преступник уже тот, кто входит в неё с мыслью обольщения. Время рассуждать об этом безумцу!.. Волынский забыл всё святое… Он входит за Мариорицей. Одинокая свеча нагорела; никого нет!.. Сумрак и тишина келий!.. Бедная девушка дрожит, сама не зная отчего; она, как робкое дитя, упрашивает, умоляет его выйти.
– Подари меня ещё одной минутой блаженства, душа моя , ангел мой! – говорит он, сажая её на диван. – Ещё один поцелуй, и я бегу от тебя, счастливейший из смертных!
Он сто раз печатлеет огонь своей страсти на белой шее и плечах, на пурпуре щёк, на чёрных, мягких косах, путающихся по лицу его и мешающихся с чёрными кудрями его волос, он пожирает её своими лобзаниями.
Бедная Мариорица! Слабое существо! Она опять всё в мире забыла.
Вдруг опрометью, запыхавшись, вбегает Липман и кричит как сумасшедший:
– Княжна! Княжна! Государыня очень больна… она вас давно…
Увидав кабинет-министра, он осёкся и не знал, что начать; однако ж скоро оправился и продолжал, запинаясь, с увёртками кокетки, искоса и насмешливо посматривая на гостя:
– Государыня вас… давно спрашивает… вас везде ищут… я к вам во второй раз… извините, если я не вовремя…
Злодей опять не договорил; рот его улыбался до ушей, уши шевелились, как у зайца, попавшего на капусту.
Громовый удар, раздробившись у ног Волынского, не так ужаснул бы его, как появление этого лица. От двусмысленных слов Липмана буря заходила в груди; он вспыхнул и – слово бездельник! было приветствием обер-гофкомиссару, или обер-гофшпиону.
– Не знаю, кого так величает его превосходительство, – сказал этот очень хладнокровно и всё улыбаясь, – по-нашему, это имя принадлежит тому, кто похищает у бедняка лучшее его сокровище. Следственно…
– Что хочешь ты этим сказать, несчастный? – вскричал Волынский, готовясь схватить его за грудь.
Он задушил бы жида, если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы, сложившей руки крестом на груди. Этим взором она была у ног его. На помощь к ней пришла Волынскому и мысль, что побоищем во дворце, в комнате самой княжны, он привлечёт новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того уже столько несчастной чрез него.
Липман отпрянул назад, ближе к двери, всё-таки не теряя присутствия духа и измеряя свои слова.
– Что я хочу сказать? Гм! Это, кажется, не имеет нужды в экспликации. То, что я, обер-гофкомиссар, застал ваше превосходительство как обольстителя у любимой гофдевицы её величества… и то, гм! что её величество изволит об этом узнать, когда мне заблагорассудится донести…
– Кто поверит жиду и перекрещенцу? наушнику, негодяю, запачканному в грязи с ног до головы?
– Улика налицо; свидетели есть, угодно – позову.
Есть ли слова для того, чтобы изобразить мучение бедной девушки в состоянии Мариорицы? Как низко упала она! Ниже, чем из княжон в цыганки?.. Обрызганная стыдом от появления Липмана, сделавшаяся предметом ссоры подлого человека с тем, кого она любила более всего на свете, зная, что честь её зависит вперёд от одного слова этого негодяя, она чувствовала только позор свой и рыдала. О перемене к ней благосклонности государыни, об удалении от лица её, о бедности и ничтожестве она и не думала. Но когда вздумала, что друг её может пострадать, она забыла стыд, вскочила с своего места и, не дав Артемию Петровичу говорить, сказала твёрдым голосом:
– Неправда! Неправда! Он не виноват; я просила его проводить меня. Хочешь знать более, безжалостный человек? Я люблю его, я сама скажу государыне, что я люблю его; я готова объявить это Петербургу, целому свету…
– Объявить!.. Это было бы довольно смешно!.. Жаль мне вас очень, княжна!.. Знаете ли, ваше сиятельство, кого вы удостоиваете своим благосклонным вниманием?
В слове кого заключалась дьявольская ирония. Подобные слова отнимают несколько лет жизни у человека, на которого устремлены; они сушат сердце, растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки, когда ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.
Исступлённая Мариорица, вся пылая, судорожно схватила руку Артемия Петровича и только повторила гневно:
– Кого?.. Знаю ли я?..
Волынский дрожал от унижения, от страха, что Липман откроет тайну его женитьбы, от чувства ужасного состояния, в которое поставил Мариорицу, жертвующую для него всем, что имела драгоценнейшего на свете – девическою стыдливостью, – и, бешеный, уступил своему врагу. Он молчал.
