Видишь, народ напирает! – плаксиво вопит невидимый человек, но петель из рук не выпускает.
– Осточертел ты мне, коротышка несчастный! Не будь тебя, я бы уж с остальными управился. Кабы не винтовка, я бы тебе показал! – кричит капрал и дает человечку тумака левой рукой, прижимая к себе правой винтовку.
И народ забывает то, о чем только что говорил и кричал, и смеется над невидимым человеком и капралом. Но уже через несколько мгновений снова подымается гам и толкотня, на этот раз вокруг двух женщин.
Некая вдова, утверждающая, что умеет читать, рассматривает хлебную карточку какой-то цыганки.
– Да ведь этот талон у тебя просрочен и больше не действителен. Он был на прошлую неделю.
Цыганка в ужасе прижимает карточку к губам, как амулет, чуть не валится с ног от отчаяния, но, так как в такой тесноте упасть невозможно, только запрокидывает голову, закатывает глаза и истерически кричит:
– Ах, ах! Люди, погибли мы!
У нее берут карточку, чтобы узнать, в чем дело. Начинается препирательство, и, сравнив ее с другими, люди приходят к выводу, что талон действителен и та грамотная вдова ошиблась. Цыганка тотчас перестает причитать и успокаивается. Только еще тщательнее расправляет и разглаживает помятую карточку и срывающимся голосом говорит:
– Ах, женщина, господь с тобой, до чего ты меня напугала, какого страху нагнала! Так ведь и помереть можно.
Однако не всегда все так гладко протекало перед Апровизацией. Настоящее мучение начиналось, когда выкликали фамилии и выдавали муку. Тут случались тяжелые, непонятные и мучительные эпизоды, и никогда нельзя было предвидеть, что могут натворить эти люди с их истощенными голодом телами и взвинченными нервами.
Писарь с порога читает по списку фамилии, а солдаты впускают вызванных внутрь лабаза. Там душно и темно, но торжественно, как в ризнице; пахнет кукурузной мукой, туго набитой в мешки, от которых, кажется, распространяется сияние. Тут стоят весы, а возле них – два парня с засученными рукавами и руками, запорошенными мукой.
Каждая семья должна получить по кило муки на неделю на каждого домочадца. Однако на самом деле это не так просто.
Входит молодая женщина с ребенком на руках, уставшая и раздраженная ожиданием. Уголки губ ее подрагивают. Ей отвешивают кило муки.
– А на ребенка? – резко спрашивает она.
– Тут ребенок не значится, – говорит чиновник, показывая на свою тетрадь.
– Если нету там, то есть здесь, – ядовито возражает женщина. – До последнего времени я сама его кормила, а теперь, простите, нечем. Приходится отымать.
– А по закону это? Принеси свидетельство о крещении.
– Кто мне в этакое время даст свидетельство и за какие деньги я его получу? А до тех пор чтоб ребенок у меня помер?
– Без свидетельства ничего не выйдет, – говорит чиновник, собираясь вызвать следующего.
Тогда женщина бросает мешочек с полученной мукой, берет сонного ребенка и кладет его на стол между чиновником и весами.
– Раз так, берите его и кормите. Раз царь увел мужчин и взялся кормить детей, тогда тут должен быть записан и мой ребенок.
Голос ее звучит резко и прерывисто, а движения размашисты и внезапны, как это бывает у женщин в минуты великого гнева, страха или любви.
Чиновник, у которого и у самого полон дом детей, вскакивает и взмахивает руками, как бы защищаясь:
– Нет, нет, не надо, уведите ее!
Подбегают солдаты. Народ волнуется. Один солдат неумело и осторожно берет ребенка, а двое выводят женщину, обезумевшую не от этого, теперешнего, а от какого-то давнишнего, глубоко залегшего горя и гнева.
– А-а, вот как? Не можете моего мужика найти в своих списках? А когда воевать посылали – сразу нашли. Мой ребенок должен подохнуть с голоду, а ваши, со свидетельствами, едят, едят. – Она несколько раз с омерзением и ненавистью повторяет это слово, и вдруг из нее с новой силой вырывается громкий вопль: – Едят, чтоб эта еда из них кровью вышла!
Визжа, она бьется в припадке между придерживающими ее с обеих сторон солдатами, извиваясь, обрывая у них пуговицы и шнуры.
Все замолкает в суеверном страхе. Чиновник, потрясенный, опускает голову под незаслуженным проклятием. Наконец женщину успокаивают, прыская ей в лицо холодной водой и утешая ласковыми словами без смысла и значения. Ей возвращают ребенка, а с ним – кило муки; она принимает все тихо и покорно. Она еще вздрагивает и ни на кого не смотрит. И когда женщина уходит, прижав к груди ребенка и мешочек с мукой, народ тотчас забывает о ней и начинает сызнова ссоры, шутки и давку у дверей, за которыми еда.
