Разговорить его оказалось непросто, Поли был вынужден пригрозить ему тюрьмой за халатное отношение к службе.
Только после этого Руйу выложил все: именно он отдал лейтенанту один из найденных в камере ножей, а также еще не доделанные фигурки, и тем самым скрыл от следствия эти улики. Руйу сказал, что об этом его попросил сам Танкис за несколько часов до того, как его нашли мертвым. По словам надзирателя, Филиппо показал ему нож, который следовало вернуть доктору Фантини. Руйу сказал, что при других обстоятельствах он, не раздумывая ни минуты, конфисковал бы этот нож, но раз уж его принес сам военврач, значит, он был уверен, что Филиппо – странный, но не опасный тип. И правда, продолжал тюремщик, парень-то причинил вред только самому себе. В тот вечер Филиппо попросил, чтобы в случае, если он умрет, Руйу вернул нож врачу. Руйу кивнул головой в знак согласия, как обычно поступают, разговаривая с сумасшедшими, и еще сказал, чтобы Танкис поосторожнее обращался с ножом: надзирателю не нужны неприятности, а будут ли они у доктора Фантини, ему до того дела нет; так что Руйу предупредил, что ни о каких ножах и слыхом не слыхал и что никогда того ножа в глаза не видал. Но Филиппо продолжал настаивать, он потребовал, чтобы Руйу дал ему клятву.
Инспектор Поли вздрогнул.
– Вот оно, предсуицидальное состояние! – вскричал он.
Но говорить об этом с Руйу было все равно, что говорить со стенкой. Он в жизни таких слов не произносил, хотя тех, кого убили в тюрьме, повидал немало, а если точнее – очень много. Однако даже мысль о том, что кто-то может сам лишить себя жизни, не умещалась в его голове.
Инспектор Поли, выслушав все это, понял, что из всех, кому можно было дать это абсурдное поручение – посмертный возврат имущества, – именно надзиратель Руйу был самым подходящим человеком. Этот Танкис был дьявольски проницателен, подумал Поли.
В общем, клятва, данная безумцу, чтобы его успокоить, превратилась в нерушимые оковы. Руйу заявил, что ничего не мог поделать, потому что он поклялся, он дал слово. А в наших краях воля покойника – закон. Клятва, данная человеку, находящемуся на пороге смерти, имеет большую силу, нежели клеймо каленым железом, потому что когда люди умирают, они приобретают некую значимость, даже если при жизни они были всего лишь жалкими бедолагами. И поэтому Руйу все исполнил: он не хотел вступать в борьбу с собственной совестью; он предпочитал спать спокойно и пребывать в добром согласии со своей примитивной и косной натурой, даже если ради этого приходилось нарушить тюремный устав или уголовный кодекс.
Даже если приходилось потворствовать еще большему злу.
Поли не мог поверить тому, что услышал собственными ушами. Руйу сидел перед ним и ни малейшего представления не имел о том, какую кашу он заварил.
Поли сказал, что у Руйу нет выбора: или он немедленно увольняется, или очутится в тюрьме. Руйу, выказав некоторое недоверие, поставил крестик в самом низу белого листа бумаги, который Поли не поленился затем самолично заполнить по всей форме.
* * *
– Вы правильно поступили, – заявил я с одобрением, прерывая рассказ Поли. – В подобной ситуации для таких, как Руйу, тюрьма скорее создает проблемы, чем их разрешает. В этом деле есть кое-какие моменты, в которых не следует проявлять чрезмерную дотошность, – прибавил я, сознавая, что ни словом не обмолвился о ноже, принесенном в тюрьму Клориндой. – В любом случае самым важным во всей истории является тот факт, что у Филиппо Танкиса могло иметься два ножа.
– Вот именно, второй нож, но я никак не пойму, откуда он взялся?
– Теперь это уже не столь существенно. – Я постарался замять тему, понимая, что тоже хочу оказать услугу своей совести.
* * *
Итак, ножей было два: тот, что нашли рядом с телом, – его принесла в тюрьму Клоринда; и другой, который утаил Руйу, – его принес Фантини. Теперь уже было два не имевших места убийства: никто не убивал Солинаса, умершего от инфаркта, никто не убивал Филиппо Танкиса, покончившего с собой. В этой истории все было так просто, что казалось, в ней невозможно разобраться.
Филиппо Танкис покончил с собой при помощи двух ножей, по одному на каждую руку. Один нож он засунул рукояткой в щель в полу, второй использовал привычным способом. Он все как следует продумал: сначала вскрыл вены на правом запястье левой рукой, потом вогнал себе в левое запястье лезвие того ножа, который был воткнут в пол. Вот почему не осталось никаких пятен ни на брюках, ни на рубашке. Совсем никаких следов.