Липман повесил на волоске меч над головой его и играл этим мечом. Он продолжал с твёрдостью на тот же лад:
– Знаете ли, что его превосходительство не может быть вашим мужем?
– А почему? – спросила Мариорица уже с жадным любопытством ревности.
Злодей собирался дорезать своего врага по суставам, зашевелил уши в знак торжества; но, поймав на лету ужасный взгляд Волынского и движение его руки к огромному медному шандалу, постигнув в этом взгляде и движении верную себе смерть, спешил униженно поклониться и присовокупил:
– Но об этом со временем, когда надобность потребует… Теперь исполнил я приказ её величества, и будьте уверены, что всё покуда останется похоронено в груди моей.
Когда он вышел, бедная, истерзанная Мариорица бросилась в объятия Артемия Петровича.
– Не любишь ли ты другой? – спрашивала она его. – Не обманываешь ли ты меня? О, говори скорей, скорей! Не два раза умирать.
Он утешал её как мог, лгал, клялся и, успокоив несчастную, мучимую ревностью, снёс на диван; потом, поцеловав в бледное чело её и в глаза, орошённые слезами, спешил избавиться от новой мучительной сцены, которую враги его могли бы ему приготовить. Но лишь только он из комнаты – навстречу ему когорта пажей, подалее в коридоре несколько высших придворных, и между ними – торжествующий Бирон. Они смеялись… и этот адский смех, отозвавшись в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.
– Подлецы! – сказал он так, что соглядатаи могли слышать это слово, постоял минуты с две против них, как бы вызывая их на благородный бой, и, когда увидел, что они молчат и начали скрываться, пошёл своей дорогой. Но как идти ему домой без шубы? Как решиться кабинет-министру попросить шубу у какого-нибудь дворцового служителя? По какому случаю?.. Он спрашивает только о своём эпипаже; ему докладывают, что сани его приезжали во дворец, но так как его не нашли там нигде, то и отослали их домой. Эйхлер, долговязый Эйхлер ему навстречу. Он не злопамятен, сожалея, что шубу его превосходительства, вероятно, в экипаже его отвезли домой, предлагает ему свою. Отвергнуты с грубостью услуги племянника Липмана, с коварством предложенные, сомненья нет. Волынский сходит к малому подъезду, решаясь, однако ж, завернуть к одному гоф-лакею, на скромность которого надеется, и взять у него шубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228
– Подари меня ещё одной минутой блаженства, душа моя , ангел мой! – говорит он, сажая её на диван. – Ещё один поцелуй, и я бегу от тебя, счастливейший из смертных!
Он сто раз печатлеет огонь своей страсти на белой шее и плечах, на пурпуре щёк, на чёрных, мягких косах, путающихся по лицу его и мешающихся с чёрными кудрями его волос, он пожирает её своими лобзаниями.
Бедная Мариорица! Слабое существо! Она опять всё в мире забыла.
Вдруг опрометью, запыхавшись, вбегает Липман и кричит как сумасшедший:
– Княжна! Княжна! Государыня очень больна… она вас давно…
Увидав кабинет-министра, он осёкся и не знал, что начать; однако ж скоро оправился и продолжал, запинаясь, с увёртками кокетки, искоса и насмешливо посматривая на гостя:
– Государыня вас… давно спрашивает… вас везде ищут… я к вам во второй раз… извините, если я не вовремя…
Злодей опять не договорил; рот его улыбался до ушей, уши шевелились, как у зайца, попавшего на капусту.
Громовый удар, раздробившись у ног Волынского, не так ужаснул бы его, как появление этого лица. От двусмысленных слов Липмана буря заходила в груди; он вспыхнул и – слово бездельник! было приветствием обер-гофкомиссару, или обер-гофшпиону.
– Не знаю, кого так величает его превосходительство, – сказал этот очень хладнокровно и всё улыбаясь, – по-нашему, это имя принадлежит тому, кто похищает у бедняка лучшее его сокровище. Следственно…
– Что хочешь ты этим сказать, несчастный? – вскричал Волынский, готовясь схватить его за грудь.
Он задушил бы жида, если бы не остановил его умоляющий взор Мариорицы, сложившей руки крестом на груди. Этим взором она была у ног его. На помощь к ней пришла Волынскому и мысль, что побоищем во дворце, в комнате самой княжны, он привлечёт новый, неискупимый позор на голову девушки, и без того уже столько несчастной чрез него.
Липман отпрянул назад, ближе к двери, всё-таки не теряя присутствия духа и измеряя свои слова.
– Что я хочу сказать? Гм! Это, кажется, не имеет нужды в экспликации. То, что я, обер-гофкомиссар, застал ваше превосходительство как обольстителя у любимой гофдевицы её величества… и то, гм! что её величество изволит об этом узнать, когда мне заблагорассудится донести…
– Кто поверит жиду и перекрещенцу? наушнику, негодяю, запачканному в грязи с ног до головы?
– Улика налицо; свидетели есть, угодно – позову.
Есть ли слова для того, чтобы изобразить мучение бедной девушки в состоянии Мариорицы? Как низко упала она! Ниже, чем из княжон в цыганки?.. Обрызганная стыдом от появления Липмана, сделавшаяся предметом ссоры подлого человека с тем, кого она любила более всего на свете, зная, что честь её зависит вперёд от одного слова этого негодяя, она чувствовала только позор свой и рыдала. О перемене к ней благосклонности государыни, об удалении от лица её, о бедности и ничтожестве она и не думала. Но когда вздумала, что друг её может пострадать, она забыла стыд, вскочила с своего места и, не дав Артемию Петровичу говорить, сказала твёрдым голосом:
– Неправда! Неправда! Он не виноват; я просила его проводить меня. Хочешь знать более, безжалостный человек? Я люблю его, я сама скажу государыне, что я люблю его; я готова объявить это Петербургу, целому свету…
– Объявить!.. Это было бы довольно смешно!.. Жаль мне вас очень, княжна!.. Знаете ли, ваше сиятельство, кого вы удостоиваете своим благосклонным вниманием?
В слове кого заключалась дьявольская ирония. Подобные слова отнимают несколько лет жизни у человека, на которого устремлены; они сушат сердце, растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки, когда ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.
Исступлённая Мариорица, вся пылая, судорожно схватила руку Артемия Петровича и только повторила гневно:
– Кого?.. Знаю ли я?..
Волынский дрожал от унижения, от страха, что Липман откроет тайну его женитьбы, от чувства ужасного состояния, в которое поставил Мариорицу, жертвующую для него всем, что имела драгоценнейшего на свете – девическою стыдливостью, – и, бешеный, уступил своему врагу. Он молчал.
Липман повесил на волоске меч над головой его и играл этим мечом. Он продолжал с твёрдостью на тот же лад:
– Знаете ли, что его превосходительство не может быть вашим мужем?
– А почему? – спросила Мариорица уже с жадным любопытством ревности.
Злодей собирался дорезать своего врага по суставам, зашевелил уши в знак торжества; но, поймав на лету ужасный взгляд Волынского и движение его руки к огромному медному шандалу, постигнув в этом взгляде и движении верную себе смерть, спешил униженно поклониться и присовокупил:
– Но об этом со временем, когда надобность потребует… Теперь исполнил я приказ её величества, и будьте уверены, что всё покуда останется похоронено в груди моей.
Когда он вышел, бедная, истерзанная Мариорица бросилась в объятия Артемия Петровича.
– Не любишь ли ты другой? – спрашивала она его. – Не обманываешь ли ты меня? О, говори скорей, скорей! Не два раза умирать.
Он утешал её как мог, лгал, клялся и, успокоив несчастную, мучимую ревностью, снёс на диван; потом, поцеловав в бледное чело её и в глаза, орошённые слезами, спешил избавиться от новой мучительной сцены, которую враги его могли бы ему приготовить. Но лишь только он из комнаты – навстречу ему когорта пажей, подалее в коридоре несколько высших придворных, и между ними – торжествующий Бирон. Они смеялись… и этот адский смех, отозвавшись в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.
– Подлецы! – сказал он так, что соглядатаи могли слышать это слово, постоял минуты с две против них, как бы вызывая их на благородный бой, и, когда увидел, что они молчат и начали скрываться, пошёл своей дорогой. Но как идти ему домой без шубы? Как решиться кабинет-министру попросить шубу у какого-нибудь дворцового служителя? По какому случаю?.. Он спрашивает только о своём эпипаже; ему докладывают, что сани его приезжали во дворец, но так как его не нашли там нигде, то и отослали их домой. Эйхлер, долговязый Эйхлер ему навстречу. Он не злопамятен, сожалея, что шубу его превосходительства, вероятно, в экипаже его отвезли домой, предлагает ему свою. Отвергнуты с грубостью услуги племянника Липмана, с коварством предложенные, сомненья нет. Волынский сходит к малому подъезду, решаясь, однако ж, завернуть к одному гоф-лакею, на скромность которого надеется, и взять у него шубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228