Другие эпизоды, разыгрывавшиеся без свалки и крика, бывали не менее тяжелыми и страшными.
Перед прилавком стоит пожилой человек с густыми седыми усами и бровями. Опустив глаза, он ждет.
– Йокич! Йокич! Йокич! – повторяет чиновник, проводя карандашом по списку, страница за страницей, сверху донизу.
– Йокич! Йокич! Нет, вас в списке нет.
– Так-таки нет? – спрашивает человек, не подымая глаз.
– Нет. Идите в уездное управление и уладьте это дело там. Следующий!
Старик постоял еще некоторое время, немо и неподвижно (только скулы его слегка подрагивали), точно принимая какое-то трудное решение, а затем, ни слова не говоря, повернулся и прошел мимо солдат и сгрудившейся толпы, не подымая взгляда. Все посторонились, чтобы пропустить его, а за ним, за его тяжким молчанием оставался след, точно угроза. Скажи он хоть слово или подними взгляд, всем было бы легче.
– Дальше, дальше, пошли дальше! – восклицал чиновник, но не мог разогнать гнетущую тишину, воцарившуюся после ухода старика. Прошло некоторое время, прежде чем откликнулся человек, вызванный по списку.
Это был пьяница, бывший портной, давно спившийся с круга и как нельзя более подходящий для того, чтобы рассеять мрачное впечатление, оставленное оцепенелостью старика.
Портной стал навытяжку и, стараясь не качаться, протягивал свою карточку.
– Ты пьян, Джордже, – сказал ему чиновник, повысив голос, – ты променяешь муку на ракию. Ступай, пусть лучше придет твоя жена.
– Ей-богу, не пьян, сударь, – взволнованным, растроганным тоном отозвался тот, – не пьян я, просто у меня от травы от этой кишки стали тонкие, словно папиросная бумага, и стоит мне только увидеть спиртное, как я уже под мухой. А я не пьяный. Дал мне один солдат рому с наперсток…
– Ладно, забирай муку и отправляйся! Быстро!
Пьяница берет пакет с мукой и церемонно раскланивается.
– Разве бы я… у меня же трое малышей… спасибо вам, сударь, превеликое.
Он выходит, лицо его блестит от пота, а глаза полны пьяных слез.
Однако труднее всего было закончить раздачу и закрыть лабаз. После тех людей, которые, получив муку, уходили домой такие радостные, точно им ее на всю жизнь хватит, всегда оставалось человек десять, большей частью женщин, которым по той или иной причине ничего не досталось.
1 2 3 4 5 6
– Осточертел ты мне, коротышка несчастный! Не будь тебя, я бы уж с остальными управился. Кабы не винтовка, я бы тебе показал! – кричит капрал и дает человечку тумака левой рукой, прижимая к себе правой винтовку.
И народ забывает то, о чем только что говорил и кричал, и смеется над невидимым человеком и капралом. Но уже через несколько мгновений снова подымается гам и толкотня, на этот раз вокруг двух женщин.
Некая вдова, утверждающая, что умеет читать, рассматривает хлебную карточку какой-то цыганки.
– Да ведь этот талон у тебя просрочен и больше не действителен. Он был на прошлую неделю.
Цыганка в ужасе прижимает карточку к губам, как амулет, чуть не валится с ног от отчаяния, но, так как в такой тесноте упасть невозможно, только запрокидывает голову, закатывает глаза и истерически кричит:
– Ах, ах! Люди, погибли мы!
У нее берут карточку, чтобы узнать, в чем дело. Начинается препирательство, и, сравнив ее с другими, люди приходят к выводу, что талон действителен и та грамотная вдова ошиблась. Цыганка тотчас перестает причитать и успокаивается. Только еще тщательнее расправляет и разглаживает помятую карточку и срывающимся голосом говорит:
– Ах, женщина, господь с тобой, до чего ты меня напугала, какого страху нагнала! Так ведь и помереть можно.
Однако не всегда все так гладко протекало перед Апровизацией. Настоящее мучение начиналось, когда выкликали фамилии и выдавали муку. Тут случались тяжелые, непонятные и мучительные эпизоды, и никогда нельзя было предвидеть, что могут натворить эти люди с их истощенными голодом телами и взвинченными нервами.
Писарь с порога читает по списку фамилии, а солдаты впускают вызванных внутрь лабаза. Там душно и темно, но торжественно, как в ризнице; пахнет кукурузной мукой, туго набитой в мешки, от которых, кажется, распространяется сияние. Тут стоят весы, а возле них – два парня с засученными рукавами и руками, запорошенными мукой.
Каждая семья должна получить по кило муки на неделю на каждого домочадца. Однако на самом деле это не так просто.
Входит молодая женщина с ребенком на руках, уставшая и раздраженная ожиданием. Уголки губ ее подрагивают. Ей отвешивают кило муки.
– А на ребенка? – резко спрашивает она.
– Тут ребенок не значится, – говорит чиновник, показывая на свою тетрадь.
– Если нету там, то есть здесь, – ядовито возражает женщина. – До последнего времени я сама его кормила, а теперь, простите, нечем. Приходится отымать.
– А по закону это? Принеси свидетельство о крещении.
– Кто мне в этакое время даст свидетельство и за какие деньги я его получу? А до тех пор чтоб ребенок у меня помер?
– Без свидетельства ничего не выйдет, – говорит чиновник, собираясь вызвать следующего.
Тогда женщина бросает мешочек с полученной мукой, берет сонного ребенка и кладет его на стол между чиновником и весами.
– Раз так, берите его и кормите. Раз царь увел мужчин и взялся кормить детей, тогда тут должен быть записан и мой ребенок.
Голос ее звучит резко и прерывисто, а движения размашисты и внезапны, как это бывает у женщин в минуты великого гнева, страха или любви.
Чиновник, у которого и у самого полон дом детей, вскакивает и взмахивает руками, как бы защищаясь:
– Нет, нет, не надо, уведите ее!
Подбегают солдаты. Народ волнуется. Один солдат неумело и осторожно берет ребенка, а двое выводят женщину, обезумевшую не от этого, теперешнего, а от какого-то давнишнего, глубоко залегшего горя и гнева.
– А-а, вот как? Не можете моего мужика найти в своих списках? А когда воевать посылали – сразу нашли. Мой ребенок должен подохнуть с голоду, а ваши, со свидетельствами, едят, едят. – Она несколько раз с омерзением и ненавистью повторяет это слово, и вдруг из нее с новой силой вырывается громкий вопль: – Едят, чтоб эта еда из них кровью вышла!
Визжа, она бьется в припадке между придерживающими ее с обеих сторон солдатами, извиваясь, обрывая у них пуговицы и шнуры.
Все замолкает в суеверном страхе. Чиновник, потрясенный, опускает голову под незаслуженным проклятием. Наконец женщину успокаивают, прыская ей в лицо холодной водой и утешая ласковыми словами без смысла и значения. Ей возвращают ребенка, а с ним – кило муки; она принимает все тихо и покорно. Она еще вздрагивает и ни на кого не смотрит. И когда женщина уходит, прижав к груди ребенка и мешочек с мукой, народ тотчас забывает о ней и начинает сызнова ссоры, шутки и давку у дверей, за которыми еда.
Другие эпизоды, разыгрывавшиеся без свалки и крика, бывали не менее тяжелыми и страшными.
Перед прилавком стоит пожилой человек с густыми седыми усами и бровями. Опустив глаза, он ждет.
– Йокич! Йокич! Йокич! – повторяет чиновник, проводя карандашом по списку, страница за страницей, сверху донизу.
– Йокич! Йокич! Нет, вас в списке нет.
– Так-таки нет? – спрашивает человек, не подымая глаз.
– Нет. Идите в уездное управление и уладьте это дело там. Следующий!
Старик постоял еще некоторое время, немо и неподвижно (только скулы его слегка подрагивали), точно принимая какое-то трудное решение, а затем, ни слова не говоря, повернулся и прошел мимо солдат и сгрудившейся толпы, не подымая взгляда. Все посторонились, чтобы пропустить его, а за ним, за его тяжким молчанием оставался след, точно угроза. Скажи он хоть слово или подними взгляд, всем было бы легче.
– Дальше, дальше, пошли дальше! – восклицал чиновник, но не мог разогнать гнетущую тишину, воцарившуюся после ухода старика. Прошло некоторое время, прежде чем откликнулся человек, вызванный по списку.
Это был пьяница, бывший портной, давно спившийся с круга и как нельзя более подходящий для того, чтобы рассеять мрачное впечатление, оставленное оцепенелостью старика.
Портной стал навытяжку и, стараясь не качаться, протягивал свою карточку.
– Ты пьян, Джордже, – сказал ему чиновник, повысив голос, – ты променяешь муку на ракию. Ступай, пусть лучше придет твоя жена.
– Ей-богу, не пьян, сударь, – взволнованным, растроганным тоном отозвался тот, – не пьян я, просто у меня от травы от этой кишки стали тонкие, словно папиросная бумага, и стоит мне только увидеть спиртное, как я уже под мухой. А я не пьяный. Дал мне один солдат рому с наперсток…
– Ладно, забирай муку и отправляйся! Быстро!
Пьяница берет пакет с мукой и церемонно раскланивается.
– Разве бы я… у меня же трое малышей… спасибо вам, сударь, превеликое.
Он выходит, лицо его блестит от пота, а глаза полны пьяных слез.
Однако труднее всего было закончить раздачу и закрыть лабаз. После тех людей, которые, получив муку, уходили домой такие радостные, точно им ее на всю жизнь хватит, всегда оставалось человек десять, большей частью женщин, которым по той или иной причине ничего не досталось.
1 2 3 4 5 6