и в армии, когда, стиснув зубы, отказался стирать хабэ обнаглевшим дедам; и на мебельной фабрике, когда пьяный шабашник полез на Витьку Крючкова с ножом: страшно было ножа, что говорить, синего злого лезвия, но он пересилил себя (а Петька Калмыков убежал, потом говорил – за милицией), выломил из забора штакетину – заступился…; так было и на заводе, месяц назад, – когда он удержался, скрутил себя, не тронул навалившуюся на него обжигающей грудью Наташку… И вот сейчас он сделал такое, что его больше нет. Как будто перечеркнул – все. Как будто все, что было, было напрасно.
Он медленно поднимался по лестнице – в первый раз в жизни он не тяготился однообразным, съедающим жизнь – без лифта на пятый этаж – подъемом… Неотвязной тяжестью за плечами висели на нем две вины: то, что он погубил человека, и то, что он об этом молчит. Второе можно было легко исправить; первое исправить было нельзя. Он не знал, чем можно искупить эту вину. Он не знал, что ему сделать, чтобы превратиться в прежнего человека.
Сережка услышал, как он открывает дверь, – гулко запрыгал навстречу отдающими в лестничную площадку прыжками… Он открыл дверь, вошел в сумрачную глухую прихожую, безучастно похлопал сына по узкой спине, накрывая ладонью обе хрупкие стрельчатые лопатки. Сережка нетерпеливо топтался рядом, пока он снимал сапоги: он сконструировал трехслойный аквариумный фильтр – из песка, угля и какой-то пластмассовой ваты, – трещал об этом без умолку, хотел показать отцу… Повесив куртку, Николай покорно поплелся за ним. Аквариум светился изумрудным сиянием; Сережка включил компрессор – по стеклянной трубке побежали перламутровые пузыри, залопотали, выплескивая воду в трехцветную ванночку с фильтром… Он слушал Сережку, сделав озабоченное, как будто пытающееся разобраться (такое было сделать легче всего) лицо. Он сказал: «Молодец. Молодец. Ну, Сережка!…» – и с усилием мотнул головой. Сережка застенчиво притих, заложив руки за спину и склонив голову набок, – не в силах оторвать счастливого взгляда от бегущей иллюминации зыбких радужных пузырьков. Николай еще с минуту постоял у аквариума, бессмысленно глядя на хитросплетение трубок и проводов, – потом сказал возможно непринужденнее: «Что-то батя себя плохо чувствует, пойду полежу…» – оставил Сережку плескаться в аквариуме и лег на диван. Лежать просто так было тошно, но ни делать ничего, ни читать он не мог… включил телевизор – шел какой-то медленный, серый фильм, люди что-то говорили – он их не понимал: слова их сталкивались с его мыслями, как бильярдные шары, отскакивали друг от друга – полная каша образовывалась в голове… Он выключил телевизор, взял со стола газету – вчерашний «Труд», развернул, взглядом попал на какую-то статью, вдруг начал ее читать; он читал, не понимая в ней – ничего, – понимая только отдельные слова, то есть каждое слово в отдельности, никак не связанное с другими, – но это странно его успокаивало, не мог оторваться… Дочитал, вышел на лестницу покурить, потом выпил чаю, потом опять покурил, потом лег на диван… В девять с работы вернулась Светка.
Она, наверное, почувствовала – с ним что-то не то, – но вида не подала, весело сказала: «Привет», – чмокнула его в лоб и убежала на кухню… В половине десятого Сережку отправили спать; Светка налила чаю и села напротив него – уложив мягкую, с тенистым разрезом грудь на полные белые руки и ласково – и едва уловимо тревожно – поглядывая на него. Она видела, что он опять не в себе, и конечно хотела его ободрить; он понимал это умом, и все равно ее деланно беззаботный, даже веселый взгляд вызывал у него раздражение.
– Ну, что?
Он опустил глаза на дымящийся в чашке темно-красный мениск крепкого чая. Он любил крепкий чай. Светка вдруг громко хлюпнула – выпила с ложечки. И вот этот звук – сытый, довольный, самоуверенный среди как будто насыщенной чужим горем и его тяжкими мыслями, придавившей его тишины – подействовал на него, как удар кнута: в душе его поднялось какое-то безжалостное, мстительное, неудержимо рвущееся наружу чувство – желание сделать больно и ей, и себе… Он медленно поднял глаза и тяжело посмотрел на ее круглощекое, яркое, наверное, красивое, глупо улыбающееся лицо.
– Ни-че-го, – хрипло отчеканил он, с жестоким удовольствием глядя, как растерянность и страх расширяют ее карие с золотистым отливом глаза. – Ни-че-го… кроме того, что из-за меня человек превратился… в обугленную головешку, ребенок остался без отца, а баба – без мужа. – Он нарочно сказал – обугленная головешка; на самом деле ток после понижающих трансформаторов не мог сжечь человека и труп, конечно, остался неповрежденным. – Больше ничего… – и вдруг молоком вскипел: – Этого мало?!
– Да что ты кричишь?! – тоже вспыхнула Светка. – Вчера уже обо всем поговорили. Ты-то здесь при чем?!
Он помолчал. По натуре он был очень спокойный человек («как тюлень», – говорила в той жизни Светка), и эта вспышка надолго его разрядила.
– Ладно, извини. – Он неуклюже поднялся – ему всегда тесно, неловко было в маленькой кухне, – вышел в прихожую и взял с подзеркальника сигареты. Дома он не курил – уже одиннадцать лет, с тех пор как родился Сережка, – но сейчас прежняя жизнь была кончена. Все же он показал Светке издалека сигареты, вопросительно взглянув на нее, – она кивнула, не сводя с него глаз. Он вернулся на кухню, сел, закурил, – с силой затянулся три раза подряд, съев сразу полсигареты.
– Ладно, извини. Так вот. – Он почти не волновался – и сегодня не искал у нее поддержки. – Я виноват. – Лицо ее, не скрываясь, дрогнуло протестом и возмущением – он опять разозлился. – Да не в том дело, кто расписался первым или вторым, чья была смена и прочая хреновина! Что ты прицепилась к этому, как… Он видел, что рубильник был выключен, и поэтому полез в кабеля. А я включил ток, и его убило. Все!
– Так, – вздохнула Светка и коротко прикрыла глаза-а когда открыла, глаза у нее уже были усталые, но со злинкой. – Хорошо. А что ты должен был сделать?
– Я должен был… должен был пойти и предупредить его, что я запитал линию. Как человек должен был – не по инструкции, а как человек, понимаешь?! А я – не человек, я г…, потому что я не подумал об этом, я наплевал… наплевал на жизнь человеческую!
Она молчала, исподлобья глядя на него. Потом снова вздохнула и с усилием – видно было – смягчила лицо.
– Ну, Коленька… ну послушай, ну так же нельзя! Ну что ты мучаешься? Ты ведь не хотел… его убивать!
Николай со стоном вздохнул.
– Еще бы я хотел… В общем, все паршиво. Понимаешь, вся сволочь сейчас на заводе… да и не только сволочь, сволочь-то – хрен с ней, – вообще на заводе только и слышно: пьяный был, напился, вот что с людьми водка делает… я сегодня в столовой слышал, одна баба другой говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32