В полумертвом городе нашлось достаточно народу, чтобы заполнить дом Хусо, ломившийся от богатства. Это была прежде всего молодежь, которая в любое время должна отплясать и отпеть свое, затем цыгане и разный малопочтенный люд неопределенного вероисповедания.
Так начались эта музыка и пение в двух шагах от Апровизации.
Мейра, смиренно принявшая в канцелярии кадия свой новый удел, вдруг спохватилась и начала бунтовать, плакать, ходить к Хусо в лавку и на дом, заклинать его не прогонять ее, осыпать бесконечными упреками. Она таскалась за ним как тень.
Еще в то время, когда они были мужем и женой, их ничто по-настоящему не связывало. Занимаясь перепродажей кур в городе, он не общался с нею иначе, как ударами палки или оплеухами, да и то изредка. А с тех пор как он выбился в купцы и разбогател, Хусо вообще перестал ее замечать.
И вот теперь, когда он по всей форме развелся с нею и она могла бы жить как и до сих пор, только лучше, Мейра вдруг оказала неожиданное, непонятное и бессмысленное сопротивление. Всеобщее безумие, охватившее мир и город и сделавшее из Хусо Курятника Хусеин-агу-экспортера, точно заразило и эту слабоумную женщину и начало бродить в ней, как дрожжи.
Их брак, который, в сущности, никогда и не был браком, был теперь по всем правилам расторгнут. Хусо сделал то, чего требовал закон, и даже более того. И, однако, Мейра с упорством, на какое способны лишь уродливые и недалекие люди, требовала и молила, чтобы Хусо не бросал ее и оставил при себе вместе с новой женой. Тщетно было вразумлять ее. И Хусо только отворачивался.
Однако в самый день свадьбы, когда во дворе кружился один хоровод, а на веранде – другой и двое цыган-музыкантов наяривали так, что было слышно на краю города, во двор вошла Мейра в чадре из темно-синего ситца и уселась на камень, раскачиваясь, как над покойником. Возле нее двигался хоровод, в котором каждый, точно слепец, был занят только самим собой и наслаждался ритмом и движением. С веранды слышался глухой топот другого хоровода. Там танцевали одни женщины, ударяя по половицам ногами в белых чулках. А в углу, не шевелясь, стояла молодая, покрытая белой вуалью. Топот женского хоровода на веранде волнует парней во дворе; под их башмаками позванивает булыжник. Два эти звука переплетаются, и танцорам хочется, чтобы пляска длилась как можно дольше, как радостное и долгое слияние.
Повсюду – в хороводе, в доме и во дворе – мелькает Хусо, разгоряченный и смеющийся, самоуверенный скоробогач, угощая и чествуя всех вокруг. Проходя мимо Мейры, он мрачнеет и, не останавливаясь, говорит с затаенной злобой, гундосо, как люди, у которых нёбо без язычка:
– А ты все сидишь? Ну, сиди, сиди. И тебе повеселиться надо.
И тотчас принимает прежнее радостное выражение, переходя от гостя к гостю.
Как только музыка смолкает, сквозь веселый гомон и откашливание танцоров становится слышным Мейрино причитание, прерываемое вздохами:
– Э-эх! Хороша я была для тебя когда-то, Хусо, хороша была. Несчастная я! Вместе мы добро наживали и думу думали. Ух, ху-у-у-у!
Так она, перемежая слова стонами, рисует некий безупречный брак, не имеющий ничего общего с ее жизнью с Хусо. Как только кто-нибудь обращает на нее внимание, она начинает говорить громче. Мужчины и женщины подходят к ней, утешают и советуют не вести себя черт знает как, а отправляться домой. Однако ничто не помогает. Хусо распоряжается, чтобы музыка играла и гости танцевали, и женщина снова обречена на стенания, которых никто не слышит. В сгущающемся мраке веселые гости разгорячаются все сильнее и постепенно забывают о Мейре, которая не сходит со своего места и не прекращает своих причитаний.
Среди первых, кто пришел и на следующий день, была Мейра. Только на этот раз с нею был ее двоюродный брат, некий Ризван, лукавый и подслеповатый цыган. Мейра села на камень, на котором просидела вчера целый день, точно это закрепленное за ней место на сцене. Хусо нахмурился, но сделал вид, что не замечает ее. А когда появился Ризван и вознамерился поговорить с Хусо насчет Мейры и ее судьбы, Хусо, возбужденный вином и бессонной ночью, распалился гневом, который он долго подавлял и таил:
– А, так это ты подговариваешь эту несчастную!
Они схватились врукопашную. Хусо удалось открыть ворота и бросить Ризвана лицом на камни мостовой. Когда его подняли, он был весь в крови. Таким он и отправился в конак, через дорогу. Там Ризвана перевязали и выслушали его показания.
