– иногда он говорил машинисту по имени Эльмо Пиккар, чтобы в одну из поездок тот взял меня к себе в кабину! То ли дед хотел дать мне отдохнуть, то ли полагал, что – женщинам вообще не место около машин, но он никогда не позволял Нетти отправляться со мной в такие путешествия, и в течение пары часов, что занимала поездка туда и обратно, она сидела на заводе, беспокоясь, что я перепачкаюсь. Паровоз топился дровами, а дрова, как и все, что находилось рядом с заводом, были покрыты тонким слоем распыленного сахарного сиропа, а поэтому дым из трубы шел особо грязный, дивно пахучий.
Паровозик, пыхтя и грохоча, бежал по плоским, как Голландия, полям, которые, казалось, были полны карликов, потому что работали там преимущественно иммигранты из Бельгии – стоя на коленях, короткими мотыгами. Эльмо презирал их и имел более чем туманное представление о том, откуда они приехали. «Для итальяшки этот парень совсем ничего!» – такова была его наилучшая оценка огромных, грузных фламандцев, говоривших (Эльмо называл это «блекотанием») на языке, который и сам-то был похож на хруст свекольного дробления. Но время от времени встречались и знающие английский бригадиры, и из их разговора с Эльмо я научился тому, что не годилось для ушей Нетти. Когда все вагончики были заполнены, мы мчались обратно на завод со скоростью не менее десяти миль в час, и мне разрешалось дернуть за свисток, чтобы известить заводских и сходящую с ума от тревоги Нетти о нашем приближении.
Были и другие поездки. Один или два раза каждое лето бабушка говорила: «Хочешь сегодня повидать этих, у ручья?» По ее тону мне было понятно, что особого энтузиазма я выказывать не должен. «Этими, у ручья» были другие мои дедушка и бабушка, мамины родители, Крукшанки.
Крукшанки были бедны. Собственно, в этом и заключался единственный их грех. Бен Крукшанк плотничал. Работал он на себя и был маленьким мрачноватым шотландцем, который вечно твердил о том, что «ни от кого не зависит», что он «себя уважает» и «никому ничего не должен». Теперь я понимаю, что говорил он это для меня – оправдывался за наглость быть моим дедом, не владея деньгами. Я думаю, Крукшанки побаивались меня, потому что я был такой лощеный, весь из себя вежливый, порой даже язвительно вежливый. Нетти их ни во что не ставила. Хотя она и была всего лишь сиротой и приемышем, но представляла великого доктора Стонтона. Я прекрасно помню тот день, когда бабушка Крукшанк, готовившая варенье, предложила мне попробовать пенку, которую снимала с кипящей кастрюли. «Дэйви не разрешают есть с железных ложек», – сказала Нетти, и я увидел слезы в почтительных глазах моей бабушки, когда она смиренно разыскивала ложку из какого-то более светлого металла (но, конечно, не серебра) для ее привередливого внука. Наверное, она рассказала об этом Бену, потому что позднее в тот день он взял меня к себе в мастерскую и показал свой инструмент и все, что можно с ним делать. Говорил он тоном, который я никак не мог понять, а нередко и на таком английском, который доходил до меня с трудом. Теперь я знаю, что он цитировал Бернса.
– Богатство –
Штамп на золотом,
А золотой –
Мы сами! –
сказал он, и, хотя слова его были для меня непонятны, он явно намекал на дедушку Стонтона:
Вот этот шут – природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах, –
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах!
Но я был ребенком, и, вероятно, противным ребенком, потому что хихикал, слыша повторы «при всем при том» и южношотландское произношение, – ведь я был на стороне дедушки Стонтона. И по справедливости, вероятно, нужно сказать, что бедняга Бен переусердствовал – он в своем унижении был не менее напорист, чем Стонтоны в своей гордыне, и результат был одинаковый: никто из них не проявлял снисходительности, желания понять себя или меня. Он просто хотел быть наверху, быть лучшим, я для него был лишь призом в этой игре, а не таким же, как он, человеком, достойным уважения.
Боже мой, я видел вульгарное самоутверждение богатых в самой его отвратительной форме, но могу поклясться, что претензии достойных бедняков на исключительность ничуть не менее ужасны. Жаль, что я сегодня не могу попросить прощения у Бена и его жены. Я вел себя очень, очень плохо, и меня не оправдывает то, что я был всего лишь ребенком. В меру своего тогдашнего разумения и с тем оружием, которым располагал, я обижал их и вел себя по отношению к ним плохо. «Те, у ручья»…
(Тут я обнаружил, что рыдаю, и не смог продолжать.)
С этого момента доктор фон Галлер переместилась в новую для наших отношений область. Она довольно пространно говорила о Тени – части нашего «я», определяющей большое число истинных свойств нашего характера, которые мы нередко не хотим за собой признавать. Мое плохое поведение по отношению к Крукшанкам было, безусловно, проявлением моего истинного «я», пусть мои бабка и дед Стонтоны и поощряли меня в этом. Будь я более любящим ребенком, я бы вел себя иначе. Во мне не особо пестовали желание любить; но было ли что пестовать? По мере нашего разговора медленно возникало новое представление о Стонтоне – как о сукином сыне, – и в течение нескольких дней я пребывал в ужасе от этого типа. Но ничего не попишешь. Отвернуться не выйдет – его надо встретить лицом к лицу, причем не только в данном случае, но и в тысяче других; ведь не разобравшись в нем, я не смогу обнаружить и ни одно из положительных его свойств.
А были у него положительные свойства? Конечно. Разве он не был необычно наблюдательным для ребенка его лет, разве не подмечал социальные различия и настроения других людей? В том возрасте, когда многие дети скользят по жизни, не видя ничего, кроме собственных желаний, разве он не видел больше других, не различал, чего хотят окружающие? Это не просто детский макиавеллизм, а настоящая чувствительность.
Я никогда не считал себя чувствительным. Обидчивым – да, и злопамятным. Неужели все обиды существовали только в моем воображении? Неужели мои антенны всегда были настроены лишь на восприятие негативного? Возможно, и нет. Чувствительность функционировала и на свету, и в тени.
Я: И, полагаю, суть состоит в том, чтобы заставить чувствительность всегда работать позитивным образом?
Доктор фон Галлер: Если вам это удастся, вы станете очень редкой личностью. Наша цель не в том, чтобы избавиться от вашей Тени; мы должны понять ее, дабы теснее с ней сотрудничать. Избавление от вашей Тени, с психологической точки зрения, не принесло бы вам никакой пользы. Вы можете представить себе человека без тени? Читали историю Шамиссо о Петере Шлемиле? Нет? Он продал свою тень Дьяволу и после этого стал несчастен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Паровозик, пыхтя и грохоча, бежал по плоским, как Голландия, полям, которые, казалось, были полны карликов, потому что работали там преимущественно иммигранты из Бельгии – стоя на коленях, короткими мотыгами. Эльмо презирал их и имел более чем туманное представление о том, откуда они приехали. «Для итальяшки этот парень совсем ничего!» – такова была его наилучшая оценка огромных, грузных фламандцев, говоривших (Эльмо называл это «блекотанием») на языке, который и сам-то был похож на хруст свекольного дробления. Но время от времени встречались и знающие английский бригадиры, и из их разговора с Эльмо я научился тому, что не годилось для ушей Нетти. Когда все вагончики были заполнены, мы мчались обратно на завод со скоростью не менее десяти миль в час, и мне разрешалось дернуть за свисток, чтобы известить заводских и сходящую с ума от тревоги Нетти о нашем приближении.
Были и другие поездки. Один или два раза каждое лето бабушка говорила: «Хочешь сегодня повидать этих, у ручья?» По ее тону мне было понятно, что особого энтузиазма я выказывать не должен. «Этими, у ручья» были другие мои дедушка и бабушка, мамины родители, Крукшанки.
Крукшанки были бедны. Собственно, в этом и заключался единственный их грех. Бен Крукшанк плотничал. Работал он на себя и был маленьким мрачноватым шотландцем, который вечно твердил о том, что «ни от кого не зависит», что он «себя уважает» и «никому ничего не должен». Теперь я понимаю, что говорил он это для меня – оправдывался за наглость быть моим дедом, не владея деньгами. Я думаю, Крукшанки побаивались меня, потому что я был такой лощеный, весь из себя вежливый, порой даже язвительно вежливый. Нетти их ни во что не ставила. Хотя она и была всего лишь сиротой и приемышем, но представляла великого доктора Стонтона. Я прекрасно помню тот день, когда бабушка Крукшанк, готовившая варенье, предложила мне попробовать пенку, которую снимала с кипящей кастрюли. «Дэйви не разрешают есть с железных ложек», – сказала Нетти, и я увидел слезы в почтительных глазах моей бабушки, когда она смиренно разыскивала ложку из какого-то более светлого металла (но, конечно, не серебра) для ее привередливого внука. Наверное, она рассказала об этом Бену, потому что позднее в тот день он взял меня к себе в мастерскую и показал свой инструмент и все, что можно с ним делать. Говорил он тоном, который я никак не мог понять, а нередко и на таком английском, который доходил до меня с трудом. Теперь я знаю, что он цитировал Бернса.
– Богатство –
Штамп на золотом,
А золотой –
Мы сами! –
сказал он, и, хотя слова его были для меня непонятны, он явно намекал на дедушку Стонтона:
Вот этот шут – природный лорд,
Ему должны мы кланяться.
Но пусть он чопорен и горд,
Бревно бревном останется!
При всем при том,
При всем при том,
Хоть весь он в позументах, –
Бревно останется бревном
И в орденах и в лентах!
Но я был ребенком, и, вероятно, противным ребенком, потому что хихикал, слыша повторы «при всем при том» и южношотландское произношение, – ведь я был на стороне дедушки Стонтона. И по справедливости, вероятно, нужно сказать, что бедняга Бен переусердствовал – он в своем унижении был не менее напорист, чем Стонтоны в своей гордыне, и результат был одинаковый: никто из них не проявлял снисходительности, желания понять себя или меня. Он просто хотел быть наверху, быть лучшим, я для него был лишь призом в этой игре, а не таким же, как он, человеком, достойным уважения.
Боже мой, я видел вульгарное самоутверждение богатых в самой его отвратительной форме, но могу поклясться, что претензии достойных бедняков на исключительность ничуть не менее ужасны. Жаль, что я сегодня не могу попросить прощения у Бена и его жены. Я вел себя очень, очень плохо, и меня не оправдывает то, что я был всего лишь ребенком. В меру своего тогдашнего разумения и с тем оружием, которым располагал, я обижал их и вел себя по отношению к ним плохо. «Те, у ручья»…
(Тут я обнаружил, что рыдаю, и не смог продолжать.)
С этого момента доктор фон Галлер переместилась в новую для наших отношений область. Она довольно пространно говорила о Тени – части нашего «я», определяющей большое число истинных свойств нашего характера, которые мы нередко не хотим за собой признавать. Мое плохое поведение по отношению к Крукшанкам было, безусловно, проявлением моего истинного «я», пусть мои бабка и дед Стонтоны и поощряли меня в этом. Будь я более любящим ребенком, я бы вел себя иначе. Во мне не особо пестовали желание любить; но было ли что пестовать? По мере нашего разговора медленно возникало новое представление о Стонтоне – как о сукином сыне, – и в течение нескольких дней я пребывал в ужасе от этого типа. Но ничего не попишешь. Отвернуться не выйдет – его надо встретить лицом к лицу, причем не только в данном случае, но и в тысяче других; ведь не разобравшись в нем, я не смогу обнаружить и ни одно из положительных его свойств.
А были у него положительные свойства? Конечно. Разве он не был необычно наблюдательным для ребенка его лет, разве не подмечал социальные различия и настроения других людей? В том возрасте, когда многие дети скользят по жизни, не видя ничего, кроме собственных желаний, разве он не видел больше других, не различал, чего хотят окружающие? Это не просто детский макиавеллизм, а настоящая чувствительность.
Я никогда не считал себя чувствительным. Обидчивым – да, и злопамятным. Неужели все обиды существовали только в моем воображении? Неужели мои антенны всегда были настроены лишь на восприятие негативного? Возможно, и нет. Чувствительность функционировала и на свету, и в тени.
Я: И, полагаю, суть состоит в том, чтобы заставить чувствительность всегда работать позитивным образом?
Доктор фон Галлер: Если вам это удастся, вы станете очень редкой личностью. Наша цель не в том, чтобы избавиться от вашей Тени; мы должны понять ее, дабы теснее с ней сотрудничать. Избавление от вашей Тени, с психологической точки зрения, не принесло бы вам никакой пользы. Вы можете представить себе человека без тени? Читали историю Шамиссо о Петере Шлемиле? Нет? Он продал свою тень Дьяволу и после этого стал несчастен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85