– Больше тридцати лет, если не считать ту встречу в Швейцарии, – согласился я. – А как там Le Solitaire des forets и моя бородатая подружка?
– Le Solitaire умер почти сразу после нашей встречи, – вздохнул Айзенгрим, – а остальных я не видел с начала войны.
После нескольких минут вялого, вымученного разговора я решил, что пора мне и честь знать, – Айзенгрим явно тяготился моим присутствием. Но как только я начал прощаться, уродливая женщина сказала:
– Мы очень надеемся, что завтра вы найдете возможность пообедать в нашем обществе.
– Лизл, ты понимаешь, что ты делаешь? – Айзенгрим говорил по-немецки и очень быстро; судя по всему, он забыл, что я знаю этот язык.
– Прекрасно понимаю, и ты тоже понимаешь, так что оставим эту тему, – ответила женщина.
– С огромным удовольствием, если только я вам не помешаю, – сказал я по-немецки.
– Ну как может помешать настолько старый друг, – откликнулся Айзенгрим по-английски; с этого момента он говорил со мною исключительно на родном языке, хотя и успел его порядком подзабыть. – А ты знаешь, Лизл, что мистер Рамзи был моим первым учителем магии? – Теперь Айзенгрим был сама приветливость.
Когда я собрался уходить, он наклонился и прошептал:
– Эта небольшая ссуда, вы помните? Я ни за что бы ее не принял, но Le Solitaire находился в большой нужде – прошу вас, позвольте мне расплатиться немедля.
После чего он легонько постучал меня по груди, по месту, где во внутреннем кармане лежал мой бумажник.
Перед сном, проводя по своему канадско-шотландскому обыкновению благоразумный подсчет расходов и оставшихся денег, я обнаружил в бумажнике несколько лишних купюр на сумму большую (но не оскорбительно большую), чем та, которая исчезла при моей предыдущей встрече с Полом. Мое мнение об Айзенгриме изменилось к лучшему – мне нравится скрупулезность в денежных вопросах.
3
Вот так и вышло, что вместо турне по святыням Южной Америки я присоединился к труппе Магнуса Айзенгрима. Договоренность была достигнута за обедом после нашей первой встречи. Мы обедали втроем – Айзенгрим, жутковатая Лизл и я; Фаустины почему-то не было. В ответ на мой недоуменный вопрос Айзенгрим сказал:
– Она еще не готова выходить на люди.
Странно, подумал я, если уж ты можешь появиться в приличном ресторане с таким вот чудищем, то почему не с самой очаровательной женщиной, какую я видел? Ответ пришел очень скоро, прежде чем кончился длинный обед.
Через час-другой Лизл стала вроде и не такой уродливой. Она была в брюках и куртке («мужской костюм», о котором я говорил раньше), но рубашка у нее была из мягкого, тончайшего полотна, а прелестный шарфик скреплялся на горле кольцом. Лично я поостерегся бы на ее месте носить мужские лакированные танцевальные штиблеты – одиннадцатого, если не больше, размера, – но в остальном одежда Лизл не вызывала нареканий. Ее короткие волосы были умело уложены, а губы – тут уж я совсем удивился – чуть-чуть подкрашены. Никакие исхищрения не смогли бы скрасить фантастическую уродливость ее лица, однако она была грациозна, имела прекрасный, завораживающий голос и обладала умом настолько острым, что умело избегала его выказывать, предоставляя Айзенгриму играть в разговоре первую скрипку.
– Так вот, – сказал он, – что мы делаем. Мы создаем магическое шоу уникального качества; прежде чем отправиться в мировое турне, мы хотим довести представление до блеска. Пока оно совсем сырое – о, вы очень любезны, но все же я вынужден с вами поспорить, оно совершенно сырое – по сравнению с тем, каким мы хотим его сделать. Мы хотим сочетать высочайший класс работы с шармом и романтической пышностью, какие ассоциируются обычно с балетом – с европейским балетом, а не с этой американской физкультурой. Вы знаете, что в наши дни театр почти отказался от шарма – артисты желают быть потными и достоверными, а драматурги прилюдно колупаются в своих язвах. Ну и ради Бога – таков, значит, дух времени. Но во все времена рядом с этим модным духом присутствовал и другой, прямо ему противоположный. Сейчас это подспудное стремление ориентировано на романтику, на чудеса. Именно это мы хотим предложить публике, но только не с согбенной спиной, не с угодливой улыбочкой, а с достоинством. Вы должны были заметить, что мы не слишком-то улыбаемся в ходе представления и не шутим. В шоу такого рода улыбка – это первый шаг к раболепству. Посмотрите на фокусников, работающих в ночных клубах, они прямо из кожи вон лезут, чтобы завоевать любовь публики, чтобы все думали: «Ну до чего же забавный парень», – а ведь нужно совсем не это, нужно, чтобы думали: «Какой блестящий парень, какой загадочный парень». Это главная болезнь развлекательного жанра: любите меня, приласкайте меня, погладьте по головке. Мы хотим совсем иного.
– Ну и чего же вы хотите? Чтобы вас боялись?
– Чтобы нами поражались. Это не самовлюбленность. Люди хотят чем-то восхищаться, чему-то изумляться, а весь дух нашего времени целенаправленно мешает им в этом. Они с радостью заплатят за возможность поизумляться. Неужели война никого ничему не научила? Гитлер сказал: «Удивляйтесь мне, восторгайтесь мной, я могу сделать то, что другие не могут», – и немцы сбежались к нему, сшибая друг друга с ног. Мы же предлагаем нечто совершенно невинное: развлекательное зрелище, способное напитать изголодавшуюся часть духа. Но из этого ничего не выйдет, если людям, которые нами восхищаются, будет позволено ласкать нас, панибратствовать с нами, покровительствовать нам. Поэтому у нас есть план.
– Какой план?
– Что шоу должно непрерывно поддерживать свой имидж. Меня не должны видеть вне сцены – ну разве что при достаточно серьезных обстоятельствах; я не должен показывать фокусы вне театра. При любых встречах с людьми я должен быть изысканным джентльменом, вызывающим к себе почтение, а не так, приятным мужиком, парнем из соседнего подъезда. У всех девушек будет в контракте пункт, что они не принимают ничьих приглашений без нашего предварительного одобрения, не появляются нигде в одежде, не получившей нашего одобрения, не вляпываются в истории со своими дружками и всегда ведут себя как истинные леди. Это, как вы понимаете, очень не просто. Сама Фаустина доставляет мне уйму головной боли, она абсолютно не умеет одеваться и ест словно с голодного острова.
– Если кто и согласится на такую жизнь, то только за большие деньги.
– Конечно. Поэтому труппа должна быть очень маленькой, а жалованье – очень соблазнительным. Людей мы подберем.
– Извините, пожалуйста, но вы все время говорите: мы сделаем то, мы сделаем се. Это что, царственное «мы»? Если так, у вас могут быть нелады с психикой.
– Нет. Конечно нет. Когда я говорю «мы», я имею в виду Лизл и себя. Я маг. Она – самодержица труппы, скоро вы это и сами поймете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92