Однако инспектору Поли эта обычная история, сплошь состоящая из неточностей, натяжек и суеверий, по-прежнему казалась хитроумной головоломкой.
В конце концов был сделан вывод, что Филиппо Танкис решил покончить с собой, когда у него не осталось и тени сомнения в том, что ему не удастся добиться той единственной цели, ради которой, по его мнению, стоило жить. Ради этой цели он принимал условия лейтенанта медицинской службы. После осмотра для призывной комиссии Фантини стал еще более навязчивым и вскоре открыл молодому человеку, кем был на самом деле: одним из тех, кто берет, но не собирается отдавать. Смерть Солинаса в тот самый вечер, в том самом месте, стала еще одной злой шуткой случая, который развлекался, запутывая бесконечно простое.
Оставалось только сложить по порядку перемешанную колоду карт.
Наша главная ошибка состояла в том, что мы недооценивали этого мальчишку. Он с математической точностью рассчитал каждую деталь, выбрав подходящих людей и подходящий момент. Он организовал невероятное самоубийство и привел нас туда, куда хотел… Виновный сам вынес себе приговор, и это показалось мне достаточной мерой воздаяния. Инспектор Поли согласился со мной, что на бумаге нам не удалось бы объяснить необъяснимое.
– Поставим же точку в этом деле, – сказал он. – Закроем его как есть. Или вы хотите, чтобы я стал учить индейцев испанскому языку?
Я замер, глядя на него. Он лишил меня дара речи.
Дождь прекратился.
Воздух весь наэлектризован, и я никак не могу найти покой. Земля расползается улитками и взрывается грибами-дождевиками. Я – дома, я – на вершине моего холма. Я вдыхаю кисловатый запах резеды и тихонько баюкаю свою тревогу, а она тем временем все накапливается. В моей голове скопилось множество стихов, и я знаю, что, когда сяду перед чистым белым листом бумаги, мною овладеет бессильная ярость. Это случалось со мной еще в детстве, когда в моих мыслях было столько слов, просящихся на язык, что мне оставалось только все время молчать. О, что это было за молчание!
Такое же молчание хранит сейчас природа, возбужденная и безмятежная под моим взглядом.
Ей и мне нечего сказать друг другу.
Всего несколько дней назад повсюду деревья и кусты истошно взывали о помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Только после этого Руйу выложил все: именно он отдал лейтенанту один из найденных в камере ножей, а также еще не доделанные фигурки, и тем самым скрыл от следствия эти улики. Руйу сказал, что об этом его попросил сам Танкис за несколько часов до того, как его нашли мертвым. По словам надзирателя, Филиппо показал ему нож, который следовало вернуть доктору Фантини. Руйу сказал, что при других обстоятельствах он, не раздумывая ни минуты, конфисковал бы этот нож, но раз уж его принес сам военврач, значит, он был уверен, что Филиппо – странный, но не опасный тип. И правда, продолжал тюремщик, парень-то причинил вред только самому себе. В тот вечер Филиппо попросил, чтобы в случае, если он умрет, Руйу вернул нож врачу. Руйу кивнул головой в знак согласия, как обычно поступают, разговаривая с сумасшедшими, и еще сказал, чтобы Танкис поосторожнее обращался с ножом: надзирателю не нужны неприятности, а будут ли они у доктора Фантини, ему до того дела нет; так что Руйу предупредил, что ни о каких ножах и слыхом не слыхал и что никогда того ножа в глаза не видал. Но Филиппо продолжал настаивать, он потребовал, чтобы Руйу дал ему клятву.
Инспектор Поли вздрогнул.
– Вот оно, предсуицидальное состояние! – вскричал он.
Но говорить об этом с Руйу было все равно, что говорить со стенкой. Он в жизни таких слов не произносил, хотя тех, кого убили в тюрьме, повидал немало, а если точнее – очень много. Однако даже мысль о том, что кто-то может сам лишить себя жизни, не умещалась в его голове.
Инспектор Поли, выслушав все это, понял, что из всех, кому можно было дать это абсурдное поручение – посмертный возврат имущества, – именно надзиратель Руйу был самым подходящим человеком. Этот Танкис был дьявольски проницателен, подумал Поли.
В общем, клятва, данная безумцу, чтобы его успокоить, превратилась в нерушимые оковы. Руйу заявил, что ничего не мог поделать, потому что он поклялся, он дал слово. А в наших краях воля покойника – закон. Клятва, данная человеку, находящемуся на пороге смерти, имеет большую силу, нежели клеймо каленым железом, потому что когда люди умирают, они приобретают некую значимость, даже если при жизни они были всего лишь жалкими бедолагами. И поэтому Руйу все исполнил: он не хотел вступать в борьбу с собственной совестью; он предпочитал спать спокойно и пребывать в добром согласии со своей примитивной и косной натурой, даже если ради этого приходилось нарушить тюремный устав или уголовный кодекс.