В то же утро начальник полиции вызвал Хусо. Новоиспеченный богач был в хороших отношениях с властями, особенно военными, однако повреждения, нанесенные Ризвану, были тяжелы, а драка произошла в общественном месте, на глазах у всего базара. Хусо был сразу же приговорен к трем дням тюрьмы. Он предлагал деньги, но их не приняли, так как это была его не первая драка. Ему было разрешено до вечера доиграть свадьбу и явиться в тюрьму с утра.
Курятник бесновался, бегал, задыхающийся и злой, из конака в свой двор и обратно, но начальник полиции, сухой и черствый немец, неумолимо стоял на своем. Тогда Хусо начал пить, созывать и приводить все новых гостей, угощать их и заказывать новые хороводы и песни.
На камне неподвижно сидела Мейра, и видно было, что она не сдвинется с места, хотя бы из-за нее передралось полгорода, а не то что Ризван с Хусо.
Курятник ярился. Стараясь поставить на своем, он приказал, чтобы веселье не прекращалось три дня, которые он пробудет в тюрьме. Он грозил переколотить все в доме, если хоть на час прекратится подача еды и напитков. Музыкантам он кричал:
– Чтоб вы три дня играли! Ни минуты не молчать! Хочу весь день вас слышать. А за мной не пропадет. Денег не пожалею. Пусть помнят свадьбу Хусо!
И он обнимался с приятелями, подбегал к молодой и не знал, что делать от гнева и радости и какого-то ощущения величия, распиравшего его так, что ему чудилось, будто он – больше города и грудью касается гор, окружающих дома.
Гости были несколько смущены. Некоторые ушли со свадьбы. Однако большинство, истосковавшись по горячей пище и соскучившись по веселью, осталось. Музыканты не прерывали игры.
Хусо дерзко и весело вошел в низкую полутемную тюрьму конака, не взглянув на Юсуфа, сторожа, который смущенно открыл ему дверь. Так как единственная камера была переполнена посаженными по какому-то подозрению крестьянами из Столаца, ожидавшими отправки в Сараево, Юсуф запер знатного гостя в своей каморке, где стояла кровать, а на очаге варился кофе.
Здесь Хусо проспал до полудня, когда Юсуф принес ему обед. За обедом Хусо предложил Юсуфу выгодную сделку. Когда начальника полиции и чиновников не будет в конаке – от двенадцати до трех, – Юсуф отпустит его домой на часок, «проведать семью» и посмотреть, хорошо ли угощают его гостей и все ли в порядке.
1 2 3 4 5 6
Так начались эта музыка и пение в двух шагах от Апровизации.
Мейра, смиренно принявшая в канцелярии кадия свой новый удел, вдруг спохватилась и начала бунтовать, плакать, ходить к Хусо в лавку и на дом, заклинать его не прогонять ее, осыпать бесконечными упреками. Она таскалась за ним как тень.
Еще в то время, когда они были мужем и женой, их ничто по-настоящему не связывало. Занимаясь перепродажей кур в городе, он не общался с нею иначе, как ударами палки или оплеухами, да и то изредка. А с тех пор как он выбился в купцы и разбогател, Хусо вообще перестал ее замечать.
И вот теперь, когда он по всей форме развелся с нею и она могла бы жить как и до сих пор, только лучше, Мейра вдруг оказала неожиданное, непонятное и бессмысленное сопротивление. Всеобщее безумие, охватившее мир и город и сделавшее из Хусо Курятника Хусеин-агу-экспортера, точно заразило и эту слабоумную женщину и начало бродить в ней, как дрожжи.
Их брак, который, в сущности, никогда и не был браком, был теперь по всем правилам расторгнут. Хусо сделал то, чего требовал закон, и даже более того. И, однако, Мейра с упорством, на какое способны лишь уродливые и недалекие люди, требовала и молила, чтобы Хусо не бросал ее и оставил при себе вместе с новой женой. Тщетно было вразумлять ее. И Хусо только отворачивался.
Однако в самый день свадьбы, когда во дворе кружился один хоровод, а на веранде – другой и двое цыган-музыкантов наяривали так, что было слышно на краю города, во двор вошла Мейра в чадре из темно-синего ситца и уселась на камень, раскачиваясь, как над покойником. Возле нее двигался хоровод, в котором каждый, точно слепец, был занят только самим собой и наслаждался ритмом и движением. С веранды слышался глухой топот другого хоровода. Там танцевали одни женщины, ударяя по половицам ногами в белых чулках. А в углу, не шевелясь, стояла молодая, покрытая белой вуалью. Топот женского хоровода на веранде волнует парней во дворе; под их башмаками позванивает булыжник. Два эти звука переплетаются, и танцорам хочется, чтобы пляска длилась как можно дольше, как радостное и долгое слияние.
Повсюду – в хороводе, в доме и во дворе – мелькает Хусо, разгоряченный и смеющийся, самоуверенный скоробогач, угощая и чествуя всех вокруг. Проходя мимо Мейры, он мрачнеет и, не останавливаясь, говорит с затаенной злобой, гундосо, как люди, у которых нёбо без язычка:
– А ты все сидишь? Ну, сиди, сиди. И тебе повеселиться надо.
И тотчас принимает прежнее радостное выражение, переходя от гостя к гостю.
Как только музыка смолкает, сквозь веселый гомон и откашливание танцоров становится слышным Мейрино причитание, прерываемое вздохами:
– Э-эх! Хороша я была для тебя когда-то, Хусо, хороша была. Несчастная я! Вместе мы добро наживали и думу думали. Ух, ху-у-у-у!
Так она, перемежая слова стонами, рисует некий безупречный брак, не имеющий ничего общего с ее жизнью с Хусо. Как только кто-нибудь обращает на нее внимание, она начинает говорить громче. Мужчины и женщины подходят к ней, утешают и советуют не вести себя черт знает как, а отправляться домой. Однако ничто не помогает. Хусо распоряжается, чтобы музыка играла и гости танцевали, и женщина снова обречена на стенания, которых никто не слышит. В сгущающемся мраке веселые гости разгорячаются все сильнее и постепенно забывают о Мейре, которая не сходит со своего места и не прекращает своих причитаний.
Среди первых, кто пришел и на следующий день, была Мейра. Только на этот раз с нею был ее двоюродный брат, некий Ризван, лукавый и подслеповатый цыган. Мейра села на камень, на котором просидела вчера целый день, точно это закрепленное за ней место на сцене. Хусо нахмурился, но сделал вид, что не замечает ее. А когда появился Ризван и вознамерился поговорить с Хусо насчет Мейры и ее судьбы, Хусо, возбужденный вином и бессонной ночью, распалился гневом, который он долго подавлял и таил:
– А, так это ты подговариваешь эту несчастную!
Они схватились врукопашную. Хусо удалось открыть ворота и бросить Ризвана лицом на камни мостовой. Когда его подняли, он был весь в крови. Таким он и отправился в конак, через дорогу. Там Ризвана перевязали и выслушали его показания.
В то же утро начальник полиции вызвал Хусо. Новоиспеченный богач был в хороших отношениях с властями, особенно военными, однако повреждения, нанесенные Ризвану, были тяжелы, а драка произошла в общественном месте, на глазах у всего базара. Хусо был сразу же приговорен к трем дням тюрьмы. Он предлагал деньги, но их не приняли, так как это была его не первая драка. Ему было разрешено до вечера доиграть свадьбу и явиться в тюрьму с утра.
Курятник бесновался, бегал, задыхающийся и злой, из конака в свой двор и обратно, но начальник полиции, сухой и черствый немец, неумолимо стоял на своем. Тогда Хусо начал пить, созывать и приводить все новых гостей, угощать их и заказывать новые хороводы и песни.
На камне неподвижно сидела Мейра, и видно было, что она не сдвинется с места, хотя бы из-за нее передралось полгорода, а не то что Ризван с Хусо.
Курятник ярился. Стараясь поставить на своем, он приказал, чтобы веселье не прекращалось три дня, которые он пробудет в тюрьме. Он грозил переколотить все в доме, если хоть на час прекратится подача еды и напитков. Музыкантам он кричал:
– Чтоб вы три дня играли! Ни минуты не молчать! Хочу весь день вас слышать. А за мной не пропадет. Денег не пожалею. Пусть помнят свадьбу Хусо!
И он обнимался с приятелями, подбегал к молодой и не знал, что делать от гнева и радости и какого-то ощущения величия, распиравшего его так, что ему чудилось, будто он – больше города и грудью касается гор, окружающих дома.
Гости были несколько смущены. Некоторые ушли со свадьбы. Однако большинство, истосковавшись по горячей пище и соскучившись по веселью, осталось. Музыканты не прерывали игры.
Хусо дерзко и весело вошел в низкую полутемную тюрьму конака, не взглянув на Юсуфа, сторожа, который смущенно открыл ему дверь. Так как единственная камера была переполнена посаженными по какому-то подозрению крестьянами из Столаца, ожидавшими отправки в Сараево, Юсуф запер знатного гостя в своей каморке, где стояла кровать, а на очаге варился кофе.
Здесь Хусо проспал до полудня, когда Юсуф принес ему обед. За обедом Хусо предложил Юсуфу выгодную сделку. Когда начальника полиции и чиновников не будет в конаке – от двенадцати до трех, – Юсуф отпустит его домой на часок, «проведать семью» и посмотреть, хорошо ли угощают его гостей и все ли в порядке.
1 2 3 4 5 6