной жидкостью, и выпил, стуча зубами о стекло, – как ему казалось, медленно, отвоевывая еще драгоценные секунды, а на самом деле быстро-быстро.
На рассвете милицейский патруль, обходивший набережную Комсомольского озера, нашел его растянувшимся на скамейке под вербой. Рядом валялись стакан и пустая бутылка из-под коньяка «Империал». Милиционер осторожно потрогал хорошо одетого мужчину, подождал, потряс за плечи. А потом, глянув в выпученные белесые глаза, вызвал по рации «Скорую».
То, о чем рассказал перед смертью Сергей Андреевич, через день стало известно в доме среди старого маргиланского квартала. Многое из рассказанного хозяину его уже было известно, о многом он догадывался. Но кое-какие кусочки мозаики он увидел впервые и, сложив их в единое целое, понял, что ждал этого много лет. Тлеющие в долинах войны, долгая, видимо, бессмысленная возня и интриги с мелкими баями и князьками, уговоры, запугивания, многолетнее выкраивание по клочкам, – и пришедшие с севера безумцы, и повелевавший ими, тот, чей долг крови нашел его спустя двадцать лет, – все обрело смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85