Даже если приходилось потворствовать еще большему злу.
Поли не мог поверить тому, что услышал собственными ушами. Руйу сидел перед ним и ни малейшего представления не имел о том, какую кашу он заварил.
Поли сказал, что у Руйу нет выбора: или он немедленно увольняется, или очутится в тюрьме. Руйу, выказав некоторое недоверие, поставил крестик в самом низу белого листа бумаги, который Поли не поленился затем самолично заполнить по всей форме.
* * *
– Вы правильно поступили, – заявил я с одобрением, прерывая рассказ Поли. – В подобной ситуации для таких, как Руйу, тюрьма скорее создает проблемы, чем их разрешает. В этом деле есть кое-какие моменты, в которых не следует проявлять чрезмерную дотошность, – прибавил я, сознавая, что ни словом не обмолвился о ноже, принесенном в тюрьму Клориндой. – В любом случае самым важным во всей истории является тот факт, что у Филиппо Танкиса могло иметься два ножа.
– Вот именно, второй нож, но я никак не пойму, откуда он взялся?
– Теперь это уже не столь существенно. – Я постарался замять тему, понимая, что тоже хочу оказать услугу своей совести.
* * *
Итак, ножей было два: тот, что нашли рядом с телом, – его принесла в тюрьму Клоринда; и другой, который утаил Руйу, – его принес Фантини. Теперь уже было два не имевших места убийства: никто не убивал Солинаса, умершего от инфаркта, никто не убивал Филиппо Танкиса, покончившего с собой. В этой истории все было так просто, что казалось, в ней невозможно разобраться.
Филиппо Танкис покончил с собой при помощи двух ножей, по одному на каждую руку. Один нож он засунул рукояткой в щель в полу, второй использовал привычным способом. Он все как следует продумал: сначала вскрыл вены на правом запястье левой рукой, потом вогнал себе в левое запястье лезвие того ножа, который был воткнут в пол. Вот почему не осталось никаких пятен ни на брюках, ни на рубашке. Совсем никаких следов.
Однако инспектору Поли эта обычная история, сплошь состоящая из неточностей, натяжек и суеверий, по-прежнему казалась хитроумной головоломкой.
В конце концов был сделан вывод, что Филиппо Танкис решил покончить с собой, когда у него не осталось и тени сомнения в том, что ему не удастся добиться той единственной цели, ради которой, по его мнению, стоило жить. Ради этой цели он принимал условия лейтенанта медицинской службы. После осмотра для призывной комиссии Фантини стал еще более навязчивым и вскоре открыл молодому человеку, кем был на самом деле: одним из тех, кто берет, но не собирается отдавать. Смерть Солинаса в тот самый вечер, в том самом месте, стала еще одной злой шуткой случая, который развлекался, запутывая бесконечно простое.
Оставалось только сложить по порядку перемешанную колоду карт.
Наша главная ошибка состояла в том, что мы недооценивали этого мальчишку. Он с математической точностью рассчитал каждую деталь, выбрав подходящих людей и подходящий момент. Он организовал невероятное самоубийство и привел нас туда, куда хотел… Виновный сам вынес себе приговор, и это показалось мне достаточной мерой воздаяния. Инспектор Поли согласился со мной, что на бумаге нам не удалось бы объяснить необъяснимое.
– Поставим же точку в этом деле, – сказал он. – Закроем его как есть. Или вы хотите, чтобы я стал учить индейцев испанскому языку?
Я замер, глядя на него. Он лишил меня дара речи.
Дождь прекратился.
Воздух весь наэлектризован, и я никак не могу найти покой. Земля расползается улитками и взрывается грибами-дождевиками. Я – дома, я – на вершине моего холма. Я вдыхаю кисловатый запах резеды и тихонько баюкаю свою тревогу, а она тем временем все накапливается. В моей голове скопилось множество стихов, и я знаю, что, когда сяду перед чистым белым листом бумаги, мною овладеет бессильная ярость. Это случалось со мной еще в детстве, когда в моих мыслях было столько слов, просящихся на язык, что мне оставалось только все время молчать. О, что это было за молчание!
Такое же молчание хранит сейчас природа, возбужденная и безмятежная под моим взглядом.
Ей и мне нечего сказать друг другу.
Всего несколько дней назад повсюду деревья и кусты истошно взывали о